Онтологические прогулки

Вопрос, зачем человек лжет, что странно, коррелирует с утверждением, все люди лгут. С одной стороны, мы знаем, что все люди лгут, с другой стороны, задаемся вопросом, зачем они это делают. Выход один: не мучить себя никчемным вопросом.

Однако!

Если мы ознакомимся с существующими мнениями о природе лжи, то вынесем из них одно на редкость универсальное понимание, из которого следует, что ложь является целесообразной, полезной составляющей самой по себе жизни. Эта полезность вполне ясно и доступно обосновывается. Доказательства, которыми пестрят текстовые таблоиды, выверены и безукоризненно логичны, а выводы точны и непротиворечивы. И это при том, что всякий знает, что лгать плохо, нехорошо, скверно…

Ложь (1) есть утаивание определенной информации, то есть, сокрытие задних мыслей; (2) она есть умышленное предоставление неверной информации с целью получения выгоды (сплетня, клевета, навет); (3) она есть правда, раскрывающая ложь при помощи обмана; (4) представляет собою форму и содержание иллюзии, которая является источником веры; (5) она есть жизнь, возможности которой ограничены фиктивными ценностями и, наконец, (6) она есть степень индивидуации жизни во времени.

Я далее собираюсь подробно разобрать эти пункты.

Лживость, на самом деле, обманчива, даже не в смысле схожести значений у понятий “ложь” и “обман”, а в смысле распознавания её дуальности. Шопенгауэр, например, в одном месте называет отрицание необходимой лжи жалкой заплатой на одежде убогой морали, в другом, заключает, что мы никого так ловко не обманываем, как самих себя. Не значит ли это, что неотрицание необходимой лжи есть то же самое, что и самообман?

Из сказанного следует только невозможность свести вместе ложь и обман. Обман, до известной степени, есть интеллектуальное состояние субъекта. Карточный шулер обманывает, но не лжет. Лжецом он становится после того как его обман раскрыт. Пока его обман находится в сфере субъективного [потаенного], он не является лжецом. Следовательно, ложь отличается от обмана своею открытостью.

В рассказе “Стена” Сартр исследует именно элемент сокрытости/раскрытости феномена ложь/обман. Герой рассказа стоит перед выбором: выдать своего друга фашистам во имя, разумеется, своего собственного спасения, или спасти его [друга] обманом, пожертвовав своею жизнью. Он выбирает второе, называя полицейским место, в котором не может быть его друга. Но, как мы бы сказали, по иронии судьбы, друг оказывается именно в этом самом месте. Обман, во спасение друга, сработал в прямо противоположную сторону: если бы герой рассказа сказал правду, то он бы действительно спас друга, хотя эта правда, в тех именно обстоятельствах, оказалась для него самого предательством.

Герой Сартра обманывает, но не лжет. Его обман, оставшись в потаенном, раскрыл истину. Что это значит? Это значит, что ложь как таковая, для того чтобы противоречить правде, должна (1) остаться сокрытой, (2) превзойти морально-нравственные характеристики личности. В ситуации, описанной в рассказе, Сартр прямо относит поступки героя к нравственной правде, которая открыта для героя, но сокрыта для других. Герой не предает друга, следовательно, не лжет даже тогда, когда обманывает полицию. В результате ему, герою, в некотором смысле повезло: судьба не сделала его предателем и спасла от неминуемой в данной ситуации смерти, положив, однако, на жертвенный алтарь жизнь другого человека. Герой рассказа остается невиновным, его ни в чем нельзя обвинить даже тогда, когда мы согласимся с тем, что им спроектированный обман оказался чистой правдой.

Во второй главе “Самообман” части первой “Бытия и ничто” Сартром сначала исследуется отношение между ложью и самообманом. Сартр выводит существо самообмана из сферы чистой рефлексии в сферу действия, где: “Ложь является действием трансцендентности”. Если ложь является действием трансцендентности, поскольку трансцендентным является то, что является тем, чем оно не является и не является тем, чем является, то самообман у Сартра вполне «может быть нормальной стороной жизни для достаточно большого числа лиц» …впрочем, как и ложь, возникающая в общественных отношениях. То есть, самообман отличается от лжи тем, что он “является ложью себе”.

Однако ответа на вопрос, зачем человеку самообман, мы у Сартра не найдем. Да и он сам прямо говорит, что ответить на этот вопрос затруднительно. В самом деле, если обман других вполне рационально постигается, исходя опять же из интимных влечений субъекта, связанных с самыми различными удовлетворениями страстей, то самообман, в принципе, решительно непонятен.

Зачем обманывать себя, если можно с самим собою быть честным, а с другими – плутом?

Пытаясь все же ответить на этот вопрос, Сартр прибегает к отрицанию. Самообман теперь есть то, что говорит явлению, которое не является самим собою, нет. Фригидная женщина отрицает сексуальное наслаждение, для того чтобы обосновать себе же свою же собственную фригидность. Но: зачем все-таки составлять дурное опосредствование, которое обращается вокруг одной и той же формы, когда вполне запросто возможно придти к самому себе не с заднего двора, а с парадного входа? Отрицание [в данных обстоятельствах] ничего не прибавляет явлению и ничего от него не отнимает. Фригидная женщина как есть фригидна, так и останется ею. Более того, она безо всякого отрицания наслаждений знает, что фригидна.

Солженицын в статье “Жить не по лжи” тоже вроде бы должен обосновывать то, что значит вообще жить не по лжи. Но он об этом ровным счетом ничего не говорит. Я рекомендую перечитать эту статью, единственно изменив название на “Скажи жизни «Нет»”. С таким названием она выглядит куда более понятной. Солженицын, как и Сартр, на самом деле, забрел в интеллектуальный тупик, связав ложь с самообманом. Ведь, пусть все люди лгут, из этого далеко не следует того, что они не знают правды насчет себя. Ложь себе, следовательно, необязательно должна быть отрицанием того, что собою не является.

Ложь живет, действует. Она динамична. Самообман статичен. Ложь развивается, модифицируется, в некотором смысле, идет в ногу со временем эпох, поскольку каждая эпоха включает в себя определенные формы тотальной лжи. При помощи вселенского обмана происходит тотализация лжи.

Самообман, напротив, субъективно традиционен, неизменен. Человек, который верит в догму, обманывается, однако, догма, являясь по природе некой ценностью, сама по себе есть ложь определенной эпохи. При этом догматизм не включает в себя элемент самообмана, тогда бы самообман, став открытым, устранил саму по себе догму, а вместе с нею и веру.

В субъективном смысле не бывает “одноразовой лжи”: то есть, лжи, связанной с конкретными обстоятельствами. Раз солгав, человек впредь становится рабом лжи, поддерживая первоначальную ложь, многократно повторяющимся одним и тем же обманом. Обман другого становится повивальной бабкой лжи, которая, однако, стремится к открытости. Как и преступник возвращается на место преступления, так и обман возвращается ко лжи.

Ложь есть совокупность обмана. Она формируется как снежный ком из многочисленных интеллектуально сформированных обманов. Опутывает человека по рукам и ногам, связывает его должные быть истинными действия. Человек обманом культивирует, говоря словами Паскаля, саму по себе ложь. Обстоятельства его существования становятся для него ничего незначащими элементами, они предназначены для сокрытия лжи. И тогда, когда объем обмана достигает катастрофического уровня, человек начинает ощущать усталость, и тогда решительно непонятно, отчего он устает: от лжи или от жизни.

Если ложь требует открытости, то она является именно тем действием, которое стремится вывести явление из потаенного. Не человек своею волею разрывает завесу тайны, а сама ложь каким-то неизвестным образом оказывается открытой. Мы говорим: все тайное, когда-то становится явным, но еще и замечаем: маленькая ложь вызывает большое недоверие. Следовательно, ложь есть момент иррациональный. Тот, кто обосновывает её рациональным образом, обманывается сам и вводит в заблуждения других.

Вернемся к примеру рационального толкования лжи. Из него следует, что ложь является целесообразным придатком общественной жизни. То есть, если мы безусловно принимаем на веру данный факт, то не имеем даже возможности определить ложь как таковую. О лжи, иными словами, мы ничего вообще не говорим, поскольку вводим в употребление момент целесообразности, исходя, из которого целесообразная ложь не является ложью, а нецелесообразная правда именно выступает в качестве лжи. Таким образом, мы всего лишь говорим о целесообразности определенных методик поведения, понимая, что не всё целесообразное лживо. Герой Сартра поступает целесообразно, но не лжет. Он ориентируется в своих действиях на какие-то мистические интуиции, а не здравый смысл. В конечном итоге, он не может объяснить, почему в этих именно обстоятельствах он поступил так, а не иначе, следовательно, не может и понять смысл результата его действий, поэтому рассказ заканчивается истеричным смехом героя – моментом безумия.

Говорить о целесообразности лжи, значит, аннигилировать ложь, делать из неё чистый аналог ничто. Если ложь целесообразна, она – ничто, её нет, поскольку, если явление находит себя в сфере применения здравого смысла, о нем нет смысла распространяться как о явлении негативном.

Поддержание изначальной лжи всеми возможными формами обмана, конечно, структурно определяет практически все взаимоотношения, совокупно образующие человеческую реальность. Вообще, всякие отношения между людьми являются, в первую голову, лживыми. Без лжи, грубо говоря, они невозможны. Цинизм, к примеру, в свое время имел место в общественной жизни лишь постольку, поскольку открывал ложь, делал её явной. В романе Мариенгофа “Циники” есть такой пример: герой романа вспоминает, что как-то он понял истину: “когда мужчина предлагает женщине руку и сердце, это означает “давай переспим””.

В самом деле, вступая в отношения с людьми, мы уже обречены на ложь при условии, что мы способны хоть как-то быть лишь в общественных отношениях. Если бы эта ложь была просто самообманом или обманом других, то мы бы смогли понять причину обмана, но природа лжи осталась бы не раскрытой до тех пор, пока мы не связали бы ложь с самою жизнью и не сказали: жизнь есть ложь, а ложь есть жизнь.

У Сартра ложь есть действие трансцендентности, у Чорана ложь имманентна, то есть, является самой по себе жизнью. В “Искушении существованием” он пишет: “Жить означает верить и надеяться, то есть лгать другим и самому себе” /с. 77/. “Только неподвижные вещи, резюмирует Чоран, не добавляют ничего к тому, чем они являются: камень не лжет и им никто не интересуется, а жизнь неустанно изобретает и сочиняет…”.

Дефиниция “жизнь есть ложь, а ложь есть жизнь” предполагает, однако, противоречие. Ложь не только жизнь, она еще противник жизни, опасность и угроза для неё. Фадеев перед самоубийством в предсмертной записке написал: я устал лгать, не могу больше жить во лжи. И это странно! Если жизнь сама по себе есть ложь, то в силу каких причин ложь превращается в орудие против жизни? Здесь, скорее всего, мы сталкиваемся с явлением, которому для того чтобы быть, необходимо постоянно ничтожить само себя. Ложь, в принципе, отрицает ложь, подобно тому, как самый отъявленный лжец и плут оказывается самым активным борцом за правду. Кто следует путями подобной правды, того постоянно сопровождает туман. Он тогда похож на того слепого известного персонажа испанской литературы, поводырем которого является плут.

Неужели, спрашиваю я, для того чтобы жить подлинною жизнью, мне необходимо обманывать других, лгать самому себе и, в конечном итоге, оказываться самому в роли обманутого? Кто по своей воле желает быть обманутым?

Ложь тотально обволакивает человеческую реальность. На ней основана степень индивидуации жизни во времени. Поскольку жизнь есть то, что принадлежит другому, ложь, являясь чем-то другим относительно нас самих, призывается во спасение лишь там, где явно наличествует существо неподлинной жизни, жизни, живущей по законам иллюзии.

Представьте себе заключенного, который, сидя у решетки, рассматривает улицу по ту сторону забора с колючей проволокой. По той улице идут мужчина и женщина. Они активно общаются друг с другом. Арестант, глядя на них, представляет себе, как и им хорошо сейчас. Он обязательно думает, что эти люди идут домой, что в том доме их ждет уютная обстановка, там тепло, светло и совсем не сыро. Они свободны в своих желаниях, могут включить телевизор, выпить вместе вина, заняться интимными утехами, в перерывах планируя свои будущие покупки. Их жизнь ему кажется раем.

Арестант не видит людей, он представляет себе рай обетованный. Но, на самом деле, эти мужчина и женщина насылают друг на друга проклятья и идут не в свой собственный дом, а в суд, где их ожидает судебное разбирательство по поводу развода. Их жизнь рушится, однако, арестанту до этого нет никакого дела…

Мы есть абсолютное подобие с этим арестантом. Мы живем другими жизнями. Впрочем, вся наша жизнь немыслима без других. В своих действиях мы ориентируемся по мнениям других. Каждый наш вздох предполагает того, кто его воспринимает. Мы создаем себе иллюзии этих восприятий, выстраивая между “нами” и “ими” забор с колючей проволокой, стену. Мы отгораживаемся стеною лжи от других, пытаемся обманом обезопасить в самих себе то, чего там нет. Рафинируя отсутствие, мы удаляемся в такое мертвое присутствие, в котором скорее присутствует апатия, чем радость бытия. Отбрасывая одних и приобретая других, вымеряя на весах степень значительности и состоятельности каждого, мы быстрым шагом приближаемся к одиночеству. Ложь, являя себя жизнью, в конце концов, делает нас дегенератами. И когда ложь лопается как мыльный пузырь, мы или остаемся у разбитого корыта или становимся никем и ничем.

Если бы дело касалось только самообмана, то, конечно, он бы оказался кстати именно здесь. Выстроить стену между собою и другими, используя вполне рациональное проектирование, означало бы не столько момент безопасности, сколько создание условий для развития определенных и понятных комплексов неполноценности, которые можно с успехом культивировать, все время, содержа их под контролем сознания. В них можно было бы жить точно так же, как можно жить в своих мечтах, мыслях и наваждениях. Но ложь не преодолевается самообманом, поскольку и самообман в какой-то степени участвует в жизни, делает её недействительной, иллюзорной: “"теплота" коллективной жизни, продолжает Чоран, зиждется на невозможности дать волю всем нашим бесчисленным задним мыслям… У того, кто не согласится врать, почва тут же уйдет из-под ног: мы биологически настроены на ложь… Поскольку от падали нас отличает одно лишь соблюдение внешних приличий, назвать вещи и людей своими именами означало бы нашу верную гибель” /с. 92/.

Чоран далее связывает ложь с жизнью, не имеющей смысла. Жизнь бессмысленна, поскольку она есть ложь. В самом деле, какой смысл мы можем отыскать в жизни, если последняя представляет собою индивидуацию лжи? Немудрено, как оказывается, заплутать в трактах, в которых определяется смысл или цель жизни. При этом жизнь все же заключает в себе неспособность выразить её через местоимение “моя”. Нет никакой “моей жизни”, есть жизнь, погруженная в лживые отношения с другими. На эти отношения, между прочим, не влияют никакие морально-нравственные императивы. Для лжи ничто неважно, кроме самой по себе лжи.

Под лживой жизнью мы понимаем, на самом деле, все то хорошее, что с нами должно происходить. Жизнь раскрывается в веселье, праздности, бессознательности, радости, счастье, наконец. Когда мы говорим: это не жизнь, а существование, мы уже вполне сознательно приобщаем себя к различению бытия на хорошую жизнь и плохое существование. Но, когда мы живем, мы не существуем и когда существуем, не живем. Предаваться жизни, значит, уже быть несуществующим.

При этом нет никакой разницы в том, какой собственно жизни предаваться. Жизнь, будучи универсальным многообразием всего, в принципе, расквартирована по лживым местам. Всякое жизненное место огорожено ложью от другого места. Эти изгороди, созданные из вполне определенных лживых составляющих, являются границами между местами: политическая ложь отгорожена от социологической лжи, научная ложь отгораживается от лжи религиозной, морально-нравственная ложь защищается от лживых смыслов, и. т. п. Жизненные места культивируют обман, ибо они устроены на изначальной лжи. Поэтому общественная структура, в принципе, культивирует одну и ту же ложь, которая, будучи одной и той же, в различные времена как хамелеон приобретает цвет именно данного времени.

Всё есть ложь. Если мы живем, значит, мы лжем. Везде и всегда, постоянно, даже когда молчим.

Те личности, которые формируются окружением, оказываются такими личностями, которые состоят из частей этого самого окружения. Уже в детях мы находим то, как они становятся другими. Сначала они начинают думать не своими мыслями, после говорить не своими словами, далее действовать не своими собственными действиями. Изначально положенный в человека светлый идеал есть то очевидное зло, с которым социальность ведет борьбу. В человеке тогда начинает действовать то, что его окружает.

Если мы имеем дело с обществом, состоящим из развращенных семеек, то оно безусловно будет иметь вид лживой оравы, которая каким-то образом культивирует лживое согласие. Однако это лживое согласие решительно не проявляется внешне. Внешне развращенная семейка живет в постоянной ненависти к своим собственным частям: “Бей своих, чтоб чужие боялись”. Это не существо конфликта, а имманентное стремление к освобождению от лжи.

С первого взгляда мы, на самом деле, не отыщем в развращенной семейке самого по себе согласия, пока не всмотримся в те личности, которые произрастают из неё. Лживое согласие находится внутри них. Там происходит мистическое объединение развращенных членов семейки, там, в душе личности, они вооружаются, объединяются и начинают вести войну против своего самого опасного врага – светлых образов человека, его индивидуальных идеалов. Сыновняя или дочерняя любовь, являясь в чистых образах и идеалах, вот примеры того, что обречено на ничтожение. Чем более развиты в личности эти идеалы, тем более на неё будет оказываться давление.

Поэтому нам следует не просто констатировать факт лживости общественных отношений, но и предать им истинную форму тотального зла. Когда все повязаны ложью, никто не за что не несет ответственности. “Но наибольшее значение, пишет Бердяев, имеет ложь социальная, утверждаемая как долг. Это она заполняет жизнь государств и обществ, поддерживает цивилизацию, это ею гордятся, как предохранением от распада и анархии”.

Лживое согласие предполагает сохранение лжи, а вместе с нею и человеческих взаимоотношений. И это притом, что каждый человек на интуитивном уровне согласен с тем лживым проектом, который он отрицает. Если измена в супружестве является негативным элементом, то есть элементом, который способен разорвать супружеские или любовные отношения, то сокрытие факта измены равно социально-полезной функции. Однако и измена, коль скоро она нуждается в сокрытии, уже предполагает обман, но – не другого, а каких-то ценностей. Следовательно, скрытая измена пролонгирует сосуществование, делая из него целостность, которая формируется лживым согласием.

В лживом согласии, таким образом, мы находим две формы лжи: обман и, собственно, ложь, двояко определяющие обстоятельства, в которые погружены наши ценности. Любовь обстоятельна, если она длится какое-то долгое время. Чоран её называет ложью внутри лжи. Это определение в какой-то степени лишь объясняет саму по себе любовь, не затрагивая её основной сущности – лживого согласия. Согласие всегда предполагает либо факт обмана, либо факт лжи. Исходя из обстоятельств, люди пользуются то одним, то другим.

В сущности, если мы обратим внимание на драмы и трагедии, то вынесем из них один общий смысл: практически все они описывают существование лжи, которая в конце произведений оказывается открытой. Различие между драмой и трагедией, в принципе, состоит в том, к чему приводит героев раскрывшаяся ложь, – к разрыву в драме, к смерти в трагедии.

Но: разве можно назвать правдой крах лживого согласия? Если правда есть крах лживого согласия, то мы не знаем, что такое правда, поскольку сама по себе правдивая инстанция не участвует в уничтожении лжи. Правда то, что обман когда-то раскроется, сформировав рациональное понятие о лжи, однако, это не совсем правда, а скорее отношение общего к частному. Портной видит смысл в каждом своем действии, совокупность которых создаёт результат – пиджак. Однако смыслом всей его жизни далеко не следует называть пошив одежды. Итак, мы не знаем, что такое правда, если исходим из фактичности обстоятельств, поскольку сами эти обстоятельства устроены на лжи. С другой стороны, мы знаем правду относительно лжи, а это и есть – абсурд жизни.

У человека, вместе с тем, имеется право на выбор. Что он выбирает? Ложь. Если ложь формирует лживое согласие, где само по себе согласие, из логики Канта, является ангельским, то и ложь сама по себе уподобляется ангелу. Лжец, признавшийся во лжи, теперь есть герой, а праведного мы не знаем, поскольку праведнику не в чем признаваться.

Ложь, следовательно, не просто является каким-то центром социального согласия, она есть то, чего невозможно избежать. В отношении неё все наши попытки отказа оказываются жалкими безрезультатными потугами. Видя эту безысходность, мы, конечно, скорее выбираем ложь, зная наперед, всю безнадежность данного направления. И потому, в самом деле, для того чтобы превзойти ложь, необходимо отказаться от жизни, перейти по ту сторону её, то есть, не быть в ней.

Лживость жизни очевидно определяет неподлинность её. При этом элиминировать ложь из жизни невозможно, что не означает не подлинности лжи. Выбор, поэтому, однозначно употребляется там, где возможна свобода, в нашем случае, свобода от лжи. Лжец несвободен, поскольку он является рабом лжи, как таковой. В принципе, и жизнь делает из человека сначала лжеца, после – раба своей собственной лжи. Мы не говорим о том, что человек по природе своей лжец, мы говорим, что жизнь сама по себе лжива, и именно поэтому она требует лживого согласия.

Рационально обосновывать ложь, а вместе с нею и социальное согласие, значит, опять же, лгать, в данном случае, пользуясь интеллектом. Однако человек свободен в отрицании. Только ему возможно отрицать жизнь, причем отрицать в абсолютном значении. Отрицание, при всем прочем, не столько момент конституирования правды, поскольку и ложь, как было замечено ранее, имеет способность отрицать саму себя, сколько форма аннигиляции жизни как таковой. Если ложь есть существенная структура разума, то к черту разум, если ложь является существенной структурой истин, к черту истины, если ложь прямо коррелирует с согласием, к черту согласие, если ложью обосновывают какое-то духовное самосовершенствование, к черту совершенство, и т. п.

Жизнь есть противоположность существования. Замечено, что жизнью чаще всего называют либо процессы, детерминирующие всевозможные отношения, что создает понятие об универсуме, либо оправдывают жизнью стремление человека к лучшему. Понятие “жизнь”, иными словами, не позволяет нам осмыслить само существование вещей, их подлинную суть. Погрязшие в лживой жизни, мы остаемся несуществующими, несмотря на то, что все наши стремления к лучшему удовлетворяются с завидным постоянством. Сборище призраков, социально опосредствующие свои жизни при помощи тотальной лжи – вот что такое человеческий универсум. В нем ни единое существо не в состоянии обнаружить хоть мало-мальски значимого обстоятельства, которое бы обосновало необходимость отказа от лжи. Этот отказ, на самом деле, был бы чем-то подобным бунтом против самих оснований жизни, конкретнее, против того хорошего, что предлагает жизнь, что она разукрашивает розовыми цветами, выдувая из самое себя мыльные пузыри, которые имеют способность лопаться в самый неподходящий момент.

Люди не желают открывать правду относительно самих себя, зато желают раскрывать правду относительно других людей. Для них правда всегда имела иррациональное значение. И дело здесь заключается вовсе не в психологии воображения, фантазирования или измышления, оно скорее заключено в возможности избегания истинных совпадений во мнениях на предмет. Пока человек мерцает для других, переливается как жидкость из пустого в порожнее, он представляется непознанным и потому возбуждает к себе интерес. Но, на самом деле, он формально исполняет свой социальный ритуальный танец, не более того. Я бы даже отказал этому человеку в какой-то умности вообще, если под умом понимать способность рационально и верно предсказывать результаты определенных явлений, в нашем случае, поведения человека.

Разумеется, мы имеем дело с сознательными формами вреда. Не бывает бессознательно нанесенного вреда даже, если имеются доказательства, объясняющие бессознательное стремление человека к саморазрушению. Это чушь! Человек всегда сознателен, он всегда знает, что последует за его поведением. Когда меня пытаются обмануть или одурачить, я начинаю беспричинно нервничать, во мне просыпается агрессия. Мне нет дела до рациональных обоснований обмана, я уже знаю, что мне лгут, что передо мною не лицо человека, а маска, что то благовидное, что разыгрывается у меня перед глазами, не что иное, как акт вселенской аферы.

(Окончание следует)