Проза

Глава 13

После Тунгуски наша жизнь изменилась. Я тайно жил в общаге, потому
что ребята сказали, что не всё ещё закончилось. Исключение
оборачивалось призывом в армию и бессмысленной потерей двух
лет. Иван, бедняга, не знал, что ему делать и пропускал
занятия: за одинаковое нарушение поплатился только я один. Но,
чтобы и ему «небо показалась с овчинку», жизнь подкинула нам
ещё одно малоприятное и уж совсем неожиданное испытание…

Однажды, в ячейках, куда складывается почтовая корреспонденция для
студентов, обнаружились повестки из венерологического
диспансера, выписанные на наши фамилии. Такие бумажки оглушают
сильнее, чем какой-то ерундовый приказ об исключении из
института. В повестках, в самом конце, мелкими буковками значилось
грозное предупреждение об уголовной ответственности и
возможной принудительной доставке в позорную лечебницу силами
милиции. Пришлось явиться в это учреждение добровольно, в
указанные часы. Строгая врачиха объявила, что наш мрачный друг
Серега подцепил в Сибири дурную болезнь – сифилис. И честно
назвал в качестве контактных лиц меня и Ивана. Оказалось, что
период бытового общения с больным приходился на самый пик
развития этой скверной болезни, а потому в крови «своевременно
выявленных лиц» наверняка уже плавают бледные спирохеты.
Требуется немедленно сдать кровь на анализ.

Мало того, врачиха сказала, что независимо от результата – а он,
конечно же, будет плохим – Ивана и меня начнут лечить. Ещё она
объяснила, что к лечению приступит немедленно, и этот вопрос
обсуждению не подлежит.

Для меня этот приговор оказался меньшим ударом, чем для Ивана: я уже
был исключён из института за «грубейшее нарушение
дисциплины». «Удовольствие» быть исключенным «за сифилис» могло
достаться только Ивану. А в том, что врачебная тайна о нас,
сифилитиках, станет предметом всеобщего обсуждения на ближайшем
заседании ректората, на комсомольских и партийных собраниях,
не приходилось сомневаться. Если врачиха доверительно
сообщила, что дурную болезнь Серёга приобрел вовсе не бытовым
путем, то о каких тайнах оставалось мечтать?

Оглушённые известием о болезни, мы едва расслышали, что не попадём
за решётку венерологического диспансера, куда уже
насильственно определили Сергея, и все лечение будет проводиться в
амбулаторном режиме. Это стало причиной безграничной радости,
которую медсестра немедленно исправила первой порцией
«бицеллина-5», впрыснутого в наши жилистые задницы. Счастье
моментально сменилось дикой болью, напоминавшей о себе до самой
общаги. По дороге пришлось купить бутылку водки для поправки
подавленного расположения духа. Результат анализа обещали
выдать только на следующий день….

Я оказался более подготовленным к сифилису, чем Иван: в седьмом
классе я случайно обнаружил у основания пениса какие-то бледные
пупырышки. Почти год я боролся с ними различными способами,
включая смазывание причинного места раствором йода. Это не
приносило желаемого результата: следы ожога проходили, а
пупырышки оставались. Начитавшись медицинской литературы, я
окончательно убедился: мои прыщики – тот самый «шанкр». А это –
вернейший признак позорной болезни. Но что-то все-таки
удерживало меня от самоубийства. Может быть, безответная любовь,
признаться в которой юному «сифилитику», естественно, уж
совсем невозможно. Я тихо умирал от безвыходности положения, от
невозможности жить наедине со страшной тайной, которую
никому не мог доверить. Я представлял, что о моём позоре
неминуемо узнают одноклассники после прохождения первой же
приписной комиссии. Каждую весну её проводили в школах Свиридовска
врачи и работники военкомата. Срок комиссии приближался, а
моя жизнь сжималась, как кусок той самой шагреневой кожи. И я
решился на отчаянный шаг: старшая сестра одного знакомого
парня работала в местной больнице врачом-венерологом. После
долгих и мучительных сомнений я пришёл к ней на приём.

Боже мой, как же стыдно будущему мужчине в первый раз снимать трусы
перед молоденькой девушкой! Она быстренько меня осмотрела и
сказала: «Молодой человек, не морочьте мне голову. И
успокойтесь. Нет у вас никакого сифилиса. Вы же, наверное…
Одевайся, мальчик, и живи спокойно». В тот день я во второй раз
родился. Чёрно-белая жизнь снова стала цветной. Чувство
облегчения, испытанное после посещения врача, просто невозможно
передать: та самая гора свалилась с плеч, и я почти летал.

Первым человеком, услышавшим эту историю, оказался Иван. Я со смехом
поведал ему о своих мальчишеских страданиях, чтобы смягчить
предстоящий удар: я-то не сомневался в том, что мы точно
подцепили венерическую заразу: беда не приходит одна. Ванька
очень серьезно выслушал мои откровения и даже не улыбнулся.
Мой друг умел сочувствовать, и за весёлыми словами он понял
подлинный трагизм истории, едва не лишившей меня жизни.

За беспощадным приговором пришлось идти после бессонной ночи.
Врачиха сказала, что бледных спирохет во взятых образцах крови
пока не обнаружено, но это ни о чём не говорит: для развития
болезни хватит одной микроскопической гадины, которая могла
затаиться и не попасть в анализируемую порцию крови.

Нам предстояло пройти все три курса лечения: «… и не дай бог, Вы
пропустите хоть один укол…». Очередная доза бицеллина, стакан
сока в награду, и общая тайна – вот всё, чем мы жили в то
время.

Пока шёл процесс «лечения сифилиса», однокурсники начали борьбу за
мое восстановление в институте. Состоялись экстренные
комсомольские собрания, где меня сначала клеймили позором и
объявляли выговор, а потом говорили о моей беспримерно хорошей
учебе и невероятных достижениях, почти подвигах, в общественной
работе. Так полагалось. Хотя достижения действительно
имелись: я был комсоргом группы, а группа оказалась победителем в
каком-то социалистическом соревновании среди всех вузов
города. За меня и второго пострадавшего, круглого отличника,
поручилась вся комсомольская организация факультета. На одном
из собраний избрали делегатов для встречи с самим ректором
института. Делегатами стали настоящие мужики, многие из
которых отслужили в армии и имели трудовой стаж по нашей редкой
специальности.

Ректор встретил делегацию визгом. Он кричал громко и невнятно, но
суть его криков, в конечном счете, сложилась в лаконичные
фразы:

«Кто вы?
Какой комсомол? 
Вы глубоко заблуждаетесь!
Плевать я хотел на ваше ходатайство!
Я исключил этих мерзавцев! 
Своё решение не отменю!
Все свободны!
Вон!».

Ректор плохо понимал, что на охотоведении учились не забитые
деревенские пареньки и девушки, а несколько иной контингент.
Высоколобых и потомственных интеллигентов на факультете не
имелось, но там собралась половина всех сумасшедших романтиков и
авантюристов Советского Союза. Вторая половина училась на
таком же факультете в Иркутске. Такое братство опасно трогать.
Один только вопль «охотоведов бьют», звучащий иногда в
общаге, срывал и выводил на драку всех, независимо от курса и
возраста.

Уже на следующий день секретарь партийной организации факультета,
солидный пятикурсник, пришёл в партком института и заявил, что
ему придётся добровольно сдать свой партийный билет. Его,
естественно, спросили о причине, а он скромно сообщил, что
факультет охотоведения в знак протеста не выйдет на ноябрьскую
демонстрацию. И поделать с этим он, партийный секретарь,
ничего не сможет…

И всё.

Вопрос с восстановлением меня и моего старшего «подельника»,
уехавшего в Иркутск с целью перевода, мгновенно разрешился. Ректор
сам прибежал на собрание факультета, долго говорил о том,
насколько важно для руководства института полное
взаимопонимание с комсомольской организацией, что мнение комсомольцев
имеет огромное значение, и так далее.

Участники похода к ректору прятали лица от стыда. После этого
собрания всем стало понятна разница между словами «коммунист» и
«член партии». Через три месяца Иван получил удовольствие в
глаза назвать этого «члена» подонком, в результате чего мы оба
вылетели из института уже окончательно, без права
восстановления, «за грубейшие нарушения дисциплины и академическую
неуспеваемость».

***

Половина армейской службы осталась позади. В жизни Ивана наступил
21-й День рождения. Мы, не сговариваясь, подарили друг другу
по четыреста граммов крови. Иван ещё за неделю до памятной
даты превратил свои граммы в трёхлитровую банку коньячного
спирта, считая бессмысленным тратить «кровные деньги» на
закусь. А моя кровь стала коробкой «сангины» и набором цветных
мелков с нежным названием «пастель». Полрубля я потратил на две
кружки пива, которые перед посещением художественного
салона пришлось выпить для восстановления правильного состава
жидкости в подраненном организме. На что-то большее донорских
денег не хватило. Пришлось, правда, бежать со всем этим
подарочным добром от военного патруля. Но десантника-штурмовика,
если он достаточно трезв, мог догнать лишь такой же
неутомимый «гоночный велосипед», который умеет прыгать через
двухметровые бетонные заборы. Представители всех остальных родов
войск, дислоцированных в грузинском городе Кутаиси, отставали
обычно уже через пару километров размеренного бега.

Валерка Игнатьев, чемпион 1-го батальона по фирменному кроссу в
противогазе, шлялся по городу в обычной «самоволке». Жизнь
казалась скучной, и в его наголо остриженной голове мгновенно
родилась ценная мысль: поиздеваться над попавшейся группой
военного патруля. Он бежал очень медленно, прямо перед носом у
разъяренного офицера-чернопогонника, рычавшего: «Товарищ
солдат, остановитесь! Я вам приказываю!» По словам чемпиона, он
слышал бульканье пива в ёмком офицерском животе, но не
пытался увеличить дистанцию. Когда преследователи
останавливались, чтобы отдышаться, он тоже переходил на ходьбу и
старательно хромал на обе ноги, возбуждая надежду и охотничий азарт у
догоняльщиков. На его наглой физиономии, довольно типичной
для воинов десантно-штурмовой бригады, старательно
изображался неподдельный страх, и погоня возобновлялась с новой силой.

Жертва совсем близко, в каких-нибудь пяти метрах…

Она полностью выдохлась и деваться ей некуда: справа – высоченный
забор, а впереди – патрульная машина военной автоинспекции.

Загонщики уже предвкушали поимку «ценного зверя» в пехотной форме с
красными погонами и запрещённым голубым беретом на голове.
Но вдруг жертва включила «пятую скорость», пулей пролетела
мимо машины ВАИ, из которой никто даже выскочить не успел, а
потом – прыжок в одно касание через забор и… И всё.

Цель навсегда исчезла, чемпионское развлечение закончилось.

Вся казарма с удовольствием ржала над этой историей.

Своих лейтенантов мы не любили, но уважали: даже с глубокого
похмелья они могли пробежать обычный утренний кросс не хуже любого
из нас. Офицеров из других частей признавать за людей не
полагалось. И считалось «западло» отдавать им честь при
встречах в городе, причём независимо от званий. От некоторых своих
командиров за подобную вольность, проявленную на территории
части, сразу «прилетал» мощный удар по корпусу. А потом
следовало законное наказание: приходилось целый час ходить
строевым шагом мимо столба и отдавать этому предмету честь. И все
это под надзором сочувствующего сержанта. Однако, уважающий
себя дембель не обращал внимания на возможные последствия и
лениво козырял только майорским и подполковничьим погонам.

В бригаде служил единственный капитан, мимо которого, в целях
собственной безопасности, даже самые отвязанные дембеля проходили
печатным строевым шагом. Капитан командовал батальоном, где
служил Иван, выглядел как трёхстворчатый шкаф, но при этом
сто раз подтягивался на турнике. Такого не мог повторить
никто. Капитана боялись, потому что после единственного
запоминающегося удара, любой падал на землю сразу.

Бригадных нарушителей военных порядков почти никогда не сажали на
гарнизонную гауптвахту, потому что неразумно отправлять
человека с хорошо организованной каторги прямо на курорт.
Единичные факты применения такого наказания случались, но они
касались только настоящих бойцов, больше похожих на матерых
бандитов, чем на советских солдат. «Воспитание» почти всегда
заканчивалось тем, что «наш человек», попадая на «губу», сразу
чувствовал себя «паханом на зоне». Уже в первый день
заслуженного отдыха он или кому-нибудь что-нибудь ломал, или его
сразу признавали главным.

В самой бригаде избиения и физические издевательства почти не
практиковались. За несправедливый мордобой можно было при случае
получить пулю в затылок или гранату под ноги. Это все хорошо
понимали. Раз или два в неделю каждая рота бегала на
стрельбище, где солдаты занимались тем, чем и положено заниматься в
армии. Днём или ночью приходилось стрелять из всех видов
стрелкового оружия и пользоваться боевыми гранатами при
выполнении учебной программы в составе роты или всего батальона.
Удобных возможностей для сведения счётов в такой ситуации
полным-полно. Патроны никто и никогда не считал, а вот с
гранатами дело обстояло сложнее: полагалось сдать кольцо с чекой
старшине роты. Но при большом желании боеприпас легко
«экономился»: сдаешь кольцо, а чеку оставляешь на месте. Каждый
день, так или иначе, но все-таки приходилось держать в руках
своё оружие, а в карманах могли оказаться «лишние» патроны,
припасенные на всякий случай. И все понимали, что обижать
кого-то прямым физическим действием не стоит. Точнее, может
стоить дорого.

Старослужащий солдат принципиально не занимался хозяйственными
работами, но во время очередного марш-броска на пятьдесят
километров, почти все дембеля несли на себе, кроме собственного
штатного оружия, ещё и по два или три автомата и вещевые мешки
«молодых». Все это не из благородства, а от рационального
подхода к делу: гораздо легче нести оружие и мешок «молодого»,
чем тащить его тело. Тело, пока оно в сознании, можно
подгонять пинками под зад и подбадривать непечатными словами.

Правда, один случай изуверского мордобоя я хорошо помню.

Двух бойцов из нашей роты, отслуживших по одному году, поймали ночью
в карантине на воровстве денег из карманов новобранцев.
Воров тут же пропустили «сквозь строй». В квалифицированном
избиении участвовало девяносто ещё не принявших присягу пацанов
и три сержанта. Каждому новобранцу приказали взять
полотенце, вложить в него кусок солдатского мыла и бить этой
«пращой» строго по голове. Причем ударить каждого вора полагалось
только один раз, но изо всех сил. Итого по девяносто три
удара на «морду лица». За отказ в участии или некачественное
отношение к делу сержанты обещали пропустить отказника или
сачка через этот же строй…

Что характерно – никто не отказался и не сачканул.

Внешний эффект от мероприятия оказался поразительным: ни одного
синяка на лицах, но сами эти лица стали ровно в два раза больше,
чем до экзекуции. Потом этих воришек никто и никак не
притеснял и не наказывал. Об этом случае им даже не напоминали.
Но тема воровства денег из карманов закрылась сама собой. А
вот кража из тумбочки зубной пасты, мыла, сигарет или книжки
считалось нормальным делом. Это называлось – «срисовать».
Срисовать могли новую шинель, бушлат, сапоги, ботинки, ремень,
противогаз, плащ-палатку и вообще всё, что имело отношение
к казённому имуществу. Некоторые наивные ребята по дремучей
неопытности пытались жаловаться офицерам. Диалог всегда
выглядел поучительным:

– Товарищ лейтенант, а у меня шинель срисовали…

– А ты рот не разевай. У тебя срисовали, и ты срисуй. Тоже мне,
боец, твою мать! Жаловаться он пришел, солобон…

– Дак где ж её взять, товарищ лейтенант?

– В п…де, на самом дне! Чтоб завтра всё нашлось! И чтоб блестело,
как у кота яйца. Кру-у-гом!

– Дак ведь шинель украли, как же ж, чтоб блестела…

– Кру-у-гом! Отставить. Упор лежа принять. Делай раз, делай два…

И так далее. До полного понимания сути жизни.

Но в армии можно затравить любого человека. Причем строго по уставу,
ничего во время травли не нарушая. Как известно, выполнять
армейские уставные требования может только робот или
дисциплинированный немец. Русский человек, даже если по
национальности он татарин или еврей, по природе своей – законченный
разгильдяй. Он соблюдает дисциплину только иногда, в случае
крайней необходимости. Жить «строго по уставу», да ещё целых
два года он не может в принципе.

В роте служил один парень, коммунист и давно выявленный «дятел», то
есть «стукач». Ещё он имел единственную «соплю» на погоне. А
всем, кто служил в армии, известно, что «лучше иметь
дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора». Два года этот член партии
драил полы в казарме и стоял «на тумбочке». Его ремень
никогда не болтался ниже пупа, как это положено бравому служаке.
Его сапоги сверкали, а подворотничок казался свежим в любое
время суток. Но нет такого телеграфного столба, к которому не
мог бы прикопаться «по уставу» старшина роты или
какой-нибудь дуреющий от скуки ротный офицер… Ефрейтор получал наряды
«вне очереди» и демонстрировал стойкость настоящего
коммуниста. Этого парня даже на дембель отправили без козырных
вкладышей в погоны, без ушитых и разглаженных утюгом сапог с
«гармошкой» и на высоком каблуке. Он уехал домой без фотографий
боевых вертолетов и «секретных» видов вооружения в
дембельском альбоме. К слову сказать, хоть мы и относились к десанту,
но сыпались на землю из вертолетов, как горох, со всеми
своими железяками с высоты не более трех метров. Та же самая
пехота, только на место назначения перебрасывается по воздуху.
Какие парашюты? Никто их и в глаза не видел. Но без значков
«с прыжками» возвращаться домой считалось невозможным.
Жертва травли убыла по месту жительства в свой Курск без значка,
который обозначал количество прыжков с парашютом: не
положено.

Над парнем два года измывались, как хотели. Вся его служба прошла
строго по уставу. Но никто и никогда его даже пальцем не
тронул. Офицеры и сержанты обращались к нему только на «вы»,
очень вежливо, без обычного многоэтажного мата. До сих пор не
понимаю, почему он так и не застрелился. Я не знаю, кем он был
на самом деле. Возможно – нормальным человеком. К нему
положено было относиться как к прокажённому и «врагу народа».

Кстати, я чуть не сменил его на посту «врага», когда «народ»
случайно узнал, что мне предложили вступить в КПСС. Я от души
рассмеялся в ответ на это. Дело в том, что служба на Кавказе
являлась для меня и Вани очень нежным, почти отеческим
наказанием. Во-первых, нас исключили из института без права
восстановления. Во-вторых, военкомат разыскивал нас по всему
Советскому Союзу до тех пор, пока мы сами не явились на призывной
пункт. В-третьих, у меня имелись персональные идеологические
неприятности, совместимые скорее с отправкой на зону: за
рукописную политическую листовку подполковник областного
управления КГБ сулил мне «до семи лет лишения свободы». Но он
понимал, что за разоблачение моих провинциальных и почти детских
«преступных замыслов» и «измышлений, порочащих советский
строй» третью звездочку не дадут, а потому ограничился первым и
последним предупреждением.

Офицер, предлагавший членство в партии «простому честному парню» не
имел ещё полного объема информации обо мне, потому я и не
удержался от смеха. Весёлую беседу с замполитом роты по кличке
«Камо» кто-то увидел через дверное стекло «ленинской
комнаты». Потом меня будто бы невзначай спросили: о чём говорили?
Я сказал, что предложили вступить в партию. Этого оказалось
достаточно. Меня травили полгода, но потом отцепились
навсегда, врубившись, наконец, что я по своим убеждениям лучше
буду есть говно, чем вступлю в КПСС. Травили как положено: по
уставу. И я почти не спал все эти полгода.

«Камо», старший лейтенант Калмохелидзе, сохранился в памяти как
честный и справедливый мужик. Именно он приехал в Кировскую
область за новобранцами для недавно сформированной ДШБ. Это он
сказал нам, остаткам призыва, похожим на уголовников, а
потому, наверное, забракованным другими «покупателями»: «Ви
будэтэ служит в штурмовом дэсантэ. Нагрузка нэвиносимый. Будэтэ
ссат по начам. Кто нэ хочэт – шаг впэрод». Именно Камо
отпустил меня и Ивана с призывного пункта в Котельниче «поправить
документы». Дал «одын сутки» на замену комсомольских
билетов.

По дороге в Киров, в тамбуре непонятного ночного поезда, мы попали в
руки к бандитам, и они уже приставили к нашим животам ножи,
чтоб насмерть зарезать или отобрать все имеющиеся ценности.
Так бандиты заявили в самой строгой форме. От бесславной
гибели спас только наш одновременный истерический смех: после
недели существования на призывном пункте даже спичек не было
в наших карманах. Бандиты удивились смеху, попрятали острые
кнопочные ножи, дали закурить, а потом повели в бандитское
купе, чтобы напоить водкой до полусмерти и накормить, как
следует. Славные, в общем-то, оказались ребята. В банду звали.
Но мы вернулись, как и обещали, через сутки, хоть и
пьяными, но с новенькими комсомольскими билетами. А старик Камо, в
очередной командировке за пополнением, попал под поезд и
потерял обе ноги. Ему тогда исполнилось тридцать лет.

Мы редко виделись с Иваном, служа в разных батальонах, но кожей
чувствовали присутствие друг друга. При встречах никогда не
говорили о мерзостях армейской жизни, хотя каждому приходилось
несладко. Да, Иван не стал тратить «кровные деньги» на
закусь. Он занимался оформлением недавно построенного в бригаде
клуба и жил прямо на рабочем месте под надзором клубного
начальника, который ещё не успел озвереть и скурвиться от военной
службы. Старлею хватило литра, бережно отлитого из банки в
чистую посуду, чтобы не замечать присутствие моего
постороннего лица на вверенном ему объекте. Этот офицер от чистого
сердца притащил из дома целую миску домашних котлет, кружок
«сулугуни», круглую и румяную булку белого хлеба, пакет с
помидорами, кинзу, укроп и зелёный лук.

Пить с простыми солдатами, он, естественно, отказался. Вместо этого
построил Ивана в одну шеренгу, провел среди него вечернюю
поверку и отметил присутствие. Строго сказал: «Не борзейте и
не шляйтесь в пьяном виде по территории части, товарищ
солдат». Поздравил именинника и ушёл к молодой жене. Все честь по
чести.

Ваньку аж затрясло, когда он развернул мой подарок. Он не спрашивал
о том, где я раздобыл столько денег. А я не задавал глупых
вопросов про коньячный спирт. Оба хорошо знали, откуда
берутся деньги у солдата. Пока я накрывал праздничный стол, резал
сыр, хлеб и помидоры, разливал по кружкам почти настоящий
коньяк, Иван уже работал над картиной. На чёрной бумаге он
рисовал пастелью таёжную реку, обрывистый берег и охотничье
зимовьё. «Домик над речкой, зелёный лужок, что ещё нужно для
счастья, дружок?» – так говорил теоретик анархизма Пьер
Прудон. Как же хотелось немедленно попасть туда, на эту речку, на
далекий и пока неведомый приток Нижней Тунгуски! Но зачем
терзать душу разговорами о том, что будет нескоро? И вообще,
редко удается встретить человека, с которым можно помолчать.
Мы пили за Ивана, за нас обоих и то неизвестное будущее,
которое осторожно присматривалось к нам с картины…

Нам было о чём вспомнить. После «вылета» из института пришлось
побывать на другой речке и целый месяц жить у костра среди
глубоких уральских снегов. Наверное, именно тогда появилось умение
обходиться малым количеством слов. Охота несовместима с
болтовнёй. Но иногда мы говорили до глубокой ночи, и такой
разговор превращался в продолжение предыдущего.

Долгая жизнь у костра – тяжёлое испытание даже для опытного
охотника. Каждый вечер начинался с заготовки брёвен для ночлега. В
первую неделю костровой жизни эти брёвна радовали
основательной толщиной, а потом становились всё тоньше и тоньше – от
нашего физического истощения. Так бывает, когда с собой нет
ничего, кроме одежды, капканов, ружей и минимального
количества продуктов. Самое главное, чего не хватало обоим – это
опыта. За ним и полезли в леса сначала Архангельской, а потом
Свердловской области. В марте 1975 года мы приехали в Кибас,
где Ваня вырос и, до поступления в институт, успел поработать
егерем. Официальный охотничий сезон уже давно закончился, и
нам пришлось грубо нарушать закон, прекрасно об этом зная.

Участок реки, где располагалась зона браконьерства, находился между
двумя бригадами лесорубов. И каждое утро начиналось с
далекого шума трелёвочных тракторов и комариного звона мотопил.
Чтобы не обнаружить себя, жить приходилось без единого
выстрела. Пища скромная: по три блина утром и вечером. Блины
получались тонкими, как бумага, и маленькими, как чайное блюдце.

Если средь бела дня из кустов выскакивал заяц, то он не убегал, а
начинал неторопливо, как кошка, умываться, будто издеваясь над
нами, голодными браконьерами. Казалось, что он ещё и
ухмыляется.

Если из-под снега вылетал тетерев, то он не вел себя как насмерть
перепуганная курица, умеющая быстро летать. А спокойно
усаживался на ближайшую берёзу и, презрительно глядя в нашу
сторону, гадил сверху, в порядке исключения, чего в природе на
самом деле почти не бывает. Он кряхтел и тужился, а Ванька
говорил вполголоса свою бессмертную фразу: «Лучше нет красоты,
чем посрать с высоты». Только после этого тетерев неохотно
улетал.

В выходные дни, когда рабочие спокойно пьянствовали в посёлке, и
стрельбу никто не мог услышать, всё живое и съедобное убегало и
улетало к своим родственникам в дальние и недоступные леса.
Участок вымирал до понедельника и мы, откровенно говоря,
просто голодали.

А голод не тётка. Попробовали есть выдру, которая попалась в один из
капканов. Тушку от первой же пойманной американской норки
Иван предлагал съесть чуть раньше, но голод тогда ещё не взял
нас за горло. Есть норку даже в жареном виде казалось очень
противным. Не смогли. Выдра попалась мясистой, но после
первых же съеденных кусков началась отрыжка, как после целого
стакана рыбьего жира, выпитого натощак. Смотреть после этого
на выдрятину не хотелось. Деликатесные на вкус бобры
оставляли в капканах только лапы. Бобры хладнокровно отгрызают их,
спасая свой мех и мясо от неумелых охотников.

Но при всех неудачах и хронической голодухе мы ни разу не
почувствовали друг к другу малейшей неприязни и раздражения. А причин
для конфликтов хватало. Среди запасов провианта была
трехлитровая банка повидла, которую по неопытности нам удалось
«ополовинить» за пару дней. Ванька предложил развести остатки
густого месива водой. Как по волшебству, опять получилась
полная банка повидла. Через два дня процедуру пришлось
повторить. Через неделю в банке осталось полтора литра мутной и чуть
сладкой водицы. Каждый из нас бережно принимал ее внутрь по
шесть столовых ложек в день. Этой водицы оставалось ещё
много, когда я по неосторожности опрокинул банку в жидкую грязь
у самого костра. Если бы банка упала на снег, то мы бы его,
недолго думая, съели. А тут… Ничего мне Ванька тогда не
сказал….

Как-то получилось, что в короткой общей жизни почти всегда я, Иван и
голод жили вместе. Мы не жаловались на судьбу, которая
иногда подкидывала неожиданные подарки. В тот раз на речке
Баской нам попалось тайное лежбище коллег-браконьеров. Крепкий
навес, рядом – запас брёвен для костра. Внутри – сухое сено и
большой котелок с крышкой, а в нем… Мешочек сухарей, остатки
сухого молока и пакетик с сахаром… Чай и соль, шматок сала
и гречневая крупа… И даже кусок колбасы…

Двое суток мы выедали эти запасы, хотя их хватило бы нормальному
человеку «на раз пожрать». Что может быть лучше крепкого чая с
жареным салом, сахаром и сухим молоком? Сухарики казались
леденцами. И жизнь выглядела не просто терпимой, а вполне
счастливой. Как мало нужно голодному человеку…

Мы помянули Женьку Онегина и даже Саньку Храброго, выпив за обоих не
чокаясь. Но мне от этих воспоминаний стало тревожно и
тягостно: на шее по-прежнему болталось кольцо – я уже выяснил,
что эта вещица сделана из нефрита. Из этого камня в древности
делали ножи для ритуальных жертвоприношений и священных
убийств. Ивану я до сих пор так и не рассказал о лёгком
«помешательстве» с гусиной охотой и воображаемым убийством человека.
Что-то меня удерживало...

Ванька мгновенно разглядел перемену настроения и хитро улыбнулся. «У
меня сюрприз», – сказал он и ушёл в кладовку. Вернулся с
объёмистым пакетом и посмеивался, пока я разворачивал не один
десяток газет, потраченных на упаковку подарка. Сюрпризом
оказалась картина в рамочке. Иван не дал взглянуть на лицевую
сторону, предложив сначала выпить за наше будущее. Мы выпили
и закусили. А после этого он сказал, чуть смущаясь: «Там
твой портрет. Я попробовал представить тебя через сорок лет.
Мы будем в это время на Тунгуске. И реку я сделал фоном.
Место ты сразу вспомнишь. А если себя не признаешь, то уж
извиняй. Сорок лет – большой срок. Ну, ладно, теперь можешь
смотреть».

Я повернул портрет лицом к себе...

Очнулся от острого запаха нашатырного спирта. Перепуганный Ванька
совал вонючую ватку прямо в нос. Через минуту я совсем пришёл
в себя. И не знал, что сказать и как объяснить причину.
Коньячный спирт ударил в голову? Но мы не так уж много успели….
И Ванька – не дурак, а самый родной и близкий человек. И он
заметил, что я отключился с первого взгляда на собственный
портрет. Иван налил полстакана коньяка и протянул мне. Я
выпил его с жадностью, как холодный чай в летнюю жару. Если
рассказать всё, то друг посчитает меня сумасшедшим. Но молчать
уже нельзя. Кому ещё, как не Ивану…

Я подробно рассказал о проклятой охоте на гусей. О том, как вместо
убитой птицы нашёл человека. Об удачной операции по
извлечению пули. О второй маленькой ранке и своём полном бессилии. О
том, что спасти раненого в тех условиях было просто
невозможно, и человек умер на моих глазах. Об этих непонятных
инициалах и зелёном каменном колечке… Иван не перебивал, только
понемногу подливал в стаканы себе и мне. Когда я дошёл до
исчезновения трупа и необъяснимом его превращении в убитого гуся
с кольцом на правой лапе, он чуть заметно улыбнулся. И
задал всего два вопроса: «А при чём здесь мой подарок? Что ты от
него шарахнулся, как от смерти?».

Я налил ещё. Да. При чём здесь портрет…

Сейчас он точно подумает, что я сошёл с ума.

Но деваться некуда: «А при том, что ты нарисовал не меня, а того
самого мужика, которого я убил. Ты помнишь, я говорил о
татуировке: странных инициалах и какой-то эмблеме на правом плече?
Я всё никак не мог вспомнить эти три буквы. Ты их тоже
нарисовал. И о зелёном кольце не забыл. И всё сложилось в одну
картинку: лицо, инициалы и эмблема. Вот, смотри!». И я положил
портрет перед автором.

Тут мой друг расхохотался. Он просто захлёбывался от смеха и ничего
не мог сказать, только тыкал пальцем в мою сторону.
Отсмеявшись, вытер выступившие слёзы и обратился ко мне нежно, как к
безнадёжно больному человеку: «Идиот, ты вспомни: где мы с
тобой служим? Ты всё с буковками мучился? Русское имя и
отчество вспоминал на букву «ша»? Уже успокойся – нет такого
имени. Это не инициалы, а сокращенное название
десантно-штурмовой бригады: Дэ-Ша-Бэ. Между прочим, эти буквы у тебя на
правом плече. Каждый день ты видишь их в зеркале. Человека он
убил! Два с половиной года назад… С бригадным клеймом на
плече… Ну, ладно, «таинственные буквы» мы вспомнили, теперь давай
циферки считать. Ты ведь его осенью подстрелил, так?
Значит, осенью 74-го ты его будто бы порешил, осенью 75-го мы с
тобой попали на этот «курорт» и до сих пор здесь «паримся». А
сейчас – осень 76-го. Историю нашей части ты, конечно, и не
пытался запоминать. Оно тебе надо? Но, как ты сам культурно
выражаешься, «смею напомнить»: бригада сформирована в
декабре 1974 года. Это случилось через два месяца после того, как
ты, «преступник», убил постаревшего десантника, доблестно
отслужившего когда-то в нашей части, которой к моменту его
трагической смерти, ещё и не было. Ты вдумайся: «убиенный»
сначала отслужил в ДШБ и сделал на плече наколку, потом
быстренько состарился, лет на сорок, потом ты его зацепил из
малопульки, а уж после этого, по приказу Министра Обороны, эту
самую бригаду и сформировали. Как такое может быть?

Кстати, о татуировке. Ты забыл, что автором бригадного «клейма»
является твой друг-художник. Меня зовут Иваном. Эмблему бригады
я нарисовал полгода назад. А где мы в это время были?
Правильно. Мы с тобой уже шесть месяцев жрали перловку с водой в
этой распрекрасной части. Тебе, паря, всё привиделось. Никого
ты не убивал, кроме того гуся.

Ну, согласен, старый ты на портрете… Все такими будем, кто доживёт…
Не мог же ты стрелять в самого себя… А гусь был хорош!
Гордись. Когда ещё придётся завалить такого красавца…

Давай-ка выпьем по последней. Но не за твою фантастику, а за
реальную жизнь. Чтоб пули из прошлого в нас не попадали…».

Мы выпили, посидели ещё полчасика, и я побрёл в казарму.

Вроде бы Ванька говорил всё правильно и логично. И весь этот кошмар
мне только привиделся. Но я вспомнил ещё одну мелочь: кольцо
очень легко соскочило тогда с гусиной лапки. Как будто на
мгновение увеличившись в диаметре. А вот надеть его обратно
почему-то не получилось… Доказательств моей вины или
невиновности не существует. Если не считать холодного кольца,
которое висит на шее. Но и оно ничего не доказывает, только
напоминает: это было…

И ещё появился портрет убитого… Нет, тайна дикого гуся ещё не раскрыта.

И кольцо из нефрита появилось не просто так…

***

Очередная осень 1974 года. Она повторяется уже много лет подряд и
всякий раз сухой щелчок, удар и боль являются для меня полной
неожиданностью. Как сейчас. Всё остальное – привычно и
неизменно. Здесь время медленно ходит по одному и тому же кругу.
Я сижу на холодном песке и терпеливо жду охотника. Первая
рана не очень-то опасна, но всё равно ему опять придется
резать мою кожу, раздвигать мышечные волокна и обыкновенными
круглогубцами доставать этот гадкий кусочек свинца. Вторая –
смертельна. Пусть так. Но нефритовое кольцо вернётся к хозяину…
До нашей встречи он жил как ребёнок… Убежал от матери и
постоянно оглядывался… Сегодня его жизнь изменится…

Я думаю о пулях из прошлого…

Вспоминаю давно умершего Ивана…

И слышу плеск весла…