Проза

Глава 6

Наверное, вся разница между моим дедом и Дим Димычем в том, что даже
в лагере у деда не до конца обрубили корни, привязывающие к
земле. В молодости он считался несознательным
крестьянином-единоличником и не хотел вступать в коммуну, где дела шли из
рук вон плохо. Коллективную скотину там быстро пустили под
нож и съели, а общее имущество потихоньку растаскивали по
домам. Односельчане предлагали деду добровольно уехать из
деревни, чтобы не смущать людей справным хозяйством, где «и
кони, и всякая скотина, и хватало хлеба до нового урожая». В то
время он не подходил под раскулачивание, потому что был
сыном красного героя-партизана, зверски зарубленного острыми
шашками белогвардейцев. Посадить его в тюрьму «просто так», по
доносу, тоже никак не получалось. Он всё правильно понимал и
уже готовился к отъезду в какие-то свободные края, но не
успел – подвела роковая случайность. Мой смекалистый дед
прятал выращенное зерно в таёжном тайнике. Но один мешок с рожью
всегда стоял у надёжного соседа-коммунара, жившего напротив.
Этим зерном, пока очередной мешок не закончится, потихоньку
питались две семьи. Сосед, само собой, не доносил куда
следует о незаконном хранении в своей избе целого мешка еды,
подлежащей обязательной сдаче голодному государству. И всё
складывалось хорошо, пока кто-то из местных врагов народа,
временно сидящий в специальном амбаре-тюрьме, не убежал из-под
ареста. Активисты и милиция в поисках беглеца проверяли каждый
дом. С обыском зашли и к соседу, где случайно наткнулись на
мешок с рожью. И соседу пришлось выдать моего будущего
дедушку, чтобы самого не отправили в лагерь. Его, правда, всё
равно посадили, как соучастника опасного преступления. Но
соседу было почти сорок лет, и через год он умер в лагере от
старости, болезней и голода. А дедушка выжил, потому что был
тогда молодым и сильным.

Семье, само собой, пришлось туго: тайник с зерном растащили
родственники – кто-то один знал место. Дом, скотину, коней, сани,
телеги и упряжь реквизировали в пользу коммуны, и отцова мать,
осталась с тремя детьми без крыши над головой и всякой
возможности выжить. Понятное дело, от такой жизни она стала
строгой и сердитой, и беспощадно лупила детей за малейшую
провинность.

Спасением для моего отца была бабушка.

Он не раз вспоминал: «Июль 1935-го. Сибирь. Река Кан. Вода –
колодезная. Жаркий костёр из плавника. Мы липнем к огню, сжимая
зубы, чтоб не раскрошились. Мне восемь лет. Я уже знаю вкус
«березовой каши». Но – не прутьями по голой заднице. Годом
раньше половина детей в деревне вымерла от голода и дизентерии.
Умерла и соседская девочка. Ровесница. Лежала на лавке с
чужим лицом. Носик остренький, холодный. Когда вслед за ней
заболел и я, бабушка строго спросила: «Коля, ты жить хочешь?».
Я ещё точно не знал, но утёр нос и кивнул. Она дала
маленький топорик, котелок и коробку драгоценных спичек. В лесу, на
краю деревни, бабушка показала, как сдирать берёзовую кору,
как очищать её от бересты и сколько варить. Получилось
горько. Потом она сказала: «Жить хочешь, я знаю. Вари, жуй, пей
отвар, пока понос не пройдет. Тогда вернёшься». И ушла. Три
дня и три ночи, под надзором самой беспощадной и равнодушной
учительницы, уже забравшей мою подружку, я честно
отрабатывал право на жизнь. Вернулся голодный. Пахло от меня….

Бабушка дала две варёные картошки с солью.

После «берёзовой каши» – объеденье».

Дед в лагерях не просто сидел, а очень хорошо работал. Он
рассказывал, что всегда выполнял по две с половиной нормы. За это ему
давали усиленную пайку – «кило двести» хлеба в день, да и на
волю выпустили через четыре года, хотя присудили, по его
словам, не так уж и много – всего десять лет. Так вот, дедушка
никогда не бил моего отца. Рука у него была тяжёлая, и он
мог одним ударом зашибить любого человека насмерть.

Меня ударил отец только один раз в жизни. Я зашёл в комнату, не
снимая грязных ботинок, потому что по нашему прекрасному
чёрно-белому телевизору начали показывать мультфильмы. Ботинки
быстро снять не получалось. Я пришёл со знаменитых оврагов
Лешаков, а там после вчерашнего дождя… Попробуй-ка выковырять
шнурки из-под толстого слоя глины. Я подумал, что засохшая
грязь не так уж сильно испачкает пол, и всего три раза не
обратил внимания на строгий голос отца. Он сорвал с меня глиняный
ботинок и врезал им же прямо по лицу. А ботинок-то весил не
меньше кирпича…. Я громко плакал от боли и обиды, половина
лица стала синяком, но меня всё равно заставили идти в таком
виде в школу. Там я всем говорил, что сильно ударился об
угол шкафа, хотя никто и не спрашивал.

Дедушка переехал из Сибири к нам в Свиридовск, когда мне исполнилось
двенадцать лет. Он привёз три ящика настоящего плотницкого
инструмента. Одних только острых, как бритва, топоров
насчитывалось целых четыре штуки. Ещё в ящиках лежали калёвки,
отборники, фуганки и рубанки разных размеров, шерхебель,
стамески и долота, куски яловой кожи и хрома, новенькие сыромятные
гужи, сапожная «лапа», суровые нитки, пеньковая верёвка и
многие другие, полезные в хозяйстве предметы, имевшие
непонятные названия и таинственное назначение. В отличие от моего
отца, человека сугубо умственного труда, не разучившегося
только размашисто и ловко косить сено, дедушка умел делать
руками почти всё: тачать сапоги, шить полушубки, подшивать
валенки, окосячивать дверные и оконные проёмы в избах, делать
телеги и сани, ремонтировать упряжь «и всё такое прочее». Если
ему не нравился какой-нибудь приятель отца, то дед
насмешливо задавал единственный вопрос: «А ты окосячивать умеешь?».
Не услышав вразумительного ответа, дед смотрел на этого
человека, как на пустое место, не стоящее даже презрения.

Дед умел всё. Но ему, пенсионеру и бывшему горноспасателю, отец не
разрешил работать, потому что сам считался очень большим
начальником и мало ли, что могли подумать люди …

Раз в неделю, не чаще, дед с отцом пили водку. Процедура распития
целой бутылки, хоть «по два рубля восемьдесят семь копеек»,
хоть «по три двенадцать», длилась меньше минуты. Дед не любил
долго чикаться: он выливал всю бутылку в два тонких чайных
стакана и свой выпивал, не морщась, как воду, по-гусарски
выставив локоть правой руки, навсегда покалеченной в шахте.
Отец к тому времени уже немного натренировался, и свою порцию
принимал с видимым отвращением, как отраву. А потом они
только закусывали и тихо говорили. Оба умели есть любую пищу с
каким-то очень аппетитным хрустом. Розовое сало, мягкий чёрный
хлеб и даже щи – всё хрустело на их крепких зубах. А мне
достались зубы от мамы. С такими зубами хорошо тренировать
волю и терпение.

Дед здорово скучал по прежней артельно-шабашной жизни и бесконечно
курил папиросы «Беломорканал». На мой вопрос «как жизнь?»
грустно отвечал: «Жись-то, конешно, хорошая, но как бы её на
плохую поменять…». Бывало, когда я уж совсем надоедал, он
говорил: «Свинье не до поросят, когда её смолить волокут…». Эти
слова я хорошо понимал…. В весёлом настроении дед
рассказывал, например, как нужно ловить рыбу. Он знал два вернейших
способа: «Рыбу ловят вдвоём, но нужен большой мешок. Один
рыбак идёт по дну реки, и выбрасывает рыбу на берег, а второй,
который на берегу, складывает рыбу в мешок. А если есть бочка
из-под пива, с одной дыркой, то ещё легче. Опускаешь бочку
в реку, рыба в неё набивается, а последняя, самая большая,
затыкает собой дырку. Вот и все дела».

Я, конечно, понимал, что дед врёт, но делал вид, что верю.

Однажды водитель отца, ярый охотник, рассказывал: «Еду по Сибирскому
тракту и вижу – лиса. Сама уже тракт перебежала, а хвост
ещё на середине дороги. Чуть не переехал…». Дед, не
улыбнувшись, говорит как-то даже грустно: «Это что… А я вот, Евгений,
когда Колькиного брата женил, здорово изубытился. На ихнюю
свадьбу, веришь-нет, одной соли два пуда потратил…». Дядя
Женя засмеялся: «Ну, Василий Сидорыч, ты загнул…». Дедушка
спокойно ответил: «Ты, Женя, лисьего хвоста маленько убавь.
Тогда, может, и я соли убавлю…».

Читать и писать он отродясь не умел, политикой из телевизора и
любимой отцовской газетой «Правда» никогда не интересовался.
Почти каждый вечер я читал ему вслух толстенные книжки, вроде
«Цусимы» и «Порт-Артура». Читал скучным и монотонным голосом,
но дед чуть не до слёз переживал гибель каждого корабля и
любое поражение царской армии и русского флота. Матери никогда
не было вечерами дома, и дед даже немного матерился в адрес
царских командиров. И папиросный дым в нашей с ним комнате
стоял заметным туманом. Но я быстро к этому привык и терпел.
Только глаза чуть-чуть слезились. Сидели мы с ним часа
два-три подряд, почти до самого сна. Это вечернее чтение было
единственной радостью деда в неинтересной городской жизни. В
ней он не чувствовал себя хозяином и самостоятельным мужиком,
с руками и головой. Он говорил иногда: «Болтаюсь тут, у
вас, как говно в проруби… Ни дела, ни работы… одно баловство».

Мою мать, женщину почти благородных кровей, дед не любил, хотя и
относился к ней с уважением. Пока он зарабатывал пайку в
лагере, отец моей мамы, адвокат, часто менял место жительства,
чтобы вероятные враги и завистники не успевали что-нибудь
заподозрить и написать донос в НКВД. Хотя его жена, мамина мать,
как раз там и служила в чине майора, но это не уберегло бы
от ареста. От постоянного страха дед-адвокат всё-таки заболел
и умер, когда мама уже училась на актрису. На похороны она
не поехала по каким-то «идейным соображениям». Только один
раз «лагерный» дед сказал отцу: «Не в свои ты сел сани. Не по
тебе, сын, эта шапка».

Позже я понял, что он имел в виду….

Дед никогда не покупал нам какую-нибудь игрушечную ерунду или
конфеты, но как-то раз повёл меня в обувной магазин и долго
выбирал настоящие взрослые «штиблеты». Каждую пару он мял и гнул в
здоровенных ручищах, как будто пытаясь порвать пополам или
оторвать каблук. Выбрал самые дорогие – чехословацкой фирмы
«Цебо». И не моргнув глазом, выложил за них треть своей
пенсии. Я носил эти туфли три года подряд, протёр подошвы до
дыр, но сверху они выглядели, как новенькие.

Нашим садом и огородом дедушка отказался заниматься наотрез. Желание
работать на земле у него навсегда отшибли в молодости. Он с
полнейшим равнодушием относился к полям и сенокосам, к
запаху свежего сена и вспаханной земли. А, может, это нам
казалось? И на самом деле он только делал вид, что «великий
огородный бум», начавшийся в Свиридовске, его вовсе не интересует…

Лучшие участки земли в Свиридовске были заняты железобетонными и
ремонтно-механическими заводами, нефтебазой, заборами,
железнодорожными путями и тупиками, транспортными предприятиями,
всякими складами, гаражами, высоковольтными линиями и
единственной угольной котельной. Жилые дома пришлось возводить на
свободной земле вокруг огромной промышленной зоны. Этот удобный
принцип, когда жилая зона находится рядом с рабочей, был
давным-давно проверен временем и практической жизнью всей
страны.

Но, несмотря ни на что, Свиридовск получился довольно уютным и даже
по-своему красивым городком. Ещё в эпоху палаток и первых
бараков люди стремились как-то украсить свою вязкую жизнь в
сапогах и портянках. Они разбивали бесполезные клумбы с
цветами, высаживали вдоль будущих улиц берёзки и липы, кусты
акаций и рябину, черёмуху и колючий боярышник. Всё это незаметно
прирастало и радовало глаз, отвлекая его от непролазной
грязи, без которой обходятся при строительстве только
хозяйственные немцы.

На карте будущего города нашлось место для огромного общественного
сада с яблонями, вишнями и грушами самых лучших и скороспелых
сортов. По замыслу мечтателей, каждый житель города мог
бесплатно сорвать яблочко в этом саду и, сидя на скамейке, с
пользой съесть прекрасный плод, поджидая скорый приход
коммунизма. Затея выглядела красиво. Но возвышенный план так и
остался на бумаге….

***

А наши попытки быстрого обогащения продолжались. Однажды Генка
пришёл с новой идеей и потребовал карту железных дорог. Только
после торжественной паузы, он быстро объяснил суть дела. Она
заключалась в следующем: мы немедленно едем на юг страны, где
будем работать настоящими экспедиторами – перевозчиками
скота. Наш общий приятель и закоренелый двоечник Арканя Дубов
уехал с родителями на «юга», в посёлок Изобильный, где отец с
матерью решили встретить старость, объедаясь фруктами и
даже виноградом. Они купили мазанку с небольшим участком земли,
развели гусей и кур, устроились на работу в
«колхоз-миллионер», но аркашкин отец скоропостижно умер, не дожив до
первого урожая черешни. Врачи сказали, что от резкой перемены
климата.

Арканя тосковал по родному Свиридовску, «где остались все пацаны», и
иногда писал короткие письма со множеством ошибок, но с
очень ценными предложениями. В очередной депеше, отправленной
«Авиапочтой», он звал нас с Генкой принять участие в
перевозке овец и их мужей, баранов, из Калмыкии в Армавир. Генке не
пришлось убеждать меня, что нет ничего проще перевозки
громадных овечьих отар по железной дороге. И что это гораздо
легче, чем перегонять овец «своим ходом», преодолевая верхом
десятки километров в день. Мы понимали друг друга, как таблицу
умножения на «два» – ответ не нужно произносить вслух – и
сразу приступили к изучению карты, деталей и подробностей.
Всех-то дел – кормить и поить безобидную скотину на каждой
большой остановке товарного поезда. А курдючные овцы, например,
вообще могут не пить и не есть сутками, как верблюды, за
счет огромного запаса бараньего жира на заднице. Наше дело
плёвое – ехать в товарном вагоне с раздвинутыми дверями,
любоваться калмыцкой степью и покуривать в своё удовольствие. Тем
более, что деньги на еду и билеты в один конец у нас в
кармане – не даром же мы отработали половину каникул на стройке.

Дорога в Изобильный пролегала через Москву, с пересадкой. В этом
городе, кроме очереди в Мавзолей, есть знаменитый Елисеевский
гастроном, а напротив него – ювелирный магазин. А мы ни разу
в жизни не видели настоящих брильянтов…. Когда мы вышли из
этого проклятого магазина…. В общем, у нас остались только
железнодорожные билеты, хранящиеся в Генкином чемодане, и еда
на дорогу из Елисеевского гастронома. Весь запас денег,
лежащий в переднем кармане моих брюк, исчез. Генка ничего не
сказал….

Арканя был дома один и по-взрослому встретил нас вишнёвой наливкой,
салатом из огурцов с помидорами и пушистым белым хлебом. От
наливки мы чуть-чуть «окосели» и здорово развеселились,
когда узнали, что перевоз баранов с их жёнами окончательно и
бесповоротно сорвался – то ли мы опоздали, то ли ещё чего….

Не сложилось.

Пошли купаться на ставок – южный пруд с беловато-мыльной и
противно-тёплой водой, как будто в ней непрерывно стирают бельё. Пили
тёплую водку с молодыми уголовниками, друзьями Аркани,
закусывая почти прозрачным от жары салом, хлебом и варёными
яйцами. Думали, как выкрутиться. И вдруг Генка вспомнил, что в
Армавире у него есть крёстный, дядя Коля, тоже уехавший из
Свиридовска, но ещё живой. Адреса не знали даже Генкины
родители… Но где взять другого человека, который мог бы одолжить
сто рублей?

Арканя собрал все заначки, и нам хватило на общий вагон до Армавира.
Крёстного мы нашли через справочное бюро. Он приехал на
вокзал и оказался не только добрейшим, но и богатым человеком:
сразу выдал сто рублей на дорогу до Свиридовска и повёз нас
на дачу в старой инвалидной мотоколяске. Дачей назывался
обычный огородный домишко, каких и в Свиридовске полным-полно.
Главной гордостью дяди Коли был небольшой, но очень глубокий
бассейн, площадью четыре квадратных метра. В прохладной
воде плавали огромные арбузы…. Один из видов счастья – сидеть
целый день в воде, лениво есть сахарную арбузную мякоть и
планировать дальнейшие приключения. Мы с Генкой вовсе не
собирались тратить занятые деньги на бесславное возвращение в
Свиридовск. Нам захотелось на Чёрное море, где у одной из своих
воспитанниц отдыхали моя мать и старшая сестра.

Поезд стоял на одной из станций в Аджарии. Я тупо разглядывал
грузинские «иероглифы»: что-то мне не нравилось в этих непонятных
письменах. Я уже легко говорил по-грузински, хотя знал пока
лишь два слова: «гамарджоба» и «генацвале». Какой-то дядька
ответил: «Это станция Кобулети, генацвале». Я чуть не
выломал дверь в туалете, почему-то не закрытом на этой станции.
Поезд уже тронулся. Мы выскочили на ходу. До пояса намыленный
Генка, стоял на пустынном перроне, дико озираясь по
сторонам, а я едва удерживался от смеха.

Грузия… На эту райскую землю я попал в первый раз.

Уже вечером мы нашли работу. Хозяин-грек, в чьём доме остановились
мать и сестра, показал гигантскую кучу красного кирпича,
вытащил из кармана толстую пачку денег, что-то прикинул в уме,
прикрыв на секунду глаза, протянул шесть червонцев и сказал
на чистом русском языке. «Возьмите деньги. Завтра вечером
кирпич должен лежать вон там. Пошли, покажу…». Он пообещал
прибавить ещё сорок рублей, если мы уложимся в срок. Семья грека
жила в одноэтажном каменном доме, похожем на те, в которых
обитало свиридовское начальство. Оказалось, что это для
Грузии просто позор: уважающий себя мужчина должен жить в
двухэтажном доме. Солидный человек обязан иметь только «Волгу», а
не какой-нибудь расхристанный «Москвич». А раскатывать на
мотоцикле с коляской – мечте каждого свиридовского работяги –
для грузина или грека вообще немыслимо: засмеют друзья,
знакомые и родственники.

Рядом с первым домом богатого грека строился второй. Ровно через
день хозяин планировал возвести второй этаж, и уже нанял на
работу целую бригаду турков. Мы должны перенести эту чёртову
кучу кирпича, чтобы бригада не тратила время на тупую работу.
Первый раз в жизни мы пахали, как сумасшедшие. В Свиридовске
ни один пацан не мог заработать пятьдесят рублей за день.
Таких денег в нашем городе не зарабатывал и взрослый.

Утром у меня пошла носом кровь, и мы сделали небольшой перекур. Жена
грека вынесла нам по стакану сухого вина и по куску сыра с
белым хлебом. В обед она накормила нас всё тем же сыром и
хлебом, добавив к этому тарелку с крупными помидорами и
небольшой кувшинчик вина. Пища простая, но таскать ненавистный
кирпич стало веселее. Вечером грек принял работу, доплатил
обещанные сорок рублей и позвал к столу. Он только глянул на
жену, и на «скатерти-самобранке» сразу появилось всё: огромная
миска с кусками горячего шашлыка, зеленоватый соус
«ткемали», гора нарезанного лаваша, свежие помидоры, сулугуни и
запотевший кувшин сухого вина.

Грек сказал: «За настоящих мужчин, собравшихся за моим столом». И мы
выпили по полному стакану. Почему-то сразу появилось тихое
чувство гордости. Работать двадцать часов подряд мы никогда
не пробовали. Хозяин как-то грустно сказал: «Русские умеют
хорошо работать. Но им деньги не платят. А кто будет пахать
даром?». А потом серьёзно спросил: хотим ли мы ещё
поработать? Что мы могли ответить? Он сказал, что заплатит нам
отдельно от бригады, чтоб не было лишних разговоров, но работать
придется наравне с турками и греками ровно двенадцать часов.
Перерыв на обед не в счёт.

В пять утра мы сидели за большим столом, специально накрытом для
всей бригады. Еда всё та же: помидоры, сыр, хлеб и вино. Хозяин
показал нас бригадиру, что-то сказал на своём языке.
Бригадир кивнул и тут же объяснил двум парням, что они за нас
отвечают. Я стал напарником красивого юноши Иосифа. Он обладал
фигурой греческого героя и сразу положил на носилки два мешка
цемента. Всего за час мои руки вытянулись, кажется, до
колен. Атлет понял, что сто килограммов на носилках – мне явно
не по силам, и стал грузить только один мешок. С таким грузом
я мог не ходить, а бегать.

В память о Кобулети остались мозоли и двести рублей, заработанных
кровью и потом. И ещё вопрос: почему в грузинском двухэтажном
каменном доме проживает всего одна семья, а в свиридовской
деревянной «двухэтажке» – восемь?

(Продолжение следует.)