Проза

Мать всегда считала, что моя жизнь закончится трагически: неопрятным
самоубийством или чем-то в этом роде. Но о подобном я никогда
и не помышлял. Мать, верно, совсем не знала меня. Придумала что-то
своё и с этим жила. Из-за толстой нижней губы и вечно приоткрытого
рта она с раннего детства считала меня безвольным человеком. А
я не мог дышать носом – мешали аденоиды. До девяти лет я был ласковым
и очень нежным мальчиком, и ни секунды не сомневался во всеобщей
любви. Правда, старшая сестра иногда сурово со мной обходилась,
лезла в драку и непременно разбивала мой чувствительный нос. Заливаясь
слезами и кровью, я искал защиты у матери. Сестру наказывали,
но вскоре наступал мир и совместные игры.

Я хорошо помню, когда в первый раз почувствовал себя отвергнутым
и забытым…

Девятый день рождения. Именно в этот солнечный летний день меня
увезли в другой город и положили в больницу. И забыли. Как я узнал
позже, на свет появилась моя младшая сестра. Две недели меня никто
не навещал. Стайки больных и вечно голодных пацанов с утра до
вечера слонялись около столовой. Заходить в неё разрешалось только
в строго отведённые часы. В больнице кормили скверно, однако чёрный
хлеб имелся в избытке и тырился нами в немереных количествах.
Чай или компот выдавался в стеклянных баночках из-под майонеза:
обычных гранёных стаканов в больничной столовой не водилось. Баночки
– посуда универсальная – анализы мочи сдавались в них же. Всем
другим мальчишкам ежедневно приносили «передачи». Я хоть и голодал,
но не мог ничего просить. Если угощали, то брал, испытывая при
этом дикий стыд. С одним высокорослым балбесом мы поспорили на
батон, что я не заплачу, когда мне будут выламывать эти проклятые
аденоиды. Операция не опасная, но кровавая и без обезболивания.
Суют в рот металлическую лопатку и что-то отдирают с верхнего
нёба. Процедура варварская. Плакали все. Через день после операции
я ел выигранный и очень вкусный батон, макая куски в банку с вареньем
– приехал отец. Разговаривать с ним я не мог. Ел домашнее варенье
с призовым батоном и плакал от обиды…

Нечаянное совпадение плановой операции с рождением сестры ожесточило.

Я вернулся домой грубым и сквернословящим зверёнышем, узнавшим,
что такое предательство. Вернулся грязным и обросшим, в драных
вонючих кедах на босу ногу, потому что истлевшие носки пришлось
выкинуть. Родители отдарились – вручили подарок к забытому дню
рождения – кожаный футбольный мяч. Но я ни с кем не хотел говорить,
и пел в одиночестве больничную песню:

«Шли два героя с германского боя, 
Шли два героя домой, 
Вдруг ночь наступила у самой границы
И немец ударил свинцом…
Ударил, ударил,
И грудь мою ранил,
И грудь мою ранил тижало…»

Через несколько лет отец с мамой развелись. Но ещё до их развода
я начал присматриваться к матери. К тому, что она говорила и как
поступала. Дома она будто отбывала несправедливое наказание. И
обычные женские обязанности почему-то называла подвигом: «Сегодня
я совершила подвиг – перестирала всё постельное бельё». Завтра
опять подвиг – генеральная уборка. Всё, связанное с бытом, казалось
ей скучной и неприятной повинностью. Возможно и нас, детей, она
считала всего лишь неотъемлемой частью обременительного домашнего
хозяйства. Семейная система не притягивала нашу маму. На её отдельной
орбите крутилась масса других планет, спутников и бесформенных
астероидов, которые согревались в отражённых лучах своей любви
к ней. А нам досталась обратная сторона души матери – тёмная и
загадочная.

Имя девочки-ромашки навсегда стало моим любимым женским именем.
Оно пахло оттаявшей новогодней ёлкой и мандаринами. Могучая сибирская
река, великий вождь нашей страны, таинственная рыба ленок, знаменитые
золотые прииски, вечно одинокая и грустная Селена – все это накрепко
связывалось в моем сознании с единственным существом. Когда Лена
появилась в нашем классе, а это произошло через год после первой
встречи, я бы поверил в Бога, если бы, как любой пионер, абсолютно
точно знал, что бога нет.

Я перестал быть обыкновенным мальчишкой. Снаружи всё выглядело
по-прежнему: футбол, лыжи, мелкое хулиганство, пугачи, самодельные
пистолеты-поджиги, дымный порох и самодельные ракеты, походы и
дешёвый портвейн, сигареты «Кэмел» и фундаментальные основы матерной
речи. Было и познавательное подглядывание в окно женской бани,
и коллективная немота от увиденного. О, это отдельная история!

Как ни странно, но у нас, пятнадцатилетних парней, появилось уважение
к единственной в классе семнадцатилетней второгоднице Любке по
кличке Балда. Она стала первой знакомой женщиной, которую мы видели
голой в этой бане. И оказалось, что под школьной формой у неё
такое скрывается…. А она, заметив в потном окне наши любопытствующие
физиономии, посмотрела по-женски снисходительно, улыбнулась и
начала намыливать груди, не опустив глаза и даже не отвернувшись.
В этом её бесстыдстве было, наверное, что-то очень правильное
и мудрое. Где же в нашей советской стране мы могли получить представления
об устройстве женского тела? В учебниках бесполой анатомии? Из
картин и скульптур древних художников?

А почтенная второгодница уже в девятом классе забеременела и незаметно
исчезла из школы. О ней скоро забыли.

В моей внешней жизни всё складывалось как у всех.

А внутри поедом ела тоска, и одолевали жгучие мечты о первом прикосновении,
о поцелуе и обо всём, что бывает дальше между мужчиной и женщиной.
Однажды на школьной вечеринке, когда стаж неумелой любви перевалил
пятилетнюю отметку, я осмелился пригласить Лену на танец. Уже
через минуту от дикого волнения у меня отнялась левая нога. Проклятая
конечность совершенно перестала подчиняться, но партнерша подумала,
что я, как обычно, дурачусь, изображая хромого Жофрея де Пейрака
из французского фильма про Анжелику. Красивая девушка гордо отошла,
наградив меня таким презрительным взглядом, что и без того безнадежная
жизнь и, тем более, учёба – потеряли значение. Всё свободное время
я проводил на горе Лысухе, катаясь на горных лыжах, намертво прикрученных
к ботинкам проволокой: настоящие крепления достать было невозможно.

Весной я открыл Лене тайну своей любви и окончательно всё испортил.
Как же страшно в первый раз произнести всего три слова… А потом
брести домой и не замечать ни утра, поющего соловьями, ни деревянного
моста через грязную речку, квакающую лягушками, ни улиц с юными
берёзками, жужжащими майскими жуками…

Ведь я же знал, что без подвига ничего не получится…

Если вы собрались в кругосветное путешествие на собственной яхте
класса «Дракон», которой у вас нет, то вам придётся заработать
кучу денег на её приобретение. А самый выгодный способ их получения
– отстрел волков. За шкуру опасного хищника выплачивается большая
премия, а волчьи шкуры, оставшиеся после покупки яхты, могут пригодиться
для изготовления одежды. Согласитесь, плавание в высоких широтах
без меховой экипировки, когда льдом покрыт весь стоячий и бегучий
такелаж вашей крепкой посудины – чистое безумие.

Я и мой друг Генка твёрдо знали, что зимние каникулы нельзя проводить
безрезультатно. Хватит валять дурака – пора двигаться к цели самым
практическим образом: нужно зарабатывать деньги. Третьим в компании
был одноклассник Влас. Наши кругосветные цели не совпадали с убогими
мечтами Власа о мотоцикле, но мы решили объединить усилия хотя
бы на время.

Из всех возможных способов заработка выбрали самый надёжный: охоту
на волков. Теоретическое изучение вопроса привело нас к некоторым
предварительным выводам. Прежде всего, мы категорически отвергли
коллективную охоту с использованием флажков. Несколько километров
шнура с флажками, специальные катушки для утомительной размотки,
большое количество участников, а с ними неизбежно пришлось бы
делиться добычей – всё это нам не подходило.

Стрихнин – прекрасный яд для волков. Он подробно описан в произведениях
Сетон-Томпсона, но продаётся только в Америке. Попытки изготовить
отечественный и куда более смертельный яд – фторацетат бария,
жёстко пресекла любимая преподавательница химии. Но желание применить
«химическое оружие» двигало научную мысль дальше. По расчетам
Генки, кусочек щелочного металла, например, калия или лития, покрытый
тугоплавким говяжьим жиром, мог дать потрясающий результат: при
попадании в желудок волка эта капсула, соединившись с желудочным
соком, должна взорваться.

Его теорию мы сразу подтвердили экспериментом в химическом стакане
с раствором соляной кислоты…. И все школьные запасы щелочных металлов
немедленно попали в сейф, под пломбу. Туда же последовали бертолетова
соль и красный фосфор: замечательный метод русского ученого Ширинского-Шихматова
по совершенно безопасному изготовлению гремучих смесей, которые
взрываются от малейшего сжатия, тоже оказался «вычисленным» учительницей.

А как красиво решалась проблема! Капсулу с кусочком щелочного
металла волк, голодный как собака, всё-таки должен непременно
проглотить, чтобы через некоторое время в желудке прогремел взрыв.
А вот «конфетку» из куска бараньей кишки, с адской смесью внутри,
зверю достаточно слегка сжать зубами. И всё!!! Бертолетова соль,
смешанная с красным фосфором и кусочками фарфора, никогда не давала
осечки. В результате – взрыв прямо в волчьей пасти и немедленная
смерть кровожадного хищника…

Все необходимые компоненты для изготовления разрывных пуль, наносящих
смертельные раны, химического отравления волков, взрывания их
изнутри и снаружи перестали применяться в учебной программе. На
время в нашей школе вовсе прекратились любые опыты.

От химической охоты на волков пришлось отказаться.

Биологию мы любили гораздо меньше, чем химию, и мысли о применении
бактериологического оружия не подкреплялись необходимыми знаниями.
Оставалась только физика, но она предлагала слишком долгий путь
воздействия жёсткой радиации на организм зверя, да и не могли
мы тратить десятки лет на получение волка-мутанта, готового без
ущерба для здоровья сдавать шкуру родному государству и выращивать
её снова и снова. Генка, шеф разведки нашей компании, заявил,
что в соседнем районе проводятся подземные ядерные взрывы, но
информация была настолько засекреченной, что мы убедились в её
правдивости только через двадцать пять лет.

Физические методы уничтожения волков включали использование дешевой
электроэнергии. Я попробовал выяснить у отца-энергетика, как можно
использовать электричество в борьбе с хищниками, наносящими непоправимый
урон народному хозяйству стран социалистического лагеря. Но мой
отец, не вникая в проблемы Варшавского договора, строго-настрого
запретил подключаться к линии с напряжением пятьсот тысяч вольт
и пообещал спустить мою собственную шкуру, если узнает, что я
имею к этому хоть какое-то отношение. И ещё он сказал, что действие
на волка столь высокого напряжения, оставит на его месте примерно
335 граммов пепла, а волчий пепел невозможно сдать за деньги.

И физика отпала сама собой.

Все исторически выверенные способы тоже не подходили. Стальные
капканы, деревянные «волчьи садки» и «ледяные горки», по которым
волки, польстившись на приваду – дохлого телёнка, десятками падают
в специальную яму – всё это пришлось отмести. Легко представить:
голодные волки с жадностью бросаются на приваду. Она лежит на
крутом склоне, покрытом предательским слоем льда. Один за другим,
волки соскальзывают в яму, а из неё нет выхода. Но даже пятикласснику
известно, что волки – отъявленные каннибалы. Разумеется, попав
в замкнутое пространство, им не останется ничего иного… Они начнут
моментально утолять волчий голод, пожирая друг друга. А результат
– плачевный: вместо запланированного десятка волчьих шкур находите
в яме всего одного, правда, исключительно упитанного волка…

Мы не могли позволить себе таких убытков.

Из всех вариантов охоты оставался один: непосредственная схватка
со зверем. Мы выбрали охоту «на приваде». Этот старинный способ
добычи волков требовал от охотника незаурядной выдержки и смелости.
Нам это подходило. Но этот способ невозможно применить без самой
«привады» – трупа домашнего или дикого животного. Именно вожделенный
трупный запах, как магнит, притягивает голодных хищников. Они
теряют природную осторожность и попадают под выстрелы охотников,
сидящих в засаде. С добычей подходящего трупа дело обстояло сложнее
всего, но Влас, мужик хозяйственный, взялся эту проблему решить.

С огнестрельным оружием дела складывались лучше. У меня имелось
ружьё, подаренное отцом. Влас располагал ружьем родного дяди,
не хватало надежного оружия для Генки. Изготовление арбалета,
пробивающего рыцарские доспехи на расстоянии двухсот шагов, мы
отклонили, хотя удалось достать в клубной библиотеке Свиридовска
почти подлинные чертежи этого смертоносного оружия, выполненные
рукой известного итальянского инженера Л. Да Винчи. Чертежи оказались
старыми, и многие детали трудно было разглядеть. Но мы с Власом
представили, как Генка будет хладнокровно, одного за другим, поражать
волков своим бесшумным оружием. В то же время наши оглушительные
выстрелы из двустволок позволят убить всего по два волка, а остальные
звери просто разбегутся.

Генка предложил, пользуясь чертежами итальянца сделать хотя бы
простенький «винтокрыла», но мы подняли его на смех по следующим
причинам:

- никто из нас не имел навыков ночных полетов,

- нужно искать аккумулятор, чтобы ослеплять волков с воздуха мощным
прожектором,

- прожектора, кстати, тоже не имелось,

- проект того же Л. Да Винчи предполагал ручное вращение винта
вертолёта.

Последнее нам как раз подходило. Но аппарат итальянца мог поднять
в небо не более двух человек: один рулит, а второй крутит винт.
Стрелять по волкам и ослеплять их светом прожектора в такой ситуации
абсолютно некому.

Для полноценной наземной охоты нужно было достать третье ружье.
Наш общий знакомый, Борька-Пузо, потребовал за старенькую одностволку
целых двадцать пять рублей. Грабёж средь бела дня! Но если прикинуть,
что премия за волка в четыре раза больше… Сдав шестьдесят трёхлитровых
банок по сорок копеек за штуку, мы купили это ружьишко, тем более
что калибр нашего арсенала оказался одинаковый – шестнадцатый.

Потом мы делали картечь. Сначала сбились с ног в поисках старого
аккумулятора. Его все-таки нашли, почти новый. Генка опять заныл
насчет «винтокрыла»: «Вот уже и аккумулятор есть…». Но мы его
решительно остановили. Картечь делается элементарно. Все свинцовые
части аккумулятора мы расплавили. Из нескольких слоёв бумаги,
накрученной на карандаш, склеили трубочки, диаметром восемь миллиметров.
В эти трубочки, вставленные в банку с песком, залили расплавленный
свинец. Так у нас получились свинцовые стержни. Каждый стержень
разрубался на кусочки – заготовки будущих картечин. Кусочки мягкого
металла укладывались на днище сковороды, положенной вверх дном,
и раскатывались донышком второй сковороды.

Производство картечи давало результат прямо на глазах: полулитровая
стеклянная банка наполнялась смертоносными свинцовыми шариками.
Каждые шесть картечин – потенциальная волчья шкура, и ещё один
шаг к неизбежной «кругосветке». Это вдохновляло и успокаивало.
Зарядка патронов картечью, пересыпание её крахмалом для «кучности»,
а, значит, изготовление самого крахмала из картофельных очисток,
связывание картечин между собой для нанесения особо смертельных
ран – все эти вопросы решались незамедлительно, по мере возникновения.

Генка предложил изготовить оптические прицелы, причем их производство
начать с выплавки стекла для линз. Но так как сначала пришлось
бы сделать мощную печь для выплавки стекла, эта идея нашла поддержку
только частично: мы навсегда разобрали фотоаппарат «Смена-3»,
принадлежавший моей старшей сестре. Но прицел у нас не получился.

Подготовка экспедиции, несмотря на режим строжайшей конспирации,
набирала обороты. Из продуктов решили брать бобы, бекон, кофе,
муку, пеммикан, соль и сахар. Как известно, все уважающие себя
золотоискатели и охотники берут с собой именно эти продукты. Бобы,
к сожалению, пришлось заменить горохом, а бекон – русским салом,
с чесноком. Кофе с цикорием в магазинах попадался, но решили вместо
него взять чай – к нему мы больше привыкли. Пеммикан, без которого
на Клондайке невозможно прожить ни дня, это мясной порошок. Его
пришлось делать самим. Кое-как нашли целый килограмм мяса, сварили,
«перекрутили» через мясорубку, высушили в газовой духовке. Маленькую
кучку полученного пеммикана высыпали на газету. Этой жалкой кучкой
предстояло довольствоваться почти десять дней. И на всякий случай
мы решили взять что-нибудь ещё.

Взяли: говяжью тушёнку, картошку, замороженные пельмени, блинную
муку, варенье и три лимона от цинги.

Дело оставалось за малым – достать приваду. Хозяйственный Влас
приволок огромные сани, три пустых мешка, и мы отправились на
свалку Свиридовского мясокомбината. Целого трупа мы не нашли,
но голова лошади, оставившей свое тело для производства колбасы,
и куча аппетитных коровьих костей не могли не соблазнить даже
самого сытого волка.

Родители приятелей с ужасом следили за тем немногим, что удавалось
заметить: мешок с огромной лошадиной головой никак не вписывался
в рамки зимнего туризма. Воображение рисовало им зловещие картины
нашей неминуемой гибели от голода и холода. Но нам удалось усыпить
бдительность этих привязанных к суше людей. Им не дано было представить
коварство Индийского океана, скрип мачты и завывание ветра. Они
не знали, что такое «гик», поворот «оверштаг» и острова Фиджи,
где нет кровососущих насекомых. Родители Генки и Власа могли считаться
по морской терминологии только обычными «сухопутными крысами».
Мне было проще. Отец ушёл от матери, и она думала о чём угодно,
но уж наверняка не о моих приготовлениях к зимнему походу. «Гибрид
клёна» жил тогда с моей старшей сестрой в нашем доме, но у них
тоже имелись свои заботы. Никому не следовало знать настоящую
цель экспедиции. Даже Влас не догадывался о кругосветных планах.
Он увлекался техникой и на свою долю денег собирался купить мотоцикл.

И, наконец, подготовка завершилась:

- два огромных рюкзака,

- три пары лыж,

- мешок с костями и лошадиной головой.

Ружья надёжно спрятаны. Всё имущество мы погрузили на лесовоз,
и он задаром доставил нас на глухую окраину района, где ещё осенью
мы с Генкой видели огромные следы матёрого...

Водитель спешил досрочно выполнить очередной пятилетний план.
Он выгрузил нас посреди леса, махнул рукой в том направлении,
куда нам предстояло идти, и уехал, оставив за собой шлейф вонючего
черного дыма. Когда машина скрылась, а дым рассеялся, мы обнаружили,
что забыли, в спешке, широкие охотничьи лыжи. Они уехали вместе
с машиной. Лесную дорогу занесло глубоким снегом, и мы по очереди
топтали след. Я делал широкие шаги. Влас – на голову ниже меня.
Он в мои следы ещё как-то попадал, а Генка ростом не вышел…

Вечер наступил незаметно. Пришлось готовиться к ночлегу.

Бывалые таёжники в любую минуту готовы заночевать в лесу…

Сидя на диване в тёплой квартире, приятно порассуждать о ночёвке
в зимнем лесу. К примеру, можно сделать «нодью»: два бревна из
сухостойной ели укладываются одно на другое, закрепляются кольями
и поджигаются. Всю ночь огонь тлеет между брёвнами, а ты лежишь
рядом, как у печки, и наслаждаешься звёздным небом….

Мы готовились к ночлегу в молодом осиннике, где не было толстой
и сухой ели, а самые могучие деревья оказались не толще руки.
Осинки – сочные, как морковка. Поджечь их можно только напалмом,
причём в жаркую погоду. Но у нас уже не хватало сил идти дальше.
Испробовав туристические топорики в деле, мы скоро поняли, что
брать их в «кругосветку» можно только в качестве грузил при ловле
акул или для натурального обмена с туземцами.

Всю ночь мы не спали, собирая в кромешной тьме хворост и срубая
тонкие сухие деревца. Костёр то ярко вспыхивал, то угасал. Мы
стали его добровольными рабами. Ночь кончилась только утром, таким
же хмурым и беспросветным, как бледные лица компаньонов. Я посмотрел
в зеркальную крышку компаса: лицо оказалось жёлтым. Ребята рвались
в путь, но я им сказал, что без крепкого чая с лимоном не тронусь
с места. Они раздраженно ждали, пока я растоплю снег и заварю
чай. Его, разумеется, пили все участники экспедиции. Чаепитие
разрядило обстановку и подарило общее разумное решение: бросить
вещи и налегке протоптать тропу до заброшенной деревни. Мы долго
шли в неизвестном направлении, но деревню таки нашли. Там сохранился
дом, где осенью нам с Генкой уже приходилось ночевать. Увидев
вожделенное пристанище, мы повернули назад, не дойдя сотню метров…

Взвалив брошенные мешки, молча двинулись к теплу и крыше над головой,
но ночь опять застала нас в пути. Влас уже не роптал и не проклинал
ни нас, ни волков, ни заветную мечту – злосчастный мотоцикл «Ковровец».
Он шел первым, за ним я, а сзади плелся Генка, волоча по снегу
все три ружья. Уже на подходе к деревне Влас бросил мешок с лошадиной
головой и с криком «Волк!» побежал к нам. Ружья были моментально
заряжены, стволы продуты от набившегося снега. Мы встали спинами
друг к другу и приготовились в честном бою заработать первые деньги.
Но коварные невидимые волки почувствовали нашу решимость и отступили.
У нас тряслись руки. Влас рассказывал, как услышал шумное дыхание
в двух метрах от себя и показывал, как именно дышал волк. Влас
дышал очень убедительно, в точности, как голодный зверь.

Решили двигаться дальше, в полной готовности к нападению, но Влас
наотрез отказался нести лошадиную голову. Действительно, если
трезво смотреть на вещи, то и наши консервные банки, и картошка,
и блинная мука, и стылые пельмени, и даже пеммикан не представляли
для серых разбойников никакого интереса. Тем более, что картошка
замёрзла до каменного состояния. А вот Влас вместе с лошадиной
головой мог стать сытным ужином для хищников. Мы бросили и голову,
и кости, но идти дальше всё равно было очень тяжело.

Наш путь проходил через глубокий овраг, из которого трудно выбраться
даже налегке – мы уже испытали это на себе. Влас заявил, что волки
сожрут нас именно в этом овраге и спускаться в него ни в коем
случае нельзя. Пришлось обходить препятствие по пояс в снегу.
Мы выбрались на собственный след и шли по нему, пока он не окончился
почти в самом центре деревни. Но сейчас, в кромешной тьме, мы
не видели ни одного дома. Я вызвался протоптать дорогу к единственной
избе, пригодной для ночлега. Ребята остались ждать сигнала – трёх
зажженных по очереди спичек. Я прополз на брюхе пару десятков
метров, попал в какую-то яму и молча барахтался, не имея сил звать
на помощь. Наконец я вылез из зыбучего снега. Перекатываясь, чтобы
меньше проваливаться, дополз до старого, покосившегося дома и
перевалился через порог. Наверное, на какое-то время я заснул.
Но потом вышел наружу и стал зажигать спички. Увидев ответный
сигнал, я вернулся в дом, чтобы растопить огромную русскую печь.

Через пару часов мы грелись, пили чай, ели разогретую тушёнку,
курили и чувствовали себя совершенно счастливыми. Ребята рассказывали
мне, что несколько раз стреляли в воздух, пока я спал в избе.
Дом, давным-давно брошенный хозяевами, медленно нагревался. Мы
засунули древнее деревянное корыто в необъятную топку глинобитной
печи и залезли на нее. Проснулись только в середине следующего
дня. Затопили остывшую печь и выбрались наружу. После ночлега
у костра не хотелось даже думать о немедленном поиске волков.
Голубое небо по нижнему своему краю было покрыто морозным узором
остекленевших берез. Красота природы, не имеющая прямого отношения
к волчьим шкурам, упрямо лезла в глаза…

Почему я вспомнил об этом? Наверное, потому что течение отдельной
жизни странным образом зависит от какой-нибудь маленькой детской
истории. Если бы вернувшись с «волчьей охоты» я не застал в нашем
доме приятеля сестры, то вся моя жизнь сложилась бы совсем по-другому.
Ведь именно этот мужик, занимаясь стиркой кальсон, слегка заикаясь,
сказал мне: «А что если тебе п-поступить на ф-факультет охотоведения?».

Я придерживал подмороженную губу и подробно рассказывал ему, как
мы делали снегоступы, как обошли на них окрестности заброшенной
деревни и не нашли ни единого волчьего следа. Я рассказал о множестве
мёртвых селений… Тогда я еще не понимал, что именно Свиридовск,
родной моему сердцу город, как паук высосал живую кровь из встреченных
нами деревень, оставив в старой паутине проселочных дорог только
их пустые высохшие оболочки…

Он внимательно слушал, а потом сказал: «В К-Кирове есть т-такой
ф-факультет». Я запомнил его слова, и решил, что уж если и буду
куда-нибудь поступать, то только на это самое «охотоведение».

(Продолжение следует)