Проза

Глава 7

«Отец» Свиридовска имел пролетарское происхождение. По документам он
значился обыкновенным секретарем райкома партии, но
оказался покруче и похитрее Петра Первого. Русский царь, как
известно из истории, хоть и считался человеком безмерно жестоким,
и к Балтийскому морю пробился, и флот построил, но,
во-первых, не владел марксизмом, а во-вторых, за всю жизнь так и не
перекрыл плотиной ни одной серьезной реки, и ни одного даже
самого плохонького моря изгадить не сумел. Да и жил он,
бедолага, без электричества, пользуясь лучиной и свечками, и
общественной жизнью руководил как-то топорно, в потёмках.

Партсекретарь, сохранившийся в воспоминаниях жителей Свиридовска как
Михаил Первый, в сравнении с царским доходом, получал
скромную зарплату – рублей сто двадцать в месяц. Но он хотел жить
в городе, а не в маленьком посёлке рядом с гигантской
плотиной. И так удачно совместил партийно-хозяйственные планы
государства с личными интересами, что в сельском тупике,
которым мог остаться Свиридовск после строительства гидростанции,
решили вдруг соорудить громадный текстильный комбинат.
Геодезисты «привязали» его строительство не где-нибудь в стороне,
а на живописном берегу рукодельного моря, почти в центре
растущего города. «Привязка» так понравилась партийным
министрам, что комбинат скорёхонько построили, и дела Свиридовска
круто пошли в гору….

Комбинат быстро всосал и поставил к станку всех, кому надоела
бродячая жизнь на бесчисленных новостройках. Потом он выжал всю
рабочую силу из большинства окрестных деревень, и они на
глазах пришли в убедительный и полный упадок. По ходу дела
деревеньки признавались неперспективными, в них закрывались
сельмаги, начальные школы и фельдшерские пункты. Произошло
укрупнение беспомощных колхозиков и земледельческих артелей, путём
их простого арифметического сложения. И незначительные
«барановки», «осиновки» и «берёзовки», эти мелконькие
веснушки-конопушки на тучном теле матушки-родины, окончательно сгинули
вместе со своей столетней и никому не нужной историей.
Сначала от них ещё оставались невзрачные серые избы с
заколоченными окнами, тесные баньки, топившиеся «по-черному», уютные
прудики с мелким карасём и весёлыми лягушками, заросшие
крапивой огороды, покосившиеся заборы и скотные дворы с
провалившимися крышами. А потом и это пропало. Только внимательный
глаз мог разглядеть остатки земляных плотин, представить
зеркала деревенских прудов, а по листьям одичавшего хрена
определить границы дворов, где когда-то жили люди, приговорённые к
культурной городской жизни. Так вымерли все мелкие
деревеньки, но рабочих рук в городе все равно не хватало, и в
Свиридовск, по зову партии и комсомола, потянулись молодые ткачихи и
прядильщицы со всей страны…

И тут случился нехороший перекос в составе населения из-за острой
нехватки свободных мужчин. Чтобы не плодить матерей-одиночек и
сохранить от повального блуда чужих мужей, перекос решили
устранить строительством новых предприятий, почти и не нужных
городу. Политика придавила экономику весом партийных
решений, и мужиков заметно прибавилось. А от них, как и положено,
завелись ребятишки, детские сады и школы. И всё вроде
складывалось благополучно. Открылось новое кладбище, появились на
нём первые родные могилки, и незаметно образовались тысячи
невидимых ниточек и узелков, которые крепко привязывают
человека к месту.

Городская квартира – дело удобное. Но в ней особо не развернешься:
тут дырку проеферил, там. Полку повесил. Покурил с соседом.
Сообразили. Помянули деревенскую жизнь, как после баньки с
веником, да в пруд…

Мужик в квартире дуреет и спивается. Не успеешь оглянуться – и
остригут в вытрезвителе наголо, и на работе неприятности, и в
доме скандал. Какой тут, к чёрту, общественный сад! Пусть лучше
каждый сам огородом кормится!

И землю поделили на кусочки, чтобы самоснабдить молодые семьи
картошкой, солёными огурцами, морковью со свёклой и квашеной
капустой от цинги.

Мысль с Общественным Садом была до дерзости смелой. Но не
актуальной. Не дорос ещё народ…

Когда человек получает участок под огород и домик, то любить голый
кусок земли не выходит. Земля – она и есть земля: грунт,
тощая почва да сорняки вперемешку со строительным мусором. Но
если участок обнести забором, привезти десяток самосвалов
чернозёма да навоза, если построить баню, подвести летний
водопровод, разбить грядки, поставить тепличку под помидоры… Да
ещё посадить яблони, вишни, чёрную смородину, крыжовник и
малину, то эта земля становится своей. А потом на этом клочке
появится и собственный домик с глубоким погребом, и сарайчик с
дровами, в которых угадываются останки родительской избы. И
можно поставить в своём саду столик под яблоней, и пить чай
или водочку, и вспоминать прежнюю деревенскую жизнь, от
которой остались в памяти яркие картинки далекого детства,
звуки, запахи и невыразимые словами смутные чувства
невосполнимой утраты.

Но за выходные нужно успеть что-то прополоть, посадить, истопить
баньку, как следует пропарить чуть подгоревшую на солнце спину
и смыть с себя запах навоза, чтобы завтра опять стать
хмурым, побритым и пахнущим «тройным» одеколоном человеком,
погружённым в городские заботы о зарплате, отоваривании талонов на
водку, колбасу и сливочное масло…

Пацаны нешуточно завидовали нашему полудикому саду. Для каждого из
них огород превращался в длинное наказание. Оно начиналось в
мае и продолжалось до глубокой осени – перед холодами землю
обязательно вскапывали, чтобы погубить сорняки. Огородные
заботы родителей рушили всю вечернюю и выходную жизнь,
безжалостно отрывая от боёв с «фашистами», от купания в ледяной
воде судоходного канала, от футбола и других важных занятий.
Бойцы, пловцы и игроки понуро плелись за мамашами на
садово-огородные массивы, чтобы полоть, поливать и окучивать, рискуя
в любой момент получить по затылку: не там ступил, не ту
травинку выдернул. Участки нарезали маленькие, на самой тощей и
бесплодной земле, но каждый метр полезной площади был
просто обязан давать огромный урожай. Далеко не все могли
закупить картошку и капусту на всю зиму, как это делали мои
родители и другие жители Барской улицы, занятые ответственной или
партийной работой. Среди людей обыкновенных это считалось
глупым расточительством: «Участки – не то что у работяг… всё же
само растёт… деньги им девать некуда».

Многие держали в сарайках визгливых поросят, благим матом орущих
перед кормёжкой. К ноябрьским праздникам оказывалось, что
невидимые поросята стали тучными свиньями, покрытыми грязной
щетиной. Приходил знаменитый татарин Зуфар с острым кинжалом, и
мужики отгоняли нас подальше. Раздавался страшный, совсем не
свинский крик…

И в очередной раз я вспоминал дедовскую поговорку: «Свинье не до
поросят…». Убитую свинью смолили паяльными лампами, поливали
кипятком, и она на наших глазах становилась кусками дымящегося
парного мяса, с чистенькой бледно-жёлтой шкуркой.

Почти у всех обитателей бараков и брусчаток водились степенные
куры-несушки, подкрашенные в разных местах зелёнкой или красными
чернилами – от путаницы. И это были какие-то специально
обученные куры: они спокойно гуляли по всем дворам, искали в
земле жучков и червячков, не боялись ни кошек, ни собак,
забредали даже на «барские» участки, а нестись приходили в свой
сарай. И никогда не путали свою дверь с пропиленной дыркой и
соседскую, с точно таким же «куриным» лазом. На каждой двери
был нарисован номер, и мы с пацанами сначала думали, что
курицы, наверное, его и запоминают. Но проверка показала, что
это не так. Один раз мы замазали грязью белые номера на двух
дверях и чуть пониже написали мелом те же номера, поменяв их
местами. Но запутать кур не удалось: птицы, вымазанные
зелёнкой, безошибочно пролезали в ту дыру, откуда выходили
утром. С «красно-чернильными» произошло то же самое. Скорее
всего, дело заключалось в петухах, которые прикидывались, что не
видели, как мы меняем номера, а на самом деле всё
запоминали….

А у нас с полезной живностью ничего не получалось. В доме долго жила
почти бесхвостая кошка Дымка, которая часто представляла
себя настоящей лесной рысью и набрасывалась на первую
попавшуюся собаку, доводя её до полного безумия. Дымка запрыгивала
добродушному и ничего не подозревающему барбосу на загривок,
намертво вцеплялась всеми лапами с кривыми когтями в шкуру,
задирала трубой коротышку-хвостик и, как жокей, скакала на
псине до тех пор, пока жертва не находила узкую щель в
заборе. Затравленная собака продиралась сквозь эту щель ценой
потери шерсти, но освобождалась от бесстрашного седока. Нашу
кошку псы боялись даже больше жестокого Голопуза. Этот
стриженный наголо пацан иногда привязывал к собачьему хвосту верёвку
со связкой пустых консервных банок. Если привязать такую
связку к автомобилю, то он спокойно себе едет, и грохота
сзади, понятно, не боится, и скорость со страху не увеличивает.
Просто всем ужасно весело, а когда дядька-шофёр выскочит из
машины – нас уж нет, и ловить некого. А собака живая. Она
может сойти с ума или умереть от разрыва сердца, как человек.

Одна псина всё-таки отомстила Голопузу за всех пострадавших
сородичей… Даже с запасом на будущее. Ему сделали шестьдесят уколов
в живот от бешенства, а вскоре отправили в детскую колонию.

Будущее у Голопуза оказалось коротким – из колонии он не вернулся.
Говорили, что за какую-то пакость его долго били по почкам
куском доски через фуфайку. При этом способе на теле вообще не
остается синяков. Почки отбили, виновников, само собой, не
нашли, а Голопуз незаметно умер в тюремной больничке. Но
пьяницы-родители особо не горевали: в их семье оставалось ещё
много похожих друг на друга детей. Никто из нас не различал
их по именам, и всех мы называли Голопузами, как будто кличка
убитого брата стала настоящей фамилией.

Только Жука, доставшаяся нам от соседей по первому свиридовскому
дому, не боялась Дымку. Когда у Жуки родились щенки, её
поселили на холодной веранде, чтобы она могла бегать по своим делам
через оконце в двери, завешанное куском половика. Однажды
Жука вернулась с прогулки и увидела Дымку рядом со щенками… С
тех пор уцелевшая Дымка выходила гулять из подполья,
выбираясь на улицу через отдушину. То оконце в двери сыграло
роковую роль в жизни Жуки. Когда щенки были ещё маленькими и
слепыми, к маме в гости пришла клубная библиотекарша со странным
именем Фрамуза. По привычке она просунула руку, чтобы
отодвинуть щеколду и войти в дом. А Жука жила на веранде всего
ничего – недели три. Она не знала, что Фрамуза – свой человек…
Мать выскочила на веранду, услышав истошный крик… Жука
крепко держала руку «вора» в пасти и не собиралась её отпускать,
а только крепче сжимала зубы…

Фрамуза лечилась в больнице – даже зимнее пальто не спасло… А потом
сказала по телефону, что подаст в суд, если мы не избавимся
от этой проклятой собаки. Отец отдал Жуку знакомому
охотнику, болевшему туберкулёзом, и больше мы её никогда не видели.
Уж потом я узнал, что туберкулёзники едят собачье мясо,
чтобы поскорее вылечиться. А в клубную библиотеку я после этого
случая долго не ходил, чтобы не видеть противную тётку. И
Фрамуза в нашем доме больше никогда не появлялась.

В нашем втором доме собаки долго не жили. Мама признавала только
чистопородных псов, а они обязательно начинали болеть чумкой и
умирали. У мамы в детстве, во время Отечественной войны с
фашистами, жили доберманиха Дамка и немецкая овчарка Джек,
которую специально обучили взрывать танки. Джек геройски погиб,
бросившись под грохочущий «Тигр», с миной на спине. Мама с
гордостью рассказывала, что получила от командования
благодарственное письмо за воспитание собаки в духе советского
патриотизма и преданности делу Партии.

Она не могла без слёз читать стихи:

«Собачье сердце устроено так:
Полюбило, значит – на век.
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек…»

Лишь одна собака по кличке Дина жила у нас долго и по-своему
счастливо. Она считалась какой-то помесью беломраморного дога –
чёрные и коричневые пятна красовались на пепельно-сером фоне,
что совсем недопустимо для этой породы. Дина не очень
переживала за чистоту крови, и считалась самой распутной собакой в
нашей части города. Ради появления очередной дюжины
разномастных щенков она выпрыгивала на улицу в широкую форточку,
вытянувшись при этом в струнку. Всего один прыжок – и гулёна на
свободе. Возвращалась умиротворённой и спокойной через день
или два….

Уже изначально в появлении Свиридовска чувствовалось что-то
придуманное, но люди привыкли к городу и полюбили огромный пустырь,
застроенный своими руками. За три десятка лет они покрыли
его ровными грядками пятиэтажных домов, бороздками улиц и
клумбами площадей. Они засеяли свободные места семенами цветов,
кустов и деревьев, и эти деревья выросли до неба. Город
оброс по окраинам садовыми участками с домиками, баньками и
гаражами. Первое кладбище стало тесным, и рядом с городом
открыли новое «новое» кладбище. Родных могилок становилось всё
больше и больше. Кудрявое и романтическое поколение
первостроителей облысело, состарилось и уступило дорогу подросшим
деткам. Свиридовск стал необходимой и исправно работающей
деталькой гигантской машины. То ли шестеренкой, то ли шатуном, то
ли гудком от паровоза, который на всех парах летел в коммуну,
чтоб сделать там последнюю остановку. К власти в
Свиридовске пришёл Михаил Второй, человек незначительный и, по сути
своей, вторичный. Именно такой и нужен был для надёжной
консервации установившихся порядков…

Но вдруг сложный механизм социализма сломался. Кто же предполагал,
что чугунная машина Государства окажется невесомо-хрупкой? А
к новой, уже капиталистической машине, тихо шуршащей мягкими
резиновыми колесами по просторам России, шатун от паровоза
никак не подходил – так, лишняя запчасть….

***

Я решился открыть глаза. 
В чуме тепло, но я почти не чувствую ног. 
Дело плохо. Долго не протяну. 
Паренёк здорово расстроится. 
Но это лишь начало его настоящей жизни. В ней случится много всего. Пусть 
привыкает. Сидит с каменным лицом. Понятно – не каждый день попадаешь в 
человека из винтовки. 
Как же показать, что я страшно хочу курить? 
Ага, догадливый ты мой… 
Делаю две затяжки. 
Никогда не думал, что всё произойдёт так обыденно. 
Неужели он не сообразит снять кольцо? 
Только это и нужно… 
Закружилась голова… 
Всё плывёт… 
Нужно закрыть глаза и ещё раз вернуться …

(Продолжение следует )