Проза

Глава 9

В легковой машине трое: шофёр, сестра и отец, удручённый не хорошей информацией о женихе любимой дочери. Машина заполнена фразой водителя, густой от липкой слюны и искренней ненависти: «Я бы вообще всех евреев к стенке поставил. И из пулемета…. Пока патроны не кончились…». Отец дышит этой ненавистью, мысленно подносит патроны и одобрительно молчит.

На заднем сидении задыхается моя сестра.

Поначалу я скверно относился к своему новому родственнику, Мафусаилу Рабиновичу. И не потому, что он оказался евреем: этот тип причинял страдания сестре и вовсе не стоил тех душевных мук, которые она терпела до конца их бурного романа и недолгой совместной жизни. Проживание с «гибридом» стало длинной цепью разочарований, которую она долго не могла порвать. Возможно, одна мысль о неминуемом разрыве представлялась ей гнусным предательством. К моменту их женитьбы «гибрид» был ею бесповоротно прощён за все совершённые и будущие грешки и пакости, измены и долги, без которых он не мог ступить и шагу. Сестра приняла всё его поганенькое прошлое, и на несколько лет превратилась в яростного защитника всех представителей иудейского племени. А отец, всю жизнь водивший дружбу со многими евреями, стал вдруг ярым антисемитом.

Я приготовил к свадьбе особый подарок. В дальнем углу нашего дикого сада было специальное место, где постоянно горел костёр. Программа свадьбы не могла обойтись без ухи, костра и песен под гитару. Уж это я знал точно и решил подарить сестре настоящее, в буквальном смысле, ослепительное зрелище. И принёс в жертву пудовую болванку магниевого сплава, закопав её в землю прямо под тем местом, где скапливаются самые что ни на есть раскалённые угли…

На свадьбе мне, как человеку почти взрослому, надёжному и непьющему, досталась роль «откупоривателя бутылок». За столом я действительно не пил… Но, выдернув пробку из очередной бутылки «Каберне», я делал небольшой глоток прямо из горлышка. Водку я тоже отпивал понемножку, но она мне не нравилась. А вот сухое вино… Его закупили очень много – несколько картонных ящиков. И в неопределенный момент огородная грядка с мягкой зеленью морковки упала мне прямо в лицо.

А в это время уже вовсю полыхал костёр.

Подарок нагревался несколько часов подряд, а потом загорелся таким белым пламенем, что две пожарные машины приехали к эпицентру свечения безо всякого вызова. Шестнадцать кило почти чистого магния – не детские шутки с ослепительными вспышками каких-то граммов этого металла у старинных фотографов.

Но я не видел яркого зрелища и в общей панике не участвовал, потому что впервые в жизни был мертвецки пьян.

Утром жить совсем не хотелось.

Что касается еврейства и каких-то особых национальных качеств, приписываемых вечно гонимым людям этой породы, то они не имели к нашему Рабиновичу ни малейшего отношения. Он оказался патологически неудачлив в денежных делах и всю жизнь обречённо путался в долгах, как муха в надежной и липкой паутине. Всего лишь несколько месяцев отделяло его от обретения «белого» военного билета и полной свободы от воинской повинности, но он таки загремел в армию и отпахал весь срок в железнодорожных войсках.

Мафусаил оказался мощным магнитом, притягивающим как мелкие, так и очень крупные неприятности. Его огромная голова была битком набита полезными знаниями из истории и философии, литературы и астрономии, но эти знания почему-то не приносили счастливому обладателю практической пользы. Более того, обширные представления о высоких гуманистических ценностях и идеалах, не помешали Рабиновичу исправить в финансовых документах некоторые циферки и получить под занавес бестолковой жизни непомерно продолжительный срок лишения свободы за подделку. Но это случилось в другие времена и уже не имело отношения к моей сестре. Странно, но только после их развода я начал испытывать к Рабиновичу по-настоящему родственные чувства.

Мои мечты о режиссерском факультете вспыхнули с новой силой. Я чувствовал себя тем самым «чистым листом». Я запоем читал то, что до этого категорически отвергал: пьесы и книги о театре. Все мечты перечеркивались одним: я понимал, что поступление, а я в нём ни секунды не сомневался, будет уж точно подлым ударом по самолюбию старшей сестры. Я больше любил её, чем театр, а потому выбрал всё-таки «охотоведение», хотя мог исковеркать жизнь менее экзотическим образом, став талантливым режиссером.

Вернувшись в город, я начал искать работу. «Бабушка-энкавэдэшница» посмотрела на меня незрячими от глаукомы, но насквозь видящими глазами и сказала: «Могу устроить в лесничество, чтобы был стаж для твоего института, но советую заняться другим делом. Правда, не уверена, что ты эту работу выдержишь…».

На другой день я стоял перед директором станции юннатов в качестве руководителя кружка юных зоологов. Его самого поставили на «хозяйство» всего неделю назад. Станция находилась на захламлённом пустыре, и была окружена какими-то покосившимися сараями, сортирами и выгребными ямами.

Директор жёстко сказал, что мы вдвоём должны снести до основания всё, кроме деревянного здания станции, где идёт ремонт. Помогать нам будут три пожилые женщины – других сотрудников нет. А на месте этого безобразия появятся огромные парники. Остальной участок, «ноль целых и четыре десятых га», мы обязаны вовремя вспахать и засеять. Мне же предстоит в одиночку построить длиннющий забор. И на всё – один месяц и пятнадцать дней. Он не может приказать мне работать больше восьми часов в день, но… Учитывая рекомендацию бабушки, просит, как коммунист комсомольца, трудиться столько, сколько выдержу… за девяносто рублей в месяц.

Через два месяца участок было не узнать: двухметровый забор из горбыля, зеленеющая пашня, разбитая на гряды-террасы, парники с огуречной и помидорной рассадой. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». Быль получилась от работы «с семи до семи» без выходных дней. С директором, у которого вместо одной ноги «рос» тяжёлый протез, сложились такие отношения, что я сказал однажды: «В этом месте хочу выкопать пруд». И услышал ответ: «Копай, помогу, когда будет нужно…». Десять дней – и пруд готов. Но Борисываныч всё-таки пригнал экскаватор, чтобы пруд получился лучше….

На глубине трёх метров ковш скользнул по толстому электрическому кабелю.… Директор сочувственно похлопал меня по плечу и приказал немедленно зарыть огромный котлован.

Перед отъездом на вступительные экзамены он собственноручно написал мне такую характеристику, что экзамены можно было, наверное, и не сдавать.

Борисываныч стал для меня вторым коммунистом «не из кино». Первым всегда была моя бабушка, которую городское начальство боялось так же, как самые нахальные псы страшились нашей кошки-наездницы. Только от бабушки не получалось ускользнуть в какую-нибудь «щель». Если она бралась «решать вопрос», то помешать могли только агрессоры-американцы, сбросив на Свиридовск небольшую атомную бомбу. Как-то она встретила молодого парня с перевязанным глазом. Рядом шла его плачущая мать. Оказалось, что парню попала в глаз металлическая стружка, вылетевшая из-под резца на токарном станке. Спасти глаз можно было только в Москве, в Филатовской клинике. Связь со столицей имелась в то время лишь у Михаила Первого… В течение суток бабушка смогла обо всём договориться, «пробить» место в клинике, достать деньги на поездку и билеты на поезд. Через день она уж и не помнила об этом парне – её ждали другие дела.

У неё полностью отсутствовал страх перед любым начальством и другими врагами Советской власти. Наверное, он пропал, когда во время гражданской войны белогвардейские солдаты изнасиловали её на глазах у собственных детей. Или когда она, майор НКВД, вдвоём с «товарищем Маузером» в застёгнутой кобуре, усмирила бунт в мужской тюрьме, откуда заключённые выкинули кастрированный труп жестокого начальника. Бабушка была легендой Свиридовска, и уверенной надписью на подаренной мне фотографии завещала заменить её в Партии.

Каждый вечер я гулял по городу и вдыхал знакомые ароматы весны. В конце апреля Свиридовск наполнялся запахами коммунистических субботников, горящих прошлогодних листьев и какого-то полезного яда, которым опрыскивали яблоневые сады. А потом всё заглушалось цветущей черемухой и сиренью. Я бродил по улочкам в самой дорогой для меня части города, вспоминал прежние вечерние прогулки, полные многолетнего одиночества, и думал, что скоро уеду и никогда больше не вернусь. Опустеет наш дом, и в нём будут жить другие люди. Они непременно вырубят сад: не приносит практической пользы, которую можно закатать в стеклянные банки или заквасить в дубовых бочках, чтобы зимой её постепенно извлекать из холодного подвала и тратить.

Старый сад, заросший будущими берёзовыми дровами для бани, сложат в аккуратные поленницы. Он станет безликим прямоугольником земли, с ровными грядами, теплицами и парниками. Бесполезные в чужой жизни ветви деревьев и кустов предадут огню. Рябины и клёны, колючий боярышник и кусты жёлтой акации в костре будут плохо гореть…. И от них, и части меня в них, останется горький дым и невесомый серый пепел – молчаливые свидетели моего прошедшего детства…

Я бродил по Свиридовску и прощался с ним.

Уеду или вообще умру, и заметит ли кто-нибудь мое исчезновение? Скольких людей уж давно нет. Они покоятся на старом заброшенном кладбище, возникшем задолго до появления города. Они лежат и на новом, так же тесно и бестолково, как жили в казённых бараках и времянках, щитовых домиках и брусчатых двухэтажках. Они мечтали о квартирах и стояли в очередях за благами, которые скупо отвешивала неумолимая и единственная на всю страну раздатчица – Великая Партия.

Мне вспоминались брошенные деревни. Что чувствовали люди, которым пришлось покинуть неказистые гнезда? Разве можно вырастить детей в высотных домах? То ли в муравейниках, то ли в ульях, где нет ничего своего – только безликая ячейка, как на рамке с сотами. Почему люди так стремятся получить пчелиную квартиру, оторванную от земли многими этажами, забитыми чужой жизнью? Почему они бросают дома с благоухающей черёмухой в палисаднике? Неужели лишь для того, чтобы быть одинаковыми? Хочу ли я стать неотличимым в муравьино-пчелиной жизни?

Я думал о матери и людях возле неё. Почему ни я и ни сёстры, а чужие и посторонние – так её любили? Я хотел понять и объяснить это себе.

Свиридовский народный театр казался мне разветвлённой и скрытой от глаз грибницей, где всё держалось на любви к нашей матери. Для многих она стала создателем смысла жизни – больше чем богом. Мою мать, с её притворной добродетелью, все считали идеальным человеком. Не потому ли, что она помогала каждому страждущему вырастить в невзрачных яслях своей души собственного бога? Она режиссировала жизнь вокруг себя. И это было важнее любительских спектаклей, которые попутно возникали на сцене. Они потому и не имели художественной ценности, что являлись побочным продуктом.

Её подлинный театр заселяли живые люди, которые действовали в предлагаемых ею обстоятельствах. В основной массе, они не имели ни ярких способностей, ни артистической внешности. У них были душевные изъяны и пустоты, острые углы и колючки, с которыми сложно приладиться к готовой жизни, найти свою ямку и полностью с ней совпасть. Мать каждому находила достойное место в придуманном мире. Подчинённый её воле, он плотно и гармонично прилегал к основной жизни. Этот мир стал единственным смыслом, найденным нашей матерью: она отражала и усиливала общую любовь, согревая всех. Дети оказались позади этого мощного рефлектора, потому что в нас была собственная начинка.

Последний вечер в родительском доме получился особенно грустным. Я уже поступил в институт и приехал в Свиридовск, чтобы окончательно с ним распрощаться. Я вглядывался в лица тех, кто оставался жить в зыбком и непрочном мире матери. В каждом из них, наверное, вырос собственный бог, но какой он? Вдруг он не сможет жить без привычного студийного мирка? А если бог внутри окажется художественно оформленной пустотой?

Сад ласково шелестел последние напутствия. Он заметно одряхлел и, кажется, стал гораздо меньше. В нём, как в пожилом учителе, вышедшем на пенсию, исчезла строгая недоступность и осталась только мудрая улыбка одинокой старости. Сад словно говорил:

– Вот и ты вырос, и скоро покинешь город. А я останусь, чтобы ждать. И когда-нибудь ты вернёшься. Если я буду жив, то обрадуюсь. А если нет – извини. Но ты будешь помнить обо мне всегда.

Мать подошла к организации вечера, как к очередному спектаклю: девушки фланировали по саду в театральных платьях, а юноши-студийцы, одетые во фраки, изображали щеголеватых дворян, похожих, правда, больше на лакеев. Они разносили сногсшибательные коктейли из нищенского ассортимента вин, ликёров и водки. Алкогольные отделы в свиридовских магазинах стали соответствовать убогим запросам потребителей: времена изменились. А хорошее вино можно было достать только по большому блату.

Актёрам старшего поколения – для быстрого снятия естественной грусти – я приготовил убойное средство с суровым названием «медвежатник». Это зелье готовится из бутылки водки и пятидесятиграммовой пачки индийского чая. Всё просто: чай заваривается в кипящей водке. Пить «медвежатник» разрешается только в горячем виде и малыми дозами. Делать это, с большим трудом, могут лишь настоящие авантюристы.

На прощание я заложил в огороде пороховой «фугас» с электрическим запалом, потратив килограмм дымного пороха. В момент взрыва зажглись театральные «лягушки», и громадное облако порохового дыма, похожее на маленький атомный «гриб», выглядело завораживающе эффектно.

Осколки нашей семьи разлетались в разные стороны: я уезжал в Киров, а мать возвращалась к отцу, в Пермь. Они решили жить под одной крышей ради младшей сестры, требующей мужского участия в воспитании. Разорённое родовое гнездо покидали все и навсегда. Я уже знал: новые хозяева дома планировали полную вырубку сада после поры листопада – как-то неловко валить зелёные деревья…

***

Вчера штурмовали сопку «Святого Леонгия».

Перед штурмом Эрик Елбакиев сказал на плохом русском языке, что все, кто хотел увидеть парашюты, сегодня их увидят. Эту пытку-испытание придумал Леонгинас Стунженас – сержант из Прибалтики, потому и сопку назвали его именем.

Занятие простое и полезное: наверх бегом, назад – ползком, к вершине в противогазах, назад бегом. И так – восемь часов подряд. Хоть и Грузия, но в этом году снег – по колено. Завтрак растворился в организме ещё до того, как наш отряд вышел на исходные позиции. Обед «отдали врагу». Руководили операцией три сержанта: чеченец Эрик, ингуш Бислиев и сам Леонгий.

Для воодушевления они стреляли поверх наших голов боевыми патронами. Трассирующие пули хорошо видны и днём. Мы не знали, что до присяги имеем полное право насрать на любые приказы командиров. Но понимали, что у нас – «пустые» автоматы, а тупые мучители вооружены. И сначала подавят любую попытку бунта «силой оружия», а уж потом задумаются о последствиях.

Последствия наступили в конце тактических занятий.

В очередной раз мы спустились вниз, и оказалось, что один боец потерялся. Пришлось возвращаться за телом. Оно лежало под кустом, около вершины сопки, и хрипело в противогазе, не решаясь сорвать проклятую резиновую маску. Тело думало потихоньку умереть, но несколько живительных пинков заставили его самостоятельно двигаться. Как я и думал, Яшку Фреймана подвело сердчишко. Он едва добрёл до подножья «на пинках» под отборный мат: не было сил тащить его на себе. Я сказал «кускам», что парень вполне может умереть, а отвечать придётся «отцам командирам». Сержанты посовещались и приказали бежать в санчасть за носилками. Мы успели.

Счастливчика Фреймана вовремя увезли в гарнизонный госпиталь.

Но это было вчера.

А сегодня я и мой напарник по бегу с носилками – в инфекционном отделении того же госпиталя с подозрением на дизентерию. Нам тоже повезло: у нас кровавый понос и теперь отлежим среди настоящих «дристунов» весь положенный срок. Мы всерьёз подумываем: а не съесть ли по чайной ложечке говна, которое регулярно выдают с избытком настоящие больные? Мы лежим на чистых простынях, под одеялами, заправленными в пододеяльники. Нас кормят четыре раза в день. И еда – не «параша» из перловки и воды. Не щи, в которых «хоть ноги полощи». Это – пища богов, состоящая из котлет и винегрета, из омлета и компота…

В госпитале на нас смотрят с уважением даже симулянты-дембеля из других воинских частей – мы из ДШБ. С нами никто не связывается: хоть и «солобоны», но любого можем послать «на три буквы». Дембеля сочувственно говорят, что в «дисбате» лучше, чем в нашей части, но бежать не стоит – дослуживать придётся в той же десантно-штурмовой бригаде.

А мы никуда и не хотим бежать.

Госпиталь для нас – рай.

Три недели блаженства.

Дохляку Фрейману повезло ещё больше: у него обнаружилось что-то серьёзное с сердцем и его комиссуют с «белым билетом».

В госпитале было время подумать.

В первой студенческой коммуне меня избрали казначеем. Я завёл сберегательную книжку и толстую тетрадь для записи общих расходов. Коммунары честно сдавали стипендии и всё, что получали от родителей из дома «натурой». В нашем «колхозе» всегда водились деньги. Их вполне хватало на немудрёную еду, и

кое-что подкапливалось на «чёрный день». Белый хлеб, чай, сахар и кабачковая икра – обычная пища студентов. Но мы были охотоведами, то есть все поголовно, включая немногочисленных девушек – охотниками, а не какими-нибудь филологами. И наш скромный набор доступных продуктов часто пополнялся тетеревами и рябчиками, зайцами и глухарями. По субботам каждый из нас норовил под любым предлогом убежать с последних занятий или вообще не ходить в институт, прикрывшись липовой справкой. На железнодорожном вокзале «больные» и просто беглые «волки-одиночки» сбивались в стаи, и под предводительством разведчиков, знающих места, разъезжались по вечно пасмурным просторам Кировской области в поисках дичи.

На занятия возвращались на первых электричках ранним утром в понедельник, после ночей у костра, многокилометровых пробегов, с лёгким запахом копченостей и воспалёнными глазами. Но с добычей. Вечер понедельника – праздник для желудков и мастеров жанра охотничьей фантастики. Разговоры о приключениях до самого утра. А на следующий день после пиршества снова хлеб, чай и кабачковая икра. Иногда – варёные макароны, обжаренные в дешёвом растительном масле с репчатым луком. Пили редко. В основном сухое вино «Фетяска». По большим праздникам я готовил «биомицин» – горячую смесь из бутылки водки и пары «огнетушителей» креплёного вина «Белое Мицне». Двух литров «биомицина» вполне хватало, чтобы как следует развеселить компанию и устроить танцы с пышными студентками зоофака, от которых приятно пахло парным молоком и желанием лёгкого греха. Дальше поцелуев на тёмной общественной кухне дело почти никогда не доходило.

Когда заканчивался сезон охоты, мы вспоминали о городских голубях. Только парень по кличке Джагер, единственный на факультете, умел без промаха стрелять из рогатки тяжёлыми картечинами. На расстоянии тридцати метров он легко сбивал одинокого воробья, сидевшего на проводах. Но зачем устраивать спортивную охоту на голубей в городе, с риском попасть на глаза милиционерам или народным дружинникам? В нашей коммуне имелся секретный способ промысловой добычи этой вкусной птицы.

На сбор голубей, а иначе этот промысел не назовешь, ходят вдвоём. Главные инструменты – мощный фонарик и большой мешок для складывания добычи. Место охоты – чердаки старых домов, где можно спокойно передвигаться в полный рост. Работа ночная и простая: один ослепляет спящих птиц, а другой бережно складывает их в мешок. Два голубя на одного едока – вполне достаточная порция, хотя унять жадный азарт бывает очень трудно. Если денег перед стипендией едва хватает на дешёвые сигареты и хлеб, то о «символе мира» думаешь только с позиций голодного человека.

Успешное и умеренно сытое положение членов коммуны выглядело привлекательно, и в скором времени её состав вырос до пятнадцати человек. Мы пытались любыми путями зарабатывать деньги.

На поиск новых угодий коммунары всегда выезжали парами: разведка – дело рисковое. Можно пройти десятки километров и не встретить ничего живого.

В один из охотничьих дней мы с товарищем шли вдоль глухой лесной речки, заселённой бобрами. Они интересовали нас не из-за шкур – слишком много возни. Да и в подпольных условиях общежития выделать бобра практически невозможно, это не куница и не ондатра. Попадись с этой шкурой – и с клеймом злостного браконьера мгновенно вылетишь из института.

Бобры волновали нежнейшим мясом, в сравнении с которым любое другое – подмётка. Их плотину мы увидели издалека, но вдруг пасмурное вятское небо улыбнулось солнышком…. Кто-то из нас глянул мельком на незамерзшую речушку…. Кто-то первым увидел, что дно сверкает в солнечных лучах и дико крикнул: «Золото!!!».

И вот мы бродим в болотных сапогах по щиколотку в воде и собираем образцы золотоносного песка, делаем записи, нумеруем пробы. Какие бобры?! Какое мясо?! Что это в сравнении с драгоценным металлом, найденным на безымянной речке, в скучной Европе, а не где-нибудь в далёкой Якутии или на американском Клондайке! Мы знали, что у каждого коммунара есть заветная мечта.

И вот сейчас… Ну не сейчас, а чуть позже…

Всю ночь мы обсуждали возможные каналы перевозки и сбыта золотого песка, способы переплавки золота в жёстких условиях глубочайшей конспирации, вспоминали знакомых зубных врачей, без которых, как известно, в таком деликатном деле вообще невозможно обойтись. Мой товарищ носил вполне безопасную русскую фамилию, но по крови принадлежал к той самой нации. Он глубоко разбирался в практических вопросах: читал секретный доклад Хрущёва на двадцатом съезде компартии и стихи Мандельштама в самиздатовском варианте, умел собирать пыльцу конопли, пробовал курить анашу, не стеснялся покупать в аптеках презервативы и уже не раз пользовался услугами продажных женщин.

А я хорошо знал замечательные свойства драгоценного металла из курса неорганической химии, но в премудростях тайной жизни советского общества разбирался слабо, а потому помалкивал. Да и что я мог сказать, если в рабочем Свиридовске хитрые ювелиры и дантисты-подпольщики почему-то так и не завелись. Что мог предложить, кроме испытания найденного золота «царской водкой»?

Мы вернулись в общагу сказочно богатыми людьми, которым вовсе не жаль поделиться с друзьями радостной новостью: в ближайшее время коммунары смогут позволить себе буквально всё. Высыпав пробу золотоносного песка в глубокую фарфоровую тарелку, мы поставили её в центр обеденного стола и до поры до времени накрыли чистым вафельным полотенцем.

Экстренный сбор членов коммуны назначили на десять часов вечера. В притихшей комнате раздалось скромное: «Ребята, мы нашли золото. Много золота… Вот, смотрите…».

До утра никто не мог уснуть: несбыточные мечты каждого из нас обрастали детальными подробностями и казались явью. Я мысленно уходил в кругосветку на собственной яхте с красивым названием «Окрылённый». Кто-то охотился на слонов в африканской саванне. Кто-то создавал настоящий биосферный заповедник…

Наконец удалось принять общее решение: не болтать лишнего и поручить мне проверить золото «царской водкой», изготовив адскую смесь кислот на первом же практическом занятии по аналитической химии.

Наши мечты мгновенно рухнули, когда блестящее «золото» не растворилось, а уродливо разбухло в кипящей смеси кислот и стало коричневым. Дальнейшие опыты показали полное отсутствие электропроводности у найденного «драгметалла», а изучение специальной литературы открыло глаза на минералогическую истину: мы наткнулись на пирит – «слюдяную обманку».

В институте коммунаров легко отличали по одинаковым китайским штанам серого цвета, похожим на джинсы, но по десять рублей за две штанины. Наступили каникулы. В экспедицию на Нижнюю Тунгуску меня и Ваню провожали все. К экспедиции мы готовились основательно. Огорчало лишь то, что начало ондатрового сезона мы ещё успевали «зацепить», а вот промысел «цветной» пушнины начинался в конце октября. Именно к этому времени у соболя, белки и горностая созревает богатый зимний мех. Но нас в тайге уже не будет, мы вернёмся в скучные аудитории.

Как за пару недель поймать много ондатр и заработать кучу денег? Лучшие охотничьи умы нашей коммуны всерьёз озадачились этим вопросом. Все запрещённые способы добычи ондатры были досконально изучены и среди них выбран самый варварский: острейшие крючья с поплавками на поводках, которыми в несколько рядов перегораживаются все протоки между озёрами и мелкие заливчики, куда в поисках корма могут заплыть дорогостоящие зверьки. Успеем ли мы снимать, обезжиривать и сушить шкурки? Как перевезти пушнину в Киров и не попасться бдительным милиционерам, которые тщательно проверяют каждого, кто возвращается на Большую землю? Как в условиях общаги наладить массовую выделку шкурок, пошив шапок и их продажу, если среди нас живут выявленные и ещё тайные осведомители?

Вопросов много, но игра стоила свеч: шесть невыделанных шкурок – это шестьдесят рублей. Шесть выделанных – мужская шапка, а она стоит двести. Двести рублей – это пять стипендий – треть месячного дохода коммуны.

Я немедленно закупил тысячу стальных вязальных спиц и мобилизовал свободных коммунаров на заточку каждой заготовки: чтобы остриём можно было выколоть глаз у комара или, в худшем случае, у мухи. Сами крючья, для конспирации, мы решили загибать уже в тайге, на ондатровых озёрах. Несметное количество вязальных спиц, разумеется, не могло вызвать подозрений во время возможного шмона в аэропорту города Киренска, что стоит на великой реке Лена. Но для страховки я купил за тридцать рублей огромный неработающий катушечный магнитофон. Всю механическую и электрическую начинку мы выдрали с мясом и выбросили. А в пустой, но снаружи вполне настоящий аппарат, упаковали спицы.

На обратном пути планировалось использовать «магнитофонный» чемодан в качестве контейнера для тайного провоза первой партии ондатровых шкур пресно-сухой консервации. Часть шкурок я предложил везти в четырёх эмалированных ведрах, в солёном виде, придавив сверху рыбой – деньги не пахнут. Если четырёх вёдер не хватит, то в любой момент можно прикупить ещё пару на месте. Хватило бы свободных рук. Остальную пушнину мы намеревались отправить посылками с помощью подставных, но очень надёжных людей, которых предстояло завербовать среди туземцев, заинтересовав их новым способом добычи ондатры. Бедные зверьки ещё плавали в пойменных озёрах Нижней Тунгуски и не чувствовали близкую погибель…

Проводы прошли трезво и сдержанно, ребята смертельно завидовали нам, свободным птицам. Они с тоской думали о собственных каникулах в скучных родительских гнёздах, куда каждому нормальному студенту-первокурснику надлежало обязательно возвращаться на летний откорм и оздоровление.

Ни меня, ни Ваньку никто особенно не ждал…

Хотя это ещё как посмотреть…

Кое-кого провожали с крупными слезами…

Я запутался.

Изменил той, которая меня не любит….

Но разве это измена? И разве с этой, другой, любовь?

На белом госпитальном потолке ответа нет.

А снится только первая….

До которой не осмелился даже дотронуться….

Но стоит закрыть глаза, и возникает картина, от которой хоть на стену лезь….

Почему я не там?

В её комнате….

И чтобы за окнами шёл вечный дождь.

Быть может, всё дело в ней?

Или, всё-таки, в этом нефритовом кольце?

Оно так странно пришло ко мне…

(Продолжение следует)