Проза

Глава 10

Плоская и скучная Западно-Сибирская низменность не впечатляла. Но
когда поезд «Москва-Лена» прогромыхал по красноярскому мосту,
я понял, что настоящая Сибирь начинается на правом берегу
Енисея. Из речного порта «Осетрово» мы шли на скоростном
теплоходе «Заря» по туманной Лене... А потом под крыльями
самолёта до самых горизонтов раскинулась безлюдная тайга, с
извилистой тропинкой Нижней Тунгуски, с цепочками старичных озёр, в
которых плодилась ондатра и жирели непуганые утки. От
восторга мы были готовы перекричать даже многосильно-лошадиный
рёв авиационного мотора.

Слева от нашего курса когда-то взорвался таинственный тунгусский
метеорит, а может быть и вовсе не метеорит, а инопланетный
корабль. По ту сторону западного горизонта знаменитый академик
Обручев в одиночку сплавлялся по Подкаменной Тунгуске на
эвенкийской лодке-берестянке. Конечно, всё это случилось давно….

Но мы оказались в первой четвёрке кировских студентов-охотоведов,
кому посчастливилось попасть в этот дикий рай. И в любом
разговоре теперь сможем небрежно и скромно сказать: «Ну, у нас
каникулы, конечно, не получились. Пришлось малость
поработать…. Где? Да на Нижней Тунгуске… Что делали? Ну, как что… Что в
это время можно делать? Ондатрили, глухарей били. Места
присматривали для будущей практики…»

Аэропорт деревни Оськино представлял собой огромную поляну, на
которую пару раз в месяц прямо с макушек берёзовой рощи падал
уставший от долгого полёта великий труженик АН-2. Выбравшись из
самолета, мы увидели старую бабку в телогрейке, с карабином
на плече и пустым ведром в левой руке. Не обращая внимания
на приземлившийся биплан, она продолжала деловито ковылять
по своим нехитрым женским делам: то ли мужа-пьяницу
пристрелить, то ли корову подоить.

Напоследок нам осталось сбросить на землю бочки с бензином и
какие-то ящики, среди которых мы провели три часа лётного времени.
Самолет освободился от тяжкого груза и чуть ли не с места
прыгнул обратно на макушки берёз, а потом ещё выше и скоро уже
невидимо стрекотал над тайгой по пути в Ербогачён.

И наступила тишина.

На краю поля показалась фигура Серёги. Он перевалил середину
трехмесячной практики и уже успел отрастить бороду. Она заметно
прибавляла ему интеллигентности и делала похожим на ссыльного
революционера.

Управляющим в этом углу таёжного района значился Юра Павлов, почти
выпускник нашего факультета. Он учился заочно и вёл себя как
заматеревший таёжник. К прилету гостей он подготовил
домашнего оленя, которого на наших глазах и застрелил из
малокалиберной винтовки. Через пару часов на столе скворчала жареная
оленина, мы с отвращением пили разбавленный спирт и обсуждали
планы. Главная задача – заработать денег на обратный путь в
Европу. С Серёгой всё уже решилось: в ходе практики он
отправлялся на промысел ондатры в паре с местным охотником по
кличке Шуруп. Нам тоже хотелось в тайгу, но Юра, ухмыляясь,
сказал, что сначала «придется найти тунгусский метеорит,
который лежит на глубине двух метров прямо на окраине деревни».
Потом объяснил, что он, как управляющий, должен сохранить от
голодной смерти казённое стадо дойных коров, дающих по
пятьсот граммов молока в сутки. А для этого требовалась силосная
яма. Её нам и предстояло выкопать в кратчайшие сроки. А уж
после этого он обещал забросить нас с Иваном в устье
небольшой речки – «совсем рядом, километрах в пятидесяти вверх по
реке» – для строительства зимовья. За все наши трудовые усилия
Юра обещал заплатить шестьсот рублей «чистыми», плюс
продукты на весь период работы, плюс вся пойманная нами ондатра,
которой «на этом участке не густо, но что-нибудь поймаете».
Ударили «по рукам», доели мясо, допили спирт и улеглись
спать.

Утром мы приступили «к поиску метеорита». Эта яма оказалась первой и
последней силосной ямой за всю историю деревни Оськино. К
счастью, земля в месте раскопа за лето прогрелась, и вечная
мерзлота начиналась не как обычно – в полуметре от
поверхности, а значительно глубже. Диаметр «кратера» по чертежу,
исполненному на клочке обёрточной бумаги, составлял шесть метров,
глубина ямы – не менее двух. Таким образом, нам надлежало
перелопатить и выкинуть наружу около шестидесяти кубометров
земли. Работали мы как сумасшедшие, потому что хотели в
тайгу. Она молчала совсем рядом: на противоположном берегу реки
стояли мрачные ели и высоченные лиственницы, а за ними на
сотни километров – ни одной деревни, вплоть до Подкаменной
Тунгуски.

Река вела себя, как спокойная баба с плавными движениями, без лютой
злобности и диких выходок. Она, конечно, показывала иногда
свой норов и меняла настроение, становясь мрачно-свинцовой и
безразличной к человеческой жизни. Нас с Иваном Тунгуска
встретила приветливо, как добродушная хозяйка, потому,
наверное, что увидела в первый раз…

С Иваном мы познакомились в 1973 году. Я хорошо сдал вступительные
экзамены и без особого труда прошёл по конкурсу, а Ваня
написал сочинение в виде приличной поэмы, но его познания в
химии, физике и биологии оказались весьма скромными. Формулу воды
он чистосердечно произносил, как «эн два о», искренне
удивляясь, что первая буковка вовсе не русская, и произносится
немного иначе. Но поэма поразила приемную комиссию, и Ваня
стал студентом и «штатным» поэтом факультета, которому сам
декан поручал писать хвалебно-стихотворные посвящения
начальству. Ванька не поганил душу и брезгливо передавал очередные
«вехи жизни» какого-нибудь толстомордого юбиляра мне. С другим
приятелем-поэтом мы делили меж собой «великие даты»,
определялись с ритмом и за пару часов стряпали «оду», давясь от
злорадного смеха. Иван хладнокровно переписывал корявым
поэтическим почерком наши скрытые издевательства и передавал
выполненный заказ декану для перепечатки. Проходил юбилей, и
Ваньку благодарили за проникновенные строчки: народ на банкете
слушал, затаив дыхание, а сам юбиляр даже вытирал слёзы.

В сентябре всех первокурсников направляли на работы в сельскую
местность, но наш курс пристроили на Кировский мясокомбинат. Из
полусотни однокурсников чья-то неведомая рука выбрала пятерых
счастливчиков, которым досталась отработка в охотничьем
хозяйстве нашего института. В эту пятерку попали и мы с Ваней.
Он был выше среднего роста, со светло-русыми и пышными
волосами – типичный герой из русской сказки «про Иванушку». Он
вырос в семье водителя лесовоза и, конечно же, не читал моего
любимого Альбера Камю, не был знаком с живописью и поэзией,
но прекрасно рисовал и писал стихи. Я удивлялся его
врожденному чувству слова и ритма. Он не слышал о существовании
Лонгфелло, но писал:

«В том краю, где Пульваногна
Гордо катит свои воды
Средь глухих таежных дебрей…»,

и так далее, почти как в «Песне о Гайавате». Он понятия не имел о
ямбах, хореях, гекзаметрах и прочих тонкостях стихосложения,
но мог написать:

«Тучи в чудовищном молчании землю утюжат… Воля разбита, разум в
отчаянии. Царствует стужа…».

В охотничьем хозяйстве нам пришлось заниматься ремонтом охотничьих
избушек, строительством деревянного гаража, заготовкой дров
на зиму и многим другим. Именно тогда я впервые сам запряг
лошадь и лежал в скрипучей телеге на душистом сене,
разглядывая звезды над головой. О чем только мы не мечтали вместе с
Иваном… .

Уже давно меня интересует вопрос: почему именно в молодости каждый
из нас мечтает о настоящей дружбе? Куда исчезает эта
потребность в зрелом возрасте? Я нашел только одно объяснение:
дружба между юношами возникает как чувство, замещающее или
заменяющее до определенного времени любовь к женщине. Наступает
пора любви, и дружба скромно отходит на второй план. Но это
очень важный урок, когда человек получает первое представление
о бескорыстии, преданности, готовности к самопожертвованию,
верности, откровенности, сопереживании и… предательстве.

Мы молча вгрызались в землю. Работа землекопа – «бери больше, кидай
дальше» – располагает к содержательным размышлениям. Я
вспоминал, как однажды летом подрабатывал рытьём могил на новом,
но уже переполненном кладбище Свиридовска. Нас с приятелем
приспособили к этому занятию с целью укрепления бригады из
двух пьющих работяг: Яши и Валентина. Валентин был самым
обыкновенным мужиком, лет сорока, с трясущимися по утру руками и
слегка опухшей мордой. До обеда он всегда молчал и работал с
каким-то чисто русским остервенением. А Яша выглядел уж
совсем дедом. Он давно мог быть пенсионером, но трудового стажа
не хватало, потому что в молодости Яша числился настоящим
злодеем и долго перековывался в лагерях. Потом злодейство у
него истратилось, и он вышел на свободу «с чистой совестью» и
профессией печника.

Дядя Яша любил рассказывать небылицы из лагерной жизни: «Вот как-то
получило начальство первые мотопилы «Дружба». Кому попало
такой механизм не доверишь. Пилы решили выдать тем, кто
пограмотнее – политическим. А по «пятьдесят восьмой» – одни
инженеры да академики. Прошла неделя. Прошла вторая. На третьей
неделе академики понаделали из мотопил вертолёты, и улетели из
зоны к ё…ной матери». Он начинал по-злодейски смеяться,
глядя на нас, разинувших рты. Потом, смачно почесывая седую
щетину, продолжал что-нибудь в том же духе.

Рытьё очередной могилы начиналось в десять утра, никак не раньше.
Самую лёгкую половину работы доверяли нам, пацанам. А потом
мужики отправляли нас в магазин за яблочным вином «по рубль
две» за литр. Закусь самая простая: хлеб и плавленые сырки. К
возвращению на кладбище могилка была почти готовой. Нам
оставалось чуть подшлифовать стенки и, самое большее, углубить
её «на штык». Мужики начинали выпивать, и нам давали по
стакану, но без закуски: перед самым неприятным делом закусывать
не полагалось…

Наша контора хоронила за казённый счет никому не нужных покойников.
В землю закапывались безымянные, чьи раздутые тела Кама
брезгливо выкидывала на берег, или одиночки, у кого имелись
фамилии, но не было родственников. К двум часам дня на кладбище
приходила бортовая машина ГАЗ-51. Сидя верхом на
свежесколоченном гробе, который в целях снижения себестоимости, не
обивался даже дешёвым кумачом, мы ехали за «жмуром» в городской
морг – деревянную избушку возле старой поликлиники.

Первый раз я столкнулся с неопрятной и противной стороной смерти
именно тогда, в четырнадцать лет. Сердобольные старушки
наливали нам по трети стакана водки и давали закусить малосольными
огурцами: без этого войти в морг не получалось. Я закусил
только один раз, а потом уже никогда этого не делал, да и сами
малосольные огурцы начал есть только лет через тридцать
после того. В первом Свиридовском морге было очень тепло, между
рамами скопился толстый слой дохлых мух. А смертью в нём
пахло так густо, что дышать полагалось только ртом: вдохнёшь
носом – сразу выворачивает наизнанку, и никакая водка не
помогает….

Расползающееся тело утопленника, обряженное терпеливыми старухами в
чёрные сатиновые шаровары и простую рубаху, кое-как
вталкивалось в гроб, на стружки. Иногда раздутый труп не помещался,
и тётка в белом халате и клеёнчатом фартуке решительно
прокалывала каким-то инструментом живот покойника. Раздавался
неприятный звук выходящего гнилого воздуха, и гроб поскорее
закрывался крышкой. Та же тётка одним ударом забивала каждый из
трёх гвоздей блестящим хирургическим молотком.

Мы выносили скорбный груз, стараясь не глядеть на голых мужиков и
баб, вспоротых от подбородка до паха. Кто-то из них зашит на
скорую руку крупными стежками, у кого-то видны внутренности и
прослойка желтоватого жира. Вытерпеть это почти невозможно,
но блевать прямо в морге считалось неприличным. На выходе
нам давали запить запах смерти водкой, мы закуривали
«Беломор» для прочистки носа, и ехали обратно вместе с дежурными
старухами. На кладбище гроб бережно опускался в могилу, мы
по-быстрому его закапывали, устанавливали крест или колышек с
фанерной табличкой и номером.

Мужики, оттягивая предстоящее удовольствие, требовали, чтоб вся
земля была аккуратно собрана и уложена на могильный холмик,
иначе на месте могилы рано или поздно образуется впадина, а это
– брак в работе и неуважение к клиенту. Старухи расстилали
на травке старенькую скатёрку и устраивали поминки. Нам, как
взрослым, наливали водки, правда, чуть поменьше, чем дяде
Яше и Валентину, и заставляли закусывать, как следует кутьёй и
домашними пирогами с мясом и капустой. Старухи потихоньку
пели грустные песни и говорили добрые слова об ушедшем
человеке, чтоб всё было по-людски – не собаку зарыли. Выпившие
мужики, как равных, угощали нас папиросами, и мы чувствовали
себя государственными людьми при исполнении важного дела. И
это, пожалуй, выглядело правильным – уж какое дело можно
считать серьёзнее, чем проводы человека в последний путь.

Мужики строго следили, чтоб по молодости лет ни один из нас не
перебрал лишнего и не накурился до позеленения. Домой мы
возвращались часов в шесть вечера, успев протрезветь и очухаться.
Иногда ходили на пляж, чтобы смыть с себя всё, что произошло
за день. Но после похорон утопленников купаться до одури
совсем не хотелось: окунулся и хорош, как это делают взрослые
мужики после работы. На пляже я видел людей, которые ещё не
знали, что рано или поздно попадут в этот вонючий морг, где их
тоже будут потрошить и зашивать как попало. Я хладнокровно
думал о своей любимой девочке и представлял её такой же
мёртвой, голой и беззащитной среди других трупов в этом страшном
месте. От этих неизбежных и навязчивых мыслей на душе
становилось по-осеннему холодно.

Я рано понял истинное отношение нашего государства к человеку. Для
этого мне не пришлось изучать диалектический материализм и
читать запрещённые книги про архипелаг ГУЛАГ или «Доктора
Живаго». В четырнадцать лет я ничего этого не читал и не знал.
Но правильные слова не совпадали с реальными картинами жизни.
Я видел обнажённые трупы мужчин и женщин, бесстыдно
сваленные в одну кучу в самом обычном советском морге. Они до сих
пор перед глазами…

«Тунгусский кратер» становился все глубже, и через неделю в нём
вполне бы поместился мамонт. Иван и я собирались в дорогу, на
строительство избушки, а Серёга с Шурупом уже отправились на
промысел ондатры на озёра в устье реки Тетеи, левом притоке
Нижней Тунгуски. В последние дни Серёга вёл себя как-то
странно: больше молчал, за стол садился последним, и безропотно,
«по морскому закону», мыл после всех посуду. Мы не могли
понять такую странность, да и не особо старались. Может, по
жене соскучился? Он имел статус семейного человека: его сыну
шёл первый год жизни.

У меня шевелились в голове свои заботы…

Прошедшей весной старшая сестра устроила гостям сюрприз, объявив,
что любимый и единственный брат, то есть я, женится на её
подруге-поэтессе. Известие вызвало дружный хохот: всех
развеселила и десятилетняя разница в возрасте, разумеется, не в
пользу юного жениха, и железный статус старой девы у невесты.
Пока народ смеялся, мы с «невестой» уединились на кухне.
Результатом переговоров стало решение: пожениться на самом деле.
Шутница-сестра впала в шок, а весь дом погрузился в траур. Из
женитьбы ничего, слава богу, не вышло, потому что я,
неожиданно для себя, привязался совсем к другой женщине. И
нескромные мысли мои постоянно возвращались в её постель к первому
уроку плотской любви.

Да, дружба между нами не получилась – этому мешал факт лишения меня
девственности с обоюдного согласия сторон. От той ночи
остался шум летнего дождя за окном и вкус зимнего салата – самого
сложного блюда, которое умела готовить моя первая женщина.
От той ночи осталась лёгкость воздушного шарика, но в голове
образовалась путаница, потому что любил я по-прежнему
первую свою зазнобушку. Но она дала безнадёжный отворот. И я ни
разу даже не поцеловал её. А тут всё произошло безо всяких
мучений и любовных страданий, без ухаживаний и первых робких
прикосновений. Хотя и безо всякой любви.

И возникло какое-то незнакомое чувство: нежное и первобытное
влечение к этой женщине. И удивление от осознания: оказывается, ты
– моя первая. А ещё бесконечная благодарность и странное
ощущение собственности, когда обладаешь не каким-то
неодушевлённым предметом, а живым и красивым человеком. И этот человек
обладает тобой. И ты уже не совсем принадлежишь себе. Но от
этого нет чувства потери части себя. Наоборот, кажется, что
тебя стало больше. А может, это только начало настоящей
«взрослой» любви, а я этого не понял и жду точного повторения
того упоительного состояния, когда от одного взгляда любимой,
сердце готово прыгнуть прямо ей на руки и ласкаться, как
игривый котёнок? Дальше в голове начинались мысли совсем уж
неприличные, но отгонять их почему-то не хотелось. Какое-то
наваждение-вожделение. Стоило закрыть глаза…

Пока рыли «могилу для мамонта», терпеть получалось: «Бери… кидай…
Пока летит – отдыхай…» Даже с Иваном я не решался делиться
этими запретными мыслями. От них спасала только тяжкая работа…

Здесь, в военном госпитале, тем более, говорить об этом не с кем.

Пришёл печальный Яша Фрейман, нарушив строгий запрет на посещение
инфекционных больных. Он явно чувствует вину перед нами. Ну,
как же – мы остаёмся служить, а он отправляется на
«гражданку». Дурачок. Теперь всю жизнь будет считать себя
неполноценным. Вот с ним я бы, пожалуй, решился поговорить. В его глазах
застыла грустная мудрость всех поколений еврейского народа.
Но мы не успели даже толком познакомиться: его служба
закончилась, а мне до «звонка» ещё целых семьсот дней, и каждый
растягивается как резиновый.

Я сказал ему, чтобы достал водки. Что без бутылки никак не обойтись.
Тем более – закуски полно. Яша кивнул и деликатно ушёл,
оставив меня наедине с белым потолком.

Вечером он почему-то не появился.

А утром по госпиталю прошёл слух, что в кардиологии умер парень из
ДШБ. Других пациентов из нашей части в это отделение не
привозили. Смерть Яшки, которого мы спасали до кровавого поноса,
придавила какой-то особой тяжестью тупого казённого
безразличия. Ну, умер солдатик. Ну и что? В государственной системе
каждая отдельная жизнь и вправду ничего не стоит… «и как
один умрём в борьбе за это…». Ещё бы разобраться: а что такое
«это»?

Я лежу на кровати и вспоминаю Нижнюю Тунгуску…

(Продолжение следует)