Проза

Глава 12

Мы не решались бросить казённое имущество на берегу Тунгуски. А
тащить на себе оружие, мотопилу, пустые канистры, спальные мешки
и брезент казалось немыслимым. Да ещё моя сорванная спина.
Чёрт бы побрал эти чугунные брёвна. Мы не сообразили, что
нужно сделать плот, а потом уж было поздно – по реке пошла
шуга: в верховьях выпал обильный снег, и пятна снеговой каши
проплывали мимо нас, застревая в небольших заливчиках и
превращаясь в первый лёд. Для сплава по замерзающей реке пришлось
бы искать сухостойную ель или сосну. И таскать подходящие
брёвна бог знает откуда. Не строить же плот из тяжеленной
лиственницы.

Прокурорские работники почему-то не забрали онегинскую лодку-погонку
вместе с трупом. Но и на ней, с риском для жизни, можно
плыть только одному. Решили, что Иван пойдет в Оськино и
попробует до ледостава вернуться с Юркой на моторной лодке. А я
останусь караулить вещи. Он взял ружьё, а мне оставил
малокалиберную винтовку. Договорились, что если через три дня он не
вернётся, то я брошу пожитки и выхожу вслед за ним. К тому
времени река покроется льдом.

Ванька посоветовал провести время с пользой. Мы уже как-то караулили
диких гусей, которые иногда опускались на противоположный
берег Тунгуски со страшной, почти космической высоты, откуда
по ночам доносились их гортанные крики. Что уж гуси делали
на голом песке – бог знает. Может, просто отдыхали. С нашей
стороны, прямо напротив их посадочной площадки, высились
старые скалы, похожие на три стопки оладий. В этом месте мы
оборудовали засидку – удобную охотничью засаду. Но нашего
терпения хватило лишь на пару ночей: совмещать строительство
избушки с полноценной охотой не получалось. Каждый день нам
удавалось подстрелить пару-другую рябчиков для еды, и этого
вполне хватало. В яме, устеленной плёнкой, лежало пять
слабосолёных щук, оставленных Храбрым, так что мы не голодали. А гуси…
Это заветная мечта любого охотника. Но они почему-то не
садились на пристрелянное место.

Иван ушёл ранним утром. В последний раз помахал рукой и скрылся за
поворотом реки, а я едва дождался вечера. Целый день
провалялся в чуме, прогревая больную спину. С приближением сумерек
положил в костёр три толстых полена концами друг к другу,
прихватил спальный мешок и винтовку, сел в погонку и потихоньку
поплыл к месту охоты, стараясь не удаляться от родного
берега дальше десятка метров: купание в остывшей реке не входило
в мои планы. Погода установилась ясная, да и огромная Луна
должна была совсем скоро вылезти из дикой тайги и появиться
в тёмном небе. Внизу под скалами, на шивере, тихонько
шептала о чём-то холодная и чёрная вода. Я добрался до засидки,
устроился в спальном мешке, согрелся, и в какой-то момент,
наверное, задремал…

А когда открыл глаза…

По противоположному берегу важно ходил дикий гусь. Мой гусь никуда
не спешил и, будто в задумчивости, чинно расхаживал по песку
взад и вперёд, как поджидающий кого-то человек. Я не видел
его собратьев, да и вряд ли успел бы сделать второй выстрел.
Я успокоился, хорошенько прицелился и мягко нажал на
спусковой крючок. Через секунду – характерный шлепок. Попал. Гусь
вздрогнул, распустил крылья, но не взлетел, дав возможность
передёрнуть затвор и выстрелить ещё раз. Птица осталась на
месте. А я бросился вниз, к утлой лодчонке, рискуя свернуть
шею на скользких камнях. От радости сердце готово было
выпрыгнуть. Но я помнил страшную участь Женьки и управлял погонкой
предельно аккуратно – ещё не хватало опрокинуться: одежду и
сапоги не снимешь и не бросишь – ничего запасного просто
нет.

Течение снесло меня чуть ниже лежащей на берегу добычи. Гуся я пока
не видел. Лодка чиркнула днищем по мелкой гальке, я
выбрался, вытянул её на берег и пошёл искать убитую птицу. Прошёл
всего десяток шагов и приготовился к выстрелу, если подранок
вздумает бежать.

Я готов был ко всему, но только не к тому, что увидел: на песке
сидел голый мужчина.

Он бережно придерживал левую руку и молчал.

Как он здесь оказался?!

Как это могло произойти?!

Я стрелял в гуся!

Нужно снять с себя одежду, и эти чёртовы сапоги: никуда не денешься,
придётся переплывать реку. Усадить раненого в лодку и
переправить на свой берег. Там тёплый чум. Мне едва удалось
кое-как его одеть и обуть. Он старался грести, удерживая весло в
правой руке. Я плыл рядом, толкая лодку, и не чувствовал
холода. Только горло как будто сжимал ошейник из обжигающе
холодной стали. Кое-как мы переправились. В костре ещё
оставались угли. Береста чуть подымила и вспыхнула. Ярким огнем
занялись сухие щепки и недогоревшие поленья, и уже через
несколько минут в чуме стало и светло, и тепло.

Мужчина не произнёс ни слова, пока я кипятил хирургический
инструмент – круглогубцы. Он молчал, а я точил нож… Молодые,
самоуверенные идиоты: из медикаментов есть лишь бинт и спиртовая
настойка валерианы. Раненый не издал ни звука, пока я резал
кожу и выковыривал круглогубцами маленький кусочек свинца.
Расплющенная пулька брякнула о дно миски. И в эту секунду он
потерял сознание. Мне оставалось стянуть двумя грубыми стежками
края разреза и присыпать его «слёзками» – сухой еловой
смолой, быстро заживляющей ещё и не такие раны.

Кто же он? И как попал на пустынный берег?

Мне казалось, что я сделал всё возможное. И уговаривал себя, что
рана – пустяковая. И уже почти спокойно закурил папиросу,
отметив, что их осталось меньше десятка, хотя ещё есть немного
махорки и читаная-перечитанная газета. Но неожиданно
затряслись руки, да и всё тело заколотила «лихоманка». Только сейчас
до меня дошёл весь ужас происшедшего. Почему-то вспомнилось,
как во время игры я ударил сестру детским топориком, и как
она просила пить...

Да, точно, мне в тот момент страшно захотелось пить. Я повесил на
деревянный крючок медный чайник, подбросил в костёр дровишек и
притухший огонь ярко вспыхнул, позволяя рассмотреть
мужчину, которого я чуть не убил.

Его лицо показалось до странности знакомым…

Докурив безвкусную папиросу, я решил положить раненого поудобнее.
Правая его ладонь была плотно прижата к левому боку, чуть ниже
соска. На среднем пальце я разглядел зелёное кольцо из
какого-то камня.

С трудом удалось отодвинуть эту мешающую руку.

А под ладонью… оказалась ещё одна маленькая булькающая дырочка…

И из неё выступила алая пенистая кровь.

Через эту ранку подсасывался воздух, делая невозможным вдох и выдох.

Именно так из малокалиберной винтовки убивают огромных лосей.

Маленькая дырочка в области лёгких – и зверь не может дышать.

Он крутится на месте, а потом ложится. Остаётся добить его и перерезать горло.

Я понял, что не смогу спасти этого человека: вторая, не замеченная
мной рана – смертельна. Она смертельна в этих условиях. В
больнице его бы спасли.

Он пока жив, но я его убил.

В тот момент я обратил внимание на татуировку: три буквы на правом
плече и какая-то непонятная эмблема. Я подумал, что инициалы.
Что-то в них казалось странным, но я не придал этому
значения. До того ли мне было… Бинт кончился. Лейкопластыря нет.
Зажал дырку не очень чистым пальцем и долго жевал остатки
еловой «серы», чтобы хоть как-то заткнуть рану липкой и
пластичной массой. Горечь во рту и поганые мыслишки об
ответственности. И ничего, кроме безысходной усталости отчаявшегося
преступника.

Мужчина очнулся и показал, что хочет курить. Последняя воля
умирающего. Он пару раз жадно затянулся и затих с лёгкой улыбкой.

Зелёное кольцо на безымянном пальце...

Я долго всматривался в это лицо, как будто стараясь запомнить его на
всю жизнь: седые виски, крупный нос, рассеченная бровь,
крепко сжатые губы. Дышит тяжело, и в груди что-то булькает. И
я знаю, чем всё это закончится… И не могу помочь… Я взял его
руку, и он чуть сжал мои пальцы… Тело его вздрогнуло, и
ладонь бессильно разжалась. Кажется, отмучался. Я пытался
щупать пульс, но так и не смог его найти. Человек умер, не сказав
ни единого слова.

Я выполз из чума.

Луна светила ярко, холодно и равнодушно.

Так же равнодушно я думал, что преступление не скроешь, но с трупом
что-то нужно делать. Не лежать же с ним рядом. Вытащил
ванькин спальник. Вспомнил: мой собственный так и остался в
проклятой засаде. И утром придётся за ним идти – казённое
имущество. Кое-как я вытащил мертвеца и положил на спальный мешок.
Прикрыл ему глаза, в которых отражался лунный свет.

В чуме было тепло, дрова горели весело, как будто ничего не
случилось. Но я точно знал: случилось такое, чего хватит на всю
оставшуюся жизнь….

Свернувшись на голой лежанке из обтёсанных жердей, я забылся тяжёлым сном.

Проснулся от холода. Костёр погас. Из светлого дымового отверстия в
конусе чума падали крупные снежинки. Наступило утро новой
жизни. Я кое-как развел костёр и закурил последнюю папиросу.
Не хотелось ни есть, ни пить. Лениво думал, что в этом жутком
месте придётся пробыть ещё два дня. А уж потом уходить. И
нужно сдаваться. Кажется, это называется «явка с повинной».
Ближайшая власть – в деревне Оськино. Это управляющий Юрка.
Вот ему и сдамся.

Вокруг чума лежал снег. Он уже не растает. И ни единого следочка.
Только невесомый горностай пробегал вдоль берега по первому
льду. От реки остался узкий и чёрный коридор незамёрзшей воды.
Лодка уже не придёт. Да и к берегу она не сможет пристать.
Придётся упаковать тело, чтобы птицы не расклевали. Сходить
за спальником в засаду, погонку принести сюда, на стоянку, и
прислонить к чуму. Иначе её занесёт снегом. Казённое
имущество сложить внутри. Поесть чего-нибудь на дорожку, хоть и не
хочется. Покурить. И больше здесь делать нечего. Конечно,
придётся вернуться сюда ещё раз. Но это уже со следователем
и, наверное, под конвоем.

Я глянул на спальный мешок и понял, что волосы на голове
действительно могут шевелиться: труп бесследно исчез.

Вместо него на мешке лежал дикий гусь.

На его правой перепончатой лапке – кольцо из зелёного камня.

Вокруг никого не было, и я заплакал.

Я снял колечко с лапки, сунул его в карман и полез обратно в чум.
Там наткнулся на миску. В ней лежала смятая пуля и круглогубцы
со следами запекшейся крови. Мне показалось, что я сошёл с
ума. И я решил, что не расскажу эту историю даже Ивану.

Когда укладывал вещи, то попробовал было надеть кольцо на гусиную
лапу. Не получилось. Но ведь оно так охотно соскользнуло…

Что ж, пусть останется, как память.

Путь в деревню занял почти два дня. Я никуда не спешил. Хотелось
прийти в себя и окончательно успокоиться. Гусь лежал в рюкзаке,
но после случившегося я вряд ли смогу когда-нибудь
прикоснуться к гусиному мясу. И уж точно – никогда не стану
охотиться на диких гусей. Мало ли на свете другой дичи?

На повороте реки я остановился и посмотрел назад. Из чума вился чуть
заметный дымок. Скоро костёр погаснет, угольки подёрнутся
невесомым пеплом и навсегда остынут. Вернусь ли я сюда?

След от костра исчезнет, когда Тунгуска устанет терпеть надоевшие
оковы, выйдет из берегов, зальёт низины и наволоки, сломает и
смоет всё, что покажется ей лишним. Всю зиму она будет таить
гнев подо льдом и ждать.

В первой же избушке я почувствовал заботу Ивана: возле железной
печки лежали сухие дрова и береста для растопки. А на столе –
клочок газеты, кучка сухой махорки и кусок сахара. Через
полчаса я пил несладкий чай, курил и смотрел на этот кусочек. У
Ваньки их было два…

Я лежу в гарнизонном госпитале и пытаюсь вспомнить три буквы,
которые видел на плече того мужика, и его лицо. Какие-то странные
инициалы. Что-то меня в них смутило…

Но и лицо, и эти буквы перемешиваются с общей кашей прочих мыслей…

И я засыпаю…

Из Сибири мы вернулись в институт с большим опозданием. Причины не
придуманные, а вполне объективные: летом и осенью из
Ербогачёна сложно вылететь из-за неустойчивой погоды или дыма от
таёжных пожаров. Ивану и мне для оправдания перед деканатом
выдали благодарственное письмо от зверопромхоза. Директор лично
писал о силосной яме невероятной величины, о героической
переправе голодных телят через реку и строительстве избы на
охотничьем участке. Письмо – на бланке с печатью, подписью
директора и следом от его крупной мужской слезы. Начальник
аэропорта выдал свой документ, подтверждающий терпение и
стойкость кировских студентов-охотоведов. Ещё в этой бумаге
говорилось о твёрдых осадках в виде снега и полной непригодности
погодных условий для приёма и отправки бортов из местного
аэропорта в период с 1-го по 20 сентября. Эта справка появилась
не случайно и имела свою маленькую историю….

Одежда из лёгких курток, латаных штанов и болотных сапог не
рассчитана на двадцатиградусный мороз. Молодая повариха из столовой,
единственной на пятьсот километров вокруг, обратила
внимание на демисезонный вид жизнерадостных студентов и по-простому
пригласила к себе домой ночевать. К приходу нежданных
гостей мать этой девушки наготовила столько еды, что стол едва
стоял под нагрузкой – ни сантиметра свободного места. Глаза
разбегались от количества тарелок и мисочек с разносолами.
Никто не спрашивал фамилий, нас просто кормили и поили, как
любимых родственников. На столе было всё. Но в мою душу запала
мелкая рыбка «тугун», близкая родня сига из его семейства.
Солёный сиг, порезанный щедрыми кусками, тоже возбуждал
слюноотделение, но малосольный тугун, пахнущий свежими огурцами,
да с вареной картошкой – это песня. А перед «песней»
предстояло ещё кое-что съесть и выпить «для аппетита»…

Нам предложили наваристый суп из жирной сохатины с домашней лапшой и
котлетки, граммов по триста каждая. Помидоры, покрасневшие
в валенках, солёные огурцы из кадушки, холодную водку,
квашеную капусту, государственный компот из персиков, домашние
жареные пирожки с мясом, из которых вытекал такой сок, что за
него каждый из нас мог продать небольшую часть советской
родины. Мать и дочь смотрели на наши поросшие щетиной лица с
такой нежностью, что хотелось остаться в этом доме навсегда.
Женщины с большим интересом выслушали краткую историю
приключений и поддержали версию об участии Храброго в гибели
человека.

Потом мамаша позвонила родному брату, начальнику аэропорта, и
приказала ему выдать хорошим ребятам, её гостям, справку о
задержке полетов и немедленно отправить их на Большую землю. Вот
тут, наконец, понадобились имена, фамилии и документы.
Морозным утром, чтобы хоть как-то отблагодарить хозяек дома,
«хорошие ребята» перекололи огромную кучу дров, сломав при этом от
усердия и бестолковости два колуна и один топор.

В тот же день, 20 сентября, «борт» вылетел в Иркутск.

Внизу остался снег и холод ранней зимы. Три часа полета на ИЛ-14 и…
под ногами снова лужи и осень. Зима вновь догнала нас уже в
вагоне-ресторане поезда Иркутск-Москва: за его окнами шёл
снег. А на столе уютно позвякивали бутылки с портвейном
«Дербент», а в тарелках скучала и остывала давно забытая пища
цивилизованных людей. Поезд убегал от сухого сибирского холода в
европейскую гнилую сырость. От тепла и портвейна настроение
было замечательное. Выпадал из общей радости только мрачный
Сергей. Причину его состояния нам предстояло узнать чуть
позже, а в поезде лезть в душу никто не собирался. Мало ли о
чём может печалиться семейный человек?

Среди наших вещей был огромный корпус-чемодан от магнитофона, битком
набитый ондатровыми шкурками – результатом Серёгиного
промысла. Он, правда, сказал, что со знаменитыми браконьерскими
крючьями даже не стал возиться, и всех ондатр поймал
законными способами: в мордушки и капканы. Его напарник по кличке
Шуруп внимательно ознакомился с варварской технологией отлова
зверьков, а потом очень внушительно и просто сказал: «Не
позорься, паря. Начнёшь мелко пакостить – тайга за всё отомстит
по-крупному. И пожалеть не успеешь». Все вязальные спицы
остались в шуруповском зимовье. Старый охотник нашёл им
применение: отжёг их в печке на раскалённых углях, и спицы стали
кусками мягкой проволоки, а потом, в умелых руках Шурупа,
превратились в цепочки для капканов. Не пропадать же добру…

Сергей рассказывал о тонкостях ондатрового промысла как-то вяло и
без интереса. И часто уходил в тамбур курить, не приглашая
нас. Мы только переглядывались и пожимали плечами. И старались
лишний раз вопросов Сергею не задавать. Придёт время – сам
расскажет: и как эту ондатру сподручнее ловить, и как шкурки
обезжиривать, чтобы не повредить или не испортить. Дорога
домой стала для нас отдыхом перед учёбой. Только и делали, что
ели да спали. За окнами поезда менялись города, но нас они
не интересовали – Западная Сибирь в наших глазах перестала
быть Сибирью.

Обычно пасмурный Киров порадовал «бабьим летом». Сначала всё
складывалось благополучно: мы с Иваном пошли к декану «сдаваться»,
а угрюмый Серёга уехал на съёмную квартиру к жене и сыну.
Декан факультета охотоведения был мужчиной серьёзным. Он
внимательно изучил письмо и справку, покряхтел, ухмыльнулся и
заявил, что наказать некоторых шалопутов он просто обязан, но
может лишить стипендии на три месяца только меня, так как
Ваня плохо сдал летнюю сессию и избавил себя от государственной
поддержки.

Завершив официальную часть разговора, декан стал нормальным и добрым
человеком. Он долго расспрашивал о сибирской жизни и тайге,
о планах на будущее. А какие у нас могли быть планы?
Самоотверженным трудом смыть грехи до конца «трудового семестра» –
вот и все планы. Декан посмотрел в какую-то папочку и
торжественно сказал, что пришла заявка от директора институтского
охотничьего хозяйства. Он с нетерпением ждёт Ивана и меня
уже две недели. А потому в качестве дополнительного наказания
он, декан, немедленно исполнит эту заявку. В лесу есть
топоры, мотопила и огромный фронт исправительных работ. Пусть
нормальные студенты работают на городском мясокомбинате,
бесплатно и сытно питаются в столовой, а по вечерам ходят в кино
с девушками… А мы, безответственные разгильдяи…

Как приятно чувствовать себя счастливыми Братцами Кроликами, которых
Братец Декан забросил прямо в «терновый куст»! Декан строго
приказал получить командировочные на питание и немедленно
убыть к месту трудового исправления. Все полученные деньги
быстро превратились в два рюкзака еды и билеты на электричку.
Уже вечером мы расположились в новом доме директора
охотничьего хозяйства, куда сам он ещё не переехал, но снабдил нас,
своих любимых батраков, мясом и бутылкой водки. Сергея перед
отъездом встретить не удалось. В общежитии он не появился,
видимо, не мог оторваться от молодой жены.

Ровно через неделю, когда работа уже подходила к концу, к нам
пожаловал неожиданный гость из Кирова – безоговорочно уважаемый
секретарь комсомольской организации курса. Он потребовал,
чтобы его сначала накормили, а уж потом расспрашивали о
новостях. Наевшись, он как-то скучно поведал об игре киевского
«Динамо» и московского «Спартака», а потом неожиданно сказал,
обращаясь ко мне: «Тебя исключили из института. Уже висит
приказ. Немедленно собирайся, поедем в город».

По дороге он мне всё объяснил…

Декан выполнил обещание: доложил на заседании ректората о лишении
стипендии меня и ещё одного парня с другого курса. Ему задали
вопрос: а за что? И он честно ответил: за опоздание на
«трудовой семестр» по уважительным причинам: Сибирь,
метеоусловия.

А моего «подельника» вообще задержала администрация крупнейшего
заповедника для выполнения каких-то срочных работ. И он тоже
привёз официальное письмо.

Потом слово взял ректор-агроном, учившийся когда-то у самого Лысенко
и люто ненавидевший само слово «охотоведение». Он буквально
заверещал, что во вверенном ему учебном заведении случалось
всякое… Что иногда происходили даже пьяные драки с
избиением преподавателей. Но с такой циничной наглостью, чтоб
опоздать на осеннюю отработку, он, ректор, встречается впервые. А
потому ставит на голосование вопрос об исключении из
института вконец обнаглевших студентов факультета охотоведения. И
поднял руку. Братец Декан оказался единственным, кто
воздержался.

На доске объявлений действительно висел приказ.

(Окончание следует)