Онтологические прогулки

Разве можно воспринимать жизнь Гоголя как нечто цельное без
принятого им на себя – ещё в ранней молодости – обета, обещания,
клятвы, решения посвятить свою жизнь некоему делу?

«Да, конечно, Гоголь посвятил себя литературе», – ответим на это мы
вслед за литературоведами, но тогда вся жизнь Гоголя
разваливается на никак не связанные между собой куски, то есть
становится такой жизнью, которую мы все хорошо знаем, потому что
это... наша собственная жизнь.

Если нет другой, кроме литературы, нити, связывающей жизнь Гоголя в
нечто единое, цельное, осмысленное, то Гоголь – к нашему
удовольствию – становится одним из нас, таким как мы, только с
одним единственным различием: его посещало вдохновение, а
нас нет, но, так как вдохновение дышит, где хочет, то мы не
виноваты в том, что оно не посещает нас.

Следовательно, Гоголь – такой же, как мы и, что бы он ни сделал, это
его делание ничего принципиально не изменит! Вдохновение же
его как писателя – для развлечения нас! Вот таким щитом мы
и закрываемся от Гоголя.

Но если есть другая, кроме литературы, нить, иная канва жизни
Гоголя, в которую вплетались и служба, и литература, и театр, и
бездомность, и бедность (отказ от имущества и сбережений), и
одиночество, и вера, и, наконец, смерть, то всё сплетается в
один узор, в одно удивительно последовательное,
непреклонное, решительное и в то же время скромное – служение.

Служение до самой высшей формы своего проявления: «отдания души» за
братьев (людей), родину и веру.

Обет служения, дело любви к людям, которому была подчинена вся
жизнь, наполняет каждое слово Гоголя такой живой силой, что все
его произведения дышат – радостью единства и болью
разделения, безудержным весельем и сжимающей сердце тоской, свободным
полётом в беспредельности и запиранием себя в кладовую
вещей, именинами сердца и властью ужаса, вечным пиром разгульной
и вольной души и боязнью своей собственной тени.

Читая Гоголя, мы читаем, узнаём и наполняемся именно этим
необыкновенным проявлением русской силы – широтой любящей и смиренной
души, принявшей в себя всё многообразие начал,
произрастающих на русской земле, все первозданные элементы русской
культуры, весь дрязг русской действительности, принявшей всё это с
тем, чтобы показать её (русской действительности) свет,
чтобы освещать её светом «всё, что ни есть».

Так же как живым мощам русской действительности, Лукерье, хотелось
не жать рожь месяцем, а, украсив им свою голову, освещать всё
вокруг.

Так же как хотелось «светить всегда, светить везде до дней
последних» Маяковскому.

Оживляет нас то, что мы узнаём в Гоголе себя такими, какими мы не
просто можем быть, а такими, какими мы УЖЕ являемся, какими мы
уже есть; именно это наполняет нас такой силой, что она
пробивает все выставленные нами щиты.

Читая Гоголя, наборщики типографии смеялись столь же неудержимо и
искренне, как смеялся на «Ревизоре» император, заметивший:
«Досталось всем, а мне – больше всех».

Он прав – в русском достанет жизни всем, кто сколько бы ни захотел
взять; в русском Гоголе мы смотрим в беспредельность самих
себя, птицей-тройкой летящей сквозь время, народы, земли.

Вот что особенно трудно нам принять – то, что мы уже такие, мы уже
русские, мы уже и Хлестаковы, и Бульбы.

Или – как уверял нас чёрный монах Чехова – мы уже гении, все, от
самого последнего низенького чиновника с лысинкою на лбу, с
любовью выписывающего буквы, до свирепого и мужественного
казака Бульбы, стреляющего в своего сына и рубящего женщин и
младенцев.

Но вот что интересно: как мы ухитряемся жить так, как будто мы
другие, как будто мы не то чтобы русские или даже совсем не
русские?

Мы гениально отказываемся от своего гения!

Весь свой талант мы кладём на то, чтобы вполне искренне делать вид,
что мы не такие. И это нам удаётся, но, конечно, не
полностью, не до конца, потому что как бы мы ни старались, что бы мы
ни делали, мы не можем совсем не быть тем, что мы уже есть.

Нас удерживают в континууме русской культуры якоря – Гоголь, Толстой, А. Иванов.

Нас удерживают в вишнёвом саду русской культуры протянутые туда
небесные струны теми, кого мы так любим – Чеховым, Тургеневым,
Пушкиным.

И кого – Гоголя, Толстого, Иванова, Чехова, Тургенева, Пушкина и др.
– мы так ненавидим за то, что они показали нам, кто мы в
действительности такие.

Сегодня, кажется, мы перестаём бояться и ненавидеть подлинно русское
в себе, мы перестаём бояться и ненавидеть действительно
русское.

Сегодня, кажется, рушится власть самости над нами, и мы готовы
смотреть не в зеркало, а прямо на себя, свою литературу, свою
историю, свою культуру.

Сегодня, кажется, мы готовы произнести вслух и написать свои имена
на обломках самовластья, чтобы, наконец, похоронить все
недоразумения, весь обман и самообман нашей русской истории и
культуры.

Сегодня, кажется, мы готовы похоронить обломки с нашими старыми
именами, чтобы начать новую жизнь, свободную от власти самости,
отдельности, отделённости нас от подлинной русской культуры.

И первое имя, которое видится мне в этой новой русской жизни, это
имя Николая Васильевича Гоголя, потому что его прощальная
повесть – действительно его и русской литературы лучшее
произведение, шедевр, который был написан без единого слова смертью,
а рассказан, подтверждён, скреплён и запечатан самой
жизнью.

«Блажен, кто молча был поэт».

Друзья, я не думал рассказывать о прощальной повести Гоголя, но
настойчивые упоминания Гоголя о том, что «его главное дело в
будущем», что «все его надежды связаны с будущим», склонили
меня к тому, что это будущее настало или близко.

Потому что сегодня или скоро мы уже можем сделать то, что не удалось
сделать в 19-м и 20-м веках, а именно: мы уже можем
захотеть стать русскими.

Захотеть быть русскими и тем самым выполнить то, что считал своим
долгом и делом Гоголь – взять читателя одним и вернуть его
другим.

Чтение произведений Гоголя и созерцание его прощальной повести
«вернули» меня мне самому как действительно русского, а Гоголю
вернули, по крайней мере, для меня, его действительно русское
имя, которым он очень дорожил и которого мы до сих пор так и
не знали.

Мы жили Гоголем всё это время, но полученные через него силы
использовали на то, чтобы не знать и не жить им.

Сейчас я знаю, что Гоголь, испытав все возможности, которые предоставила ему жизнь на то, чтобы служить людям, сделав всё, что было в его силах, действительно всё, не остановился на этом и отдал последнее – жизнь.

Без объялений.

Объяснений.

Не в позе.

Не под бой барабанов.

Не на эшафоте.

Не в скиту.

Не на сцене.

Не в больнице.

Не в одиночестве.

Не с пистолетом.

Не с ножом.

Не с ядом.

Не с верёвкой.

Без единого слова.

Намёка.

Громких последних слов.

Криков.

Назиданий.

Обвинений.

Разоблачений.

Стенаний.

Молитв во всеуслышание.

Слёз.

Но – на людях и для людей, хотя они этого не хотят видеть,

он отдал им последнее – свою жизнь.

Отдал свободно, тогда, когда он ясно понимал, что делал, и тогда, когда точно знал, что у него будут силы сделать это так, как он хотел, к чему он долго – в течение многих лет – готовился и как он всё-таки сделал.

Сделал в абсолютной простоте.

В дрязге действительности.

Свет которой надо было обнажить.

Пусть со временем.

Пусть только в будущем.

Как Тарас Бульба он намеренно пошёл на смерть, защищая людей, родину и веру; он намеренно умирал, но всё его внимание, вся его любовь были направлены на людей, на СПАСАЮЩИХСЯ ЭТИМ товарищей.

Нас с вами.

Повторить этот подвиг невозможно.

Мы даже не знаем о нём.

Но он живёт в нас.

А мы живём в нём.

И эта жизнь, и этот подвиг в каждой строчке, в каждом слове,
написанным русским казаком Николаем Васильевичем Гоголем.