Проза

Глава 7

Глава 8.

***

На мне всё казённое. Сапоги, портянки, бельё с завязками вместо
пуговиц, хлопковое галифе, гимнастёрка, ремень, шапка. Всё,
включая жилистое тело, принадлежит Министерству Обороны. Всё,
кроме мозгов и единственной вещицы, которая осталась от
гражданской жизни – нефритового кольца. Оно висит на коротком
капроновом шнурке вместо крестика. Сорвать его можно. Но для
этого придётся отпилить голову. На вопросы любопытных я
отвечаю: «Память о матери». И все отстают. На самом деле это не
так.

Я сижу на длинной скамейке в казарме, давлю ногтями бельевых вшей и
думаю о том, как сломался простенький механизм моей
собственной жизни. Я сам не захотел жить ровненько и плавно, как
все. А за это нужно платить.

Вспоминаю отца и мать. И те круги, которые я, мальчишка, «нарезал»
по зимнему саду. Все круги ещё впереди. Армия – круг первый.
А могла быть тюрьма или «психушка». Но и здесь, и в тюрьме
люди как-то приспосабливаются и находят радость в любой
жизни. Наверное, только в смерти нет смысла – распад, гниение.
Процессы сложные, многоступенчатые. Но они интересны только
червям, микроорганизмам и учёным. Рождённый на земле – обречён
на бессмертие. Вопрос лишь в качестве жизни. Или ты –
человек, или уже вновь распался на атомы. А мёртвых нужно сжигать
и пускать пепел по ветру. Иначе твои частички долго не
соберутся в чьих-то новых жизнях. И будешь лежать на старом
кладбище, и ждать, пока вырастет куст вереска, и придут пугливые
пацаны, и часть тебя станет хорошим луком….

Прямо в лицо летит боксёрская перчатка. Успеваю прикрыться локтем.
Ловлю вторую. Мой противник – сержант Елбакиев, чеченец. Сто
пять килограммов злобного боксёрского веса. Я на тридцать
кило легче, но рост и длина рук у нас одинаковы. Условия
просты и справедливы: я бью, куда смогу попасть, а он – только в
корпус и никогда в голову. Боится последствий. Иной раз мне
удается врезать по его угрюмой роже с приплюснутым носом. Но
редко. И силы удара не хватает. Но я мечтаю его завалить.
От каждого удачного попадания он всё больше звереет. А вообще
сержант неплохо ко мне относится, потому что я не падаю.
Просто опускаю руки, и он понимает, что бой окончен. И никогда
не добивает.

Если его правая «кувалда» попадает в область сердца, то оно на
секунду останавливается, в глазах темнеет, и руки опускаются сами
собой. Бой длится неопределённо долго. Пока он не попадёт.
С каждым днём «удовольствие» растягивается. Чем дольше я
продержусь, тем меньше достанется другим. Хотя мне на всех
наплевать. Здесь каждый сам за себя. Никто из них не читал
«Мексиканца» и не слышал о Джеке Лондоне. Им не понять. И, слава
Богу. Мы – сборище вырванных с «гражданки» парней. Мы немы и
бесправны. Это называется «карантин». Нет, об этом не стоит
думать. Передо мной боксёр. Мог бы стать интеллигентно
жестоким и опасным, но – умственно ограничен. Настоящим мастером
ему не быть. Костолом. Вот это я знаю точно. И мне страшно.

Как побороть противное чувство?

В преодолении страха – суть всего…

Я окончил школу и заявил матери, что ни в какой институт поступать
не собираюсь и, вообще, поеду на Север зарабатывать большие
деньги. Мать уже тогда понимала, что меня уговаривать – что
море поджигать. Я считал себя бывалым мужиком, потому что
каждое лето работал на стройке, матерился ничуть не хуже
тёток-штукатурщиц и каменщиков, научивших меня и другим полезным
вещам. Объяснять матери истинную причину решения я не мог и
не хотел: после ухода отца, отношения перестали быть
доверительными. Одной из причин стал портативный магнитофон,
подаренный матери известным в городе мужчиной. Дарственная надпись,
проплавленная на пластмассовой крышке, казалась столь
преступно-интимной, что я вообще не мог смотреть на мать без
ехидной усмешки и грязных мыслей о подробностях её предательской
личной жизни.

Магнитофон скоро исчез, но ничего, кроме острого презрения к
обнаруженному двуличию матери, я не испытывал. И мечтал поскорее
покинуть дом, где беспощадно осквернили мои возвышенно-детские
представления об отношениях мужчины и женщины. Этого не
сумели сделать ни штукатурщицы, ни каменщики, которые со смаком
обсуждали подробности своей текущей половой жизни,
естественно и совершенно бесстыдно используя при этом
фундаментальные слова русского мата.

Есть что-то во сто крат грязнее неприличной брани. Это «что-то»
возникает в промежутке между красивыми речами и тем, как
поступает человек. Оно превращается в каменную стену, когда тайное
становится явным. Узнавший эту тайну, уже не слышит
правильных слов. Он по другую сторону стены. Наверное, человек не
может быть всю жизнь честным и благородным. Наверное, он
заведомо не способен прожить без подлости и предательства. Но кто
мешает воздерживаться от красивых слов?

Есть в нашем поединке с этим зверюгой одна несправедливость – у нас
разные перчатки. Я ничего не понимаю в боксе, и никогда им
не занимался, но вижу: у него перчатки гораздо жёстче и
меньше. Мои – большие и мягкие. У него «боевые», а у меня –
тренировочные. Он готовится к соревнованиям. Моей перчаткой бровь
не рассечёшь при всём желании.

О какой справедливости я думаю?

Он – сытый, я – голодный.

Он – здоровый, а у меня – сорвана спина.

Ему – развлечение, а мне?

Нужно думать о чём-нибудь другом.

Первый раз я попал в Грузию из-за московского вора-карманника.

Тогда думал: встречу – убью.

Но оказалось, что среди воров тоже есть люди…

С Пушкиным я познакомился в маленьком холодном вагончике-балке,
который стоял рядом с аэропортом Нефтеюганска. Будущий центр
добычи нефти выглядел в то время неважно: вдоль грязных дорог –
балки, бараки и двухэтажные дома, обшитые волнистым
шифером. Мы приехали в этот серый шиферный город к земляку из
родного Свиридовска. Коля проводил длинный «северный» отпуск в
нашем городе и обещал устроить нас в бригаду сучкорубов…
Работа – простейшая: тюкнул топором – десять копеек. А за день
сколько можно рублей «натюкать»! И всё на свежем воздухе –
лепота!

Мы – это я, всё тот же Генка и ещё два приятеля. А деньги
по-прежнему предназначались для строительства яхты и кругосветного
путешествия с длительной стоянкой у островов Фиджи, где нет
кровососущих насекомых. Мы ей даже название придумали –
«Окрылённый». Хоть и яхта, но «самец» класса «Дракон». С тяжёлой
болванкой на киле, чтобы не опрокинуться.

Модель «Окрылённого» нам разрешили делать на уроках труда, вместо
табуреток. И ведь сделали! И опробовали прямо в фонтане, перед
школой. Осталось прикупить материалы и строить настоящую
яхту.

Разгрузив в Свиридовске бесчисленное количество вагонов с силикатным
кирпичом, мы наскребли необходимую сумму для путешествия в
Нефтеюганск, чтобы там зарабатывать уже по-взрослому. Генке,
правда, немного пробили голову во время разгрузки
последнего вагона, но он довольно скоро привык к куску пластыря,
залепившему рану. С этой нашлёпкой он выглядел солиднее. Земляк
Коля обещал будущим сучкорубам не меньше пятисот рублей в
месяц, а уж дальше всё зависело от нас. Пушкин оказался первым
человеком, с которым мы встретились в аэропорту
Нефтеюганска осенью 1972 года.

Когда я достал из рюкзака старый капроновый чулок, набитый репчатым
луком, Пушкин сказал в пространство: «Неужто это свежий
лук…». Поняв значение многоточия, я вынул из чулка огромную
луковицу и протянул Пушкину. Он взял её бережно, как редкий
заморский фрукт, аккуратно почистил и разрезал на четыре дольки.
Потом зачерпнул воду из лужи рядом с балком и поставил
стеклянную банку на стол. В воде шевелилась всякая
микроскопическая живность, и пить её было опасно. Пушкин почесал грязные
бакенбарды, пригладил немытую кудрявую шевелюру, взял банку
с солью и хитро посмотрел на нас.

Соль – единственный продукт, который всегда и в избытке имеется в
балках, зимовьях и других пристанищах необозримой Сибири. Соль
есть везде, где человек может укрыться от летнего гнуса или
зимнего холода. Ничего другого может и не быть, но соль,
спички, старая газета и банка с сухими окурками найдутся во
временном логове всегда. «Чинарики» или «бычки» могут, правда,
валяться рядом с печкой. И тогда их приходится бережно
собирать и освобождать драгоценные остатки табака от окаменевшей
папиросной бумаги. Эти мелкие крупицы и волокна следует
слегка подсушить над печкой, так, для порядка, чтоб не нарушать
неторопливый ритуал. Потом можно свернуть из газеты тонкую
папироску, а если не умеешь, то «козью ножку», и через
минуту почувствовать себя хоть и голодным, но почти счастливым
человеком.

Оказалось, что обычную соль используют и для приготовления питьевой
воды. Пушкин аккуратно посолил «живую» воду в банке, и на
наших глазах вся болезнетворная фауна вперемешку с флорой
осела на дно. Потом он осторожно перелил очищенную воду в
эмалированную кружку, посолил дольки луковицы и принялся за еду.
Как же смачно Пушкин ел этот лук с солью и хлебом, запивая
водой из лужи! В свои двадцать девять он хоть и не сочинил ни
одного стихотворения, но успел многое натворить: три срока
заключения – одиннадцать лет лагерного стажа. Он оказался
вором-рецидивистом, промышлявшим карманными кражами. На самом
деле его звали Лёха Бушуев, а кличку «Пушкин» получил за
абсолютное портретное сходство с великим поэтом и страстную
любовь к стихам Есенина.

Последние три года он мотался по «северам» и употреблял в пищу
только сушёные картошку, лук и чеснок. В лице Лёхи мы впервые
встретили настоящего бича, умеющего находить выход из самых
сложных житейских ситуаций и не унывающего ни при каких
обстоятельствах.

И мне не стоит унывать.

Прошло пять минут, а я не получил ни одного серьёзного удара.

Он – в атласных трусах, белой майке и лёгких «боксёрках».

На такой майке будет хорошо видна кровь.

А на мне тяжёлые сапоги и хлопчатобумажное галифе.

Нижняя рубаха с недобитыми вшами осталась на скамейке.

Я – живая «груша», которая чуть интереснее обычной – можно самому
схлопотать по морде.

В этих перчатках я его никогда не вырублю.

Вот если бы в ладонь – кусок свинца….

Нет, думать нужно о чём-нибудь спасительно-постороннем.

И следить за его правой рукой….

Это не рука, а кувалда.

Ему б ещё добавить мозгов, чтобы не зверел от полученного удара….

И не терял контроль.

А мы как раз и попали в «никакое» обстоятельство с земляком Колей.
Он был в тайге, и добраться до него можно только вертолётом.
Нас в вертолёт не брали: требовались специальные талоны,
которые выдавались тем, кто работал. Заколдованный круг…. Сам
Коля к нам почему-то не летел и на переданные записки не
отвечал. Может быть, он вкалывал рядовым сучкорубом или
вальщиком, а вовсе не бригадиром, как хвастался?

Мы совсем приуныли, но Лёха подбадривал нас, как только мог. Денег у
него не было, и мы предложили ему ходить в столовую вместе
с нами, до лучших времён, пока у него или у нас не решится
вопрос с работой и авансом.

Однажды вечером, при тусклом свете самодельной коптилки, Пушкин
рассказал о своём детстве, и о том, как учился воровать. Когда я
только родился, Лёха уже считался настоящим вором. Ему не
раз ломали пальцы, и даже руку. Через колено, как ломают
толстую ветку для костра. В его рассказах не было никакой
бравады и воровской романтики. Обыкновенное описание одного из
видов человеческой деятельности, подробное и обстоятельное.
Потом он проникновенно читал стихи Есенина и грустные вирши
лагерных поэтов. Мы попросили его не воровать, пока живём
вместе, и харчиться с нами из общего котла: где четверо, там и
пятый прокормится. Наверное, это получилось так по-детски
наивно и прямо, что Лёха сник, но пообещал, что в этом шиферном
городке никого не тронет. Он присоветовал нам пойти в
горисполком и потребовать помощи в трудоустройстве.

Так мы и поступили.

В Нефтеюганском горисполкоме нас внимательно выслушали, записали
фамилии, а потом пообещали, что если кто-то и примет нас на
работу, то власть в это дело тут же вмешается. Сердитый мужик в
костюме, галстуке и болотных сапогах сказал: «Мы своих-то
выпускников устроить не можем. А их девяносто с лишним
человек. На нашей комсомольской стройке почти все «комсомольцы»
прямо из зоны, или после «химии». Рядом с бывшими зэками вам,
пацанам, делать нечего. Хорошему они не научат. Ехайте
отсюда, пока деньги на билеты остались».

Лехе повезло больше: он нашёл работу и даже получил аванс. Он
устроил прощальный ужин в той же столовой, а потом до утра
рассказывал про устройство советской жизни с непривычных для нас
позиций человека, который эту жизнь откровенно ненавидел во
всех её проявлениях.

Север вытолкнул нас, как пробку из бутылки шампанского: к обеду
следующего дня мы уже оказались в Тюмени, а вечером поезд катил
нас в Пермь. По понятным причинам мы не могли вернуться в
Свиридовск. Я тайно радовался, потому что в Перми жил отец,
которого после развода с матерью Великая Партия отправила на
огромную ТЭЦ – исправлять ошибки предыдущего директора и в
сжатые сроки восстановить взорвавшийся паровой котёл. И здесь
училась моя любимая девочка.

Пробил, гад.

Удар серьёзный.

Перчатки жёсткие.

Какая справедливость?

Это целая система.

Либо ты становишься её частью добровольно…

… либо она «сделает» тебя принудительно:

«Не можешь – научим, не хочешь – заставим».

Это – закон.

Если мысль о несправедливой жизни запуталась в мозгу и бьётся, как
муха в паутине, то нет лучше средства для выпрямления
извилин, чем армия.

Здесь муха-мысль умирает.

Справедливости в армии нет, и не должно быть.

Тебя беспощадно дрессируют, внушая: ты – пустое место.

Твоя единичная жизнь не стоит миски жидкой «параши».

Есть Командир, есть Приказ, есть Родина.

Ты должен стать крепкой и выносливой машиной.

Готовой идти на смерть без размышлений.

Ты – робот-солдат, над тобой – робот-сержант.

И так – до робота-генерала и выше.

Чем бесчеловечнее система дрессировки, тем крепче армия.

Война пожирает людей.

Выживает тот, кто сумел стать роботом.

Приказы могут казаться идиотскими.

Но их нужно выполнять неукоснительно и точно.

Против нашей бригады будут воевать турецкие «коммандос».

Профессиональные убийцы.

И рожи у них точно такие, как у сержанта Елбакиева.

Главное попасть по этой ненавистной…

И не пропустить удар правой.

В новой семье отец выглядел как лоснящийся кот, которого любят и
холят. И почему-то меня это не раздражало и не возмущало. Я
даже радовался за него и по-доброму относился к мачехе. Хотя до
сих пор не знаю точно: бывают ли мачехи при живой матери? У
меня появилась сводная сестра – красивая девочка пятнадцати
лет. Каждое воскресенье вся наша «сборная» семья дружно
занималась приготовлением пирожков с мясом – жена отца точно
знала кратчайший путь к сердцу мужчины. Когда я возвращался с
работы, а родителей не было дома, «сестрёнка» приставала ко
мне, и наши игры заканчивались рукопашной борьбой. Но я был
настолько целомудрен, что ничего непоправимого меж нами не
произошло. Я не мог относиться к сводной сестре, как к
женщине, потому что любил другую, а в «сестрёнке» бурлила молодая
кровь, и она заметно обижалась, а я не понимал – на что.

После неудачной попытки освоения Севера мне всё-таки пришлось
вернуться в Свиридовск. Всегда приходится куда-то возвращаться, а
этот маленький город оказался единственным местом, где мог
замкнуться круг моей первой жизни. Сюда тянуло сложное
чувство, похожее на смесь человеческой ностальгии и кошачьего
инстинкта.

Я испачкал его белоснежную майку.

Всего пара капель.

Были бы перчатки жёстче – умылся бы кровью как следует.

«Солобоны» в полном восторге.

Они, конечно, болеют за меня.

А что толку?

Если три сержанта начнут меня месить, никто задницу не оторвет.

Но в этой части не принято избивать.

Каждую неделю – стрельба в составе роты.

Раз в месяц – в составе батальона.

Кто знает, откуда прилетит пуля или к ногам подкатится граната?

В боевой части есть своя прелесть – это не стройбат.

А сержант звереет….

Мать считала меня предателем: я целых полгода жил с отцом, в его
квартире, рядом с коварной женщиной, подло разбившей нашу
семью. В то время отцу чуть-чуть перевалило за сорок, а его
соблазнительнице исполнилось лет тридцать шесть. Эта особа
несколько лет дружила с матерью и хорошо понимала ситуацию. Она
уже имела опыт развода с первым мужем и точно знала, как
исправить жизнь нашего отца: ему не хватало любви и ласки.
Недоставало обыкновенной женской заботы и внимания: чистые носки,
трусы, вкусные пирожки, готовность выслушать, желание
понять, обнять и пожалеть. Что ещё нужно взрослому мужчине, чья
жизнь ограничена жестокими партийно-советскими рамками
ответственной работы?

Отец в своём цветущем возрасте оказался красивым, умным и
практически бесхозным мужиком. Увести его из семьи не составило
большого труда для симпатичной, неглупой и достаточно молодой
женщины. Так оно и случилось. Для матери это стало полной
неожиданностью: она была уверена, что отец не способен на столь
вероломный поступок, который она расценила как предательство.
Мне кажется, само слово «предательство» являлось для того
времени универсальным. Оно легко объясняло всё, что с ходу
объяснить невозможно, и о чём страшно подумать. Время
интеллигентского ковыряния в собственном пупе осталось в далёком
прошлом. Наши родители принадлежали к новой советской
интеллигенции. В ней встречались, конечно, яркие личности. Но
«массовка» мыслила просто: факт – ярлык – обвинение. Имярек остался
за границей – он «невозвращенец» – измена Родине. Зачем
вникать в суть, если есть готовая схема? Муж ушёл к другой
женщине – он аморальный тип – это предательство. А те, кто так не
считают – сами предатели.

На самом деле у родителей всё складывалось сложнее. Они ошиблись в
чувствах задолго до моего рождения. А с появлением детей, эту
ошибку уже не получалось исправить.

Я не считал отца предателем, потому что любил его и желал ему
недостающего счастья. У меня были свои причины к тому, чтобы
остаться рядом с ним, в Перми. Но я не собирался делиться с
матерью сутью и происхождением этих личных причин. Я берёг тайну…

Годом раньше я случайно услышал только одну фразу матери: «Слишком
рано он позволяет себе ночевать вне дома». Возникло чувство,
что меня обвинили в посещении публичного дома. В тоне, каким
мать произнесла эти слова, содержалось столько грязного
смысла, они так совпали с одним словом «нет», которое несколько
часов назад прозвучало в ответ на мое неумелое признание в
любви, что все нити в один миг оборвались. Что-то раз и
навсегда сломалось в наших и без того непрочных отношениях с
матерью. С того момента я уже не обращал внимания на всё, что
говорила мать. И жил по собственному плану, и имел свои
отдельные заботы.

Как же точно попадают в сердце шальные пули и бездумно сказанные слова….

Я попал в бычью челюсть.

Он затряс бритой башкой, но быстро пришёл в себя и прошипел: «Мущщина…».

Как же мне не хватает веса.

Удар не тот…

Как завалить этого кабана…

Здесь плохо кормят.

На десять рыл, сидящих за столом, приходится один кусок мяса.

Два таких кусочка легко поместятся в спичечной коробке.

Я не могу положить мясо в свою тарелку, даже когда стою на раздаче.

Сержантов потому и называют «кусками».

Они приходят в столовую раньше нас и вылавливают мясо из бачков.

Они жрут нашу долю.

Так заведено. И с этим ничего не поделать.

Елбакиев вообще ест одно мясо.

Дыхалка меня подводит…

Если ночью дадут воду, то нужно заняться стиркой.

«Чушек» не любят ни в армии, ни на зоне.

Слабый человек опускается до полного свинства очень быстро. Он лучше
поспит лишний час, но не пойдет чистить зубы и мыться в
ледяной воде. Его «хэбэ» пропитывается потом и покрывается
сальными пятнами. От немытых ног и нестиранных портянок воняет.
Вшей в его одежде намного больше, чем у любого из нас.

Чем же их выводить, если нельзя развести костёр и нагреть воды? И
прокипятить эту дрянь, к примеру, в растворе медного купороса?
Но институтская лаборатория далеко в прошлом. Что ещё можно
здесь достать? Горячую воду включают раз в две недели.
Можно из двух бритвочек сделать кипятильник, а для этого украсть
кусок провода и ведро. И где всё это прятать?

Здоровый, гад, но тоже вспотел.

По туше бить бесполезно.

Только в голову.

А что будет, если я его завалю?

Об этом не стоит думать.

«Куски» имеют свободный доступ к утюгам.

Они прожаривают каждый шов с гнидами.

Если бы моя девочка знала…

Мои мытарства обрели в ту ночь непоправимую определенность. Из
бесконечно любимых уст я узнал, что не могу рассчитывать на
взаимность. Почти шесть лет я так успешно прятал свои чувства,
так подлинно изображал равнодушие к любимой девочке, так
скрытно упивался страданиями, что мрачно-трагическое признание в
любви оказалось полной неожиданностью для наивного объекта
моих тайных мучений. Внутри меня сложился целый роман о
любви, но его бесплотные страницы были зачитаны до дыр только
мной одним, и политы лишь моими юношескими слезами. Я взялся
обсуждать его подробности с той, которая не прочла ни единой
страницы моего пылкого творения. Что же я рассчитывал
получить в ответ? Что я мог увидеть и услышать кроме естественного
смущения, растерянности и поспешного «нет», безо всякого
намека на будущее «да»?

Моя любовь представлялась мне ярким и прекрасным цветком, а на самом
деле оказалась белесым и длинным ростком, бессмысленно
выросшим в сырой подвальной темноте. Шесть лет! Почти половина
жизни!

Неожиданно стыдное горе оказалось столь оглушительным, что я не
помнил себя до того момента, пока не прозвучали раздраженные
материнские слова «слишком рано он позволяет себе…», и лицо не
загорелось, как от пощечины. Из этой безнадежной ситуации
был один выход: совершить что-нибудь невозможное. Например,
построить или купить настоящую яхту и отправиться в
кругосветное плавание. Или стать настоящим путешественником и
охотником, метким и хладнокровным Зверобоем. И вот тогда она поймет,
и все поймут…

Это спасительное решение выглядело привлекательнее неопрятного
самоубийства, которое предрекала моя родная мать. Я не хотел
чтобы она приходила на кладбище в красивом траурном платье с
огромным букетом ненавистных гладиолусов – обожаемых ею цветов.
Я знал, как отвратительно выглядит и пахнет Смерть, и не
хотел умирать.

И до сих пор не хочу.

Нужно беречь грудную клетку и печень.

Елбакиев не удержался, и двинул мне по лбу.

В смысле – «не борзей, пацан».

Ударил легонько.

Я имею право прекратить бой – он нарушил правила.

Но не могу.

Вчера «куски» устроили поминки в тёмном углу казармы. Эрик Елбакиев
позвал меня, дал полстакана водки и кусок хлеба с салом.
Приказал выпить за погибших товарищей. Я выпил бы и без
приказа. Эту «сверхсекретную» историю знали все: полгода назад на
учениях разбились две «вертушки» с десантом. Столкнулись
сразу после взлёта. Полные баки керосина. Двадцать шесть
штурмовиков и лётчики стали пеплом и расплавленным металлом. Металл
изучала государственная комиссия, а ненужный пепел
отправили родителям солдат в больших цинковых посылках – гробах.
Что-то добавили для веса. Земли, наверное.

Водка непривычно жгла нутро. Вспомнилась «Судьба человека» и хлеб с
салом я унёс в свой угол. После оказанного доверия уже
невозможно «хлюздить» и пользоваться правилами.

Я только покачал головой.

Эрик кивнул – «не ссы, продолжаем…».

До экзаменов в институт ещё оставалось время, я открыто готовился к
поступлению на «охотоведение», но в тайне думал о другом
варианте жизни.

Моя сестра и её муж, тот самый «гибрид клёна», бредили тогда
карьерой режиссёров. Но они считались «готовыми людьми», которых
вряд ли стоило учить. И все их попытки поступления в
Ленинградский институт театрального мастерства и кинематографии
оканчивались провалом: великим мастерам, набиравшим учеников,
нужны были «чистые листы», не осквернённые скорбью многих
знаний. После очередной неудачи, «гибрида» забрили в армию. Он
безуспешно глотал магнезию, пытаясь симулировать дизентерию,
но всеми уважаемый городской военком сказал: «Или я
собственноручно сниму полковничьи погоны, или этот пархатый еврей
загремит в армию».

Полковнику не пришлось отрывать погоны. От сестры осталась только
печальная тень. Из-за этой внешней причины я, собственно, и
вернулся в Свиридовск, в разорённое семейное гнездо.

Я ничего не вижу.

Маленькая «смерть».

Сердце от удара пропустило очередное «пум-пум», и этого хватило.

Бой окончен.

Но я слышу, что Эрик довольно ржёт.

Пробил.

На ватных ногах я возвращаюсь на скамейку «запасных», заслужив
полное право спокойно давить насекомых до вечерней поверки. Никто
не потревожит. Эрик продолжает отрабатывать удары, но меня
это уже не касается – человеческого «материала» достаточно.
Кольцо на месте…. А вот сапоги украли в первый же день
службы. Точнее, в первую ночь. Мне достались старые кирзачи сорок
шестого размера с дырочкой на правом носке. Дырка не очень
большая – с копейку. Но белую портянку приходится в этом
месте закрашивать гуталином. Других сапог не выдают. С раннего
утра правая нога мокрая. Немного спасает полиэтиленовый
кулёк, который я натягиваю поверх портянки. Но в этих условиях
заболеть невозможно.

Вся жизнь как будто разделилась на две части.

С первой всё ясно.

А вторая…

С какого-то неопределенного момента она поскакала галопом.

Эрик уронил несчастного Яшу Фреймана.

Единственный еврей в нашей «карантинной» роте. С виду – спортивный и
хорошо развитый парень. Не могу объяснить, но знаю: ему
нельзя здесь служить. У него серьёзные проблемы со здоровьем.
Это скоро вылезет наружу. И мне будет его не хватать. Мы
читали одни и те же книжки. Его никто не травит: все чувствуют
себя одинаковыми изгоями. Яша садится рядом и тяжело дышит.

А я размышляю о щекотливом «еврейском» вопросе. И будущее легко
перемешивается с прошлым. И что из того, что меж ногтями я
беспощадно и методично давлю шевелящиеся «признаки» настоящего….

(Продолжение следует.)