Онтологические прогулки

Мои недоумения по поводу названия фильма «Спящий брат» были вполне
обоснованны, возможно, это неточный перевод; скорее всего,
более точным переводом является «Сестра сна» (буквально «Брат
сна»), потому что смерть в немецком языке – мужского рода, а
в русском – женского, а «братом» (в немецком) и «сестрой»
(в русском) здесь является именно смерть.

«Смерть – сестра сна», так можно перевести название и фильма Йозефа
Вильсмайера, и книги Роберта Шнайдера.

Здесь можно было бы очень долго, красиво и пафосно говорить о том,
что существуют необычные люди (Элиас), которых единицы и для
которых обычная жизнь является сном и смертью, и обычные,
которых абсолютное большинство и для которых сном и смертью
является необычная жизнь.

Можно было бы развернуть «слоган» книги и фильма – «тот, кто любит,
не спит» в длинное рассуждение о горизонтали обычной жизни и
вертикали необычной, трансцендентальной, творческой и пр.
жизни, о символе креста (об этом много у Мамардашвили, да
практически у каждого, кто пробует подумать об этом, но думает
об этом так, как уже подумали за него и до него, в том числе
как подумал Мамардашвили).

Однако, русская литература заставила нас воспринимать это совершенно
по-другому, потому что не разрешает отделять обычных людей
от необычных, творческих от не творческих, умных от дураков,
добрых от злых и пр.

Все жители альпийской деревушки, показанные в фильме (буду говорить
на материале фильма, по его мотивам, потому что книги я не
читал), находятся в одной и той же «культурной» ситуации, а
именно: в ситуации необходимости что-то делать с тем, что их
вера угасла и теперь они живут по инерции, выживают,
священник спятил и на похоронах служит крещение, а учитель –
повесился и пр., что они – теперь – разделены, отделены друг от
друга.

Бог покинул Альпы, оставив людей друг другу.

Орган молчит, потому что в его трубах изъян.

Учитель больше не может учить, потому теперь ему НЕЧЕГО преподавать.
Ведь преподавание – это не обучение чему-то, что известно
одному (учителю) и неизвестно другому (учащимся), это не
передача, как говорят на востоке, того, что есть у учителя,
ученику, у которого этого нет.

Что за убогое представление!

Что может передать один человек другому?

Например, что я могу дать кому-нибудь другому?

Знания?

Понимание?

Некий особый, творческий взгляд?

Когда я даже навыки чтения и письма не могу передать другому!

Впрочем, как и любой другой человек с гораздо большими
способностями, знаниями и умениями, чем я.

Потому что научиться можно только самому. Читать и писать в том числе.

Что же может преподаватель, учитель?

Он может очень любить свою профессию и чувствовать себя счастливым,
подходя весенним утром к учебному заведению, из открытых
окон которого слышен голос, настраивающий себя на пение, или
звуки фортепиано, по ночам готовиться к лекциям, обожать своих
учеников и нянчиться с ними, как малыми детьми, водить их
на экскурсии, собираться с ними в своей тесной, но уютной
кухоньке и т.д., и т.д., но в то же самое время – не быть
преподавателем, потому что единственное, что он может и должен
делать – это показывать уже живое, уже живущее и в нём, и в
учениках.

Например, при обучении чтению или письму он собой показывает, как
удерживать внимание на каком-либо предмете, подчиняя этому
вниманию всё остальное.

Если ученик удержит внимание, то сможет писать САМ.

Почему «господин учитель» из альпийской деревушки не смог больше
преподавать? Потому что в нём не осталось ничего живого из
того, что, как он думал, он должен передать другим, потому что
слова библии перестали иметь значение, потому что теперь всё
стало несправедливым и бессмысленным,поскольку исчез главный
критерий, основное мерило всего – бог.

Только бог мог уравнять идиота и умного, злого и доброго, чистоту и
грязь, деревню и город, гармонию и фальшь.

Теперь он – учитель – не слышит органа, не отличает фальшь от
гармонии, не может ни играть, ни учить, в то время как неучёный
бастард, ублюдок Илиас слышит то, что уже не может слышать он
– рождённый «как должно».

Илиас лишь прояснил то, что учитель уже знал, то, что он уже – не
учитель, что ему нечему учить.

Священник не сошел с ума, он не может отличить заупокойную службу от
крещения просто потому, что эти службы действительно
перестали отличаться друг от друга, они стали равны в своём
отношении к происходящему, они перестали быть с ним связаны;
ничего не изменится, если на похоронах служить крещение и
наоборот.

Поэтому в этой деревне произошло неизбежное – предоставленные самим
себе люди своими действиями могли только подтвердить и
подтвердили то, что уже было живым фактом – без бога каждый стал
сам по себе.

Старая жизнь сгорела.

Старый свет больше не светит.

Люди разделились.

Поэтому очень скоро в церкви стали жить и люди, и свиньи. Как это
напоминает «Вий» Гоголя, когда в одной церкви собирается всё.

Однако по-прежнему что-то связывает всё, хотя старого клея уже нет.

Не умерла жизнь.

Исчез камень, когда-то положенный человеком во главу угла, но не исчезла жизнь.

То, что происходило в глухой альпийской деревушке, происходило по
всему пространству индоевропейской цивилизации, на десятки
тысяч километров вокруг и на века вперёд: индоевропейская
цивилизация прощалась со своим средневековьем и вступала в новое
время.

Вступала во время, новизна которого заключалась в том, что умершего
бога сменил человек, который – как бы он сам ни рядился в
доспехи бога или как бы ни рядили его в них другие – был
только вот этим человеком.

Как бы ни хотелось людям «заместить» бога каким-нибудь его
представителем, посланником, вождём, лидером, фюрером и пр., который
нёс бы истину, правду, совесть, красоту, гармонию и пр. и
которому можно было бы ПРОСТО следовать, подчиняться, внимать,
как бы ни хотелось всего этого людям, теперь они
столкнулись с невозможностью не иметь собственной, личной,
индивидуальной, СВОЕЙ И ТОЛЬКО СВОЕЙ истины.

Невозможностью не замечать, игнорировать то, что родилось в их личном опыте.

Живом опыте.

Опыте личной жизни.

Отсутствие и даже невозможность безоговорочной, всеобщей, абсолютной
истины, «спущенной сверху» и принадлежащей миллионам, всем,
заставляет теперь каждого опираться на свой опыт как
единственный и в этом смысле – абсолютный опыт, как на истину в
последней инстанции, абсолютное относительного, или, что то же
самое, относительное абсолютного.

Человек теперь не может полагать себе недосягаемые цели, не может
совершенствоваться в перспективе приближения, но не достижения
абсолютного, потому что абсолютное исчезло, перестало быть
мерой всего, недосягаемым пределом.

Предел теперь (по Ньютону) – максимальное, достижимое, но не
преодолимое значение, горчичное зерно которого теперь сдвигает
горы.

По результату и значению – максимальное, то есть дальше, больше и
сильнее невозможно, однако по содержанию – минимальное, то
есть достаточное для того, чтобы нечто было достигнуто.

Например, пределом мышления становится достижение или живой факт
существования мыслящего, или, что то же самое, случившийся факт
мысли. И, заметьте, это не минимальное необходимое условие,
за которым должно последовать законно построенное
размышление, а максимальное достаточное условие. Достаточно
существовать, чтобы мыслить!

Вот чего вы не найдёте во всей современной философии!

Куда же деть весь могучий арсенал философии, накопленный тяжкими
трудами за тысячелетия?

Как быть с накопленным изощрением, выразимся мягче – искусством мысли?

А никак! Оно исчезло само!

Исчезло, но оставило нам уже живущую в нас (только не пытайтесь это
представить, просто удерживайте внимание) способность
мыслить простым намерением мыслить.

Зачем тащить с собой лестницу, если мы УЖЕ поднялись туда, куда мы
так долго стремились?

Зачем мухе бутылка, если она УЖЕ из неё вылетела и теперь может летать свободно?

Теперь можно просто заставлять чёрта делать то, что он способен делать.

Теперь, чтобы мыслить, нужно не изощрение предубеждений, а их полное отсутствие.

Так сомнение Декарта – именно снятие предубеждений, не позволяющих
установить существование мыслящего, так как снятие
предубеждений уже означает существование мыслящего, так как он будет
«соображать всё что ни есть» (Гоголь); теперь достаточно
просто (без предубеждений) направить внимание на что-нибудь,
чтобы мыслить его как оно есть.

Мне достаточно вознамериться сделать шаг, как шаг делается мною сам,
я существую как шагающий, совершающий шаг, хотя я сам шаг
никак не делаю, поскольку шаг настолько сложное действие, что
я никоим образом не могу ни построить, ни проконтролировать
ВСЮ совокупность этого действия.

История движения миллионов типов существ и миллионов моих
человеческих предков оставили мне возможность искусно двигаться по
моему намерению. По щучьему велению, по моему хотению. Щука
велит то, что я хочу. Я не могу велить себе, но могу хотеть,
этого достаточно.

Конечно, я в некоторой степени могу внести изменения в свои
движения, но эти изменения будут результатом очень длительной и
трудоёмкой работы.

Вся полнота движения, возможная для меня в данный момент,
реализуется простым моим волением; простым – в смысле без
предубеждений.

Вся полнота восприятия, возможная для человека в данный момент,
реализуется простым волением восприятия, восприятия всего, что
существует тут, восприятие симфонии происходящего, будет ли
это твоё грязное платье или твоё же ощущение всемогущества и
способности взойти на небо, прикосновение друга или сжигание
твоего отца живьём, улыбка матери или последний взгляд
любимой, или всего этого вместе как – страшного зрелища полноты
всего, от ничтожества до величия, от всепоглощающей любви до
непереносимой боли, от прозрачной и отражающей небо воды
озера до гладкого как молоко, но твёрдого камня.

Эту симфонию услышали все в соборе: симфонию всего как есть тут;
небеса разверзлись, и люди увидели там себя – во всём ужасе и
во всём величии самих себя.

Меха церковного органа сдули с людей все их предубеждения и в них
обнажилось то, что уже в них жило.

Во всех.

Не один Илиас «удерживал вертикаль» (если уж воспользоваться этим
образом), не один Илиас соединял человека с небом, а ВСЕ, все
как один: священник служил в полном соответствии с
происходящим, если бы он действительно был сумасшедшим, то он служил
«как если бы», как если бы бог был жив, как если бы служба
имела значение, как если бы он сам и люди верили (что,
кстати, предлагают делать нам философы).

Учитель больше не мог преподавать, потому что теперь гармония
рождается не по законам установленного богом мира, а по каким-то
другим законам, в соответствии с которыми и способности, и
право творить теперь есть у каждого, у самого последнего
босяка, бастарда и идиота. Что это за мир, в котором грязь не
отделена от чистоты, фальшь от гармонии, благородство крови от
низкого её смешения? Чему в нём можно учить?

ВСЕ, и никто не более и не менее другого.

Разве Лукас не любит?

Разве Марта не продолжает жизнь?

Разве маленький идиот не полон жизни?

Разве все они не в симфонии Илиаса?

Разве все они вне её?

Только единство со всем и со всеми творит симфонию Илиаса.

Бог умер, но не умерла жизнь всего.

Бог исчез и вместе с ним исчезла смерть как недоступное,
трансцендентальное, непостижимое, нечеловеческое.

Смерть умерла как недоступное.

«Любить – значит не спать», значит не засыпать для смерти,
бодрствовать в ней, не умирать в смерти, а жить смертью, любить самой
смертью.

Невозможно быть влюблённым в жизнь, потому что любовь ко всему до
самых краёв полна боли разделения всего.

Невозможно ненавидеть смерть, потому что боль неизбежного разделения
до краёв полна любви ко всему.

Любовь и боль – сёстры, дети одной жизни.

Спящая смерть – смерть, спящая жизнью?

Спящая сестра – смерть, которую надо разбудить к жизни?

Как это сделали Илиас и Гоголь.

Разве смерть – враг человека?

Разве страх смерти делает человека человеком?

Теперь смерть стала делом человека.

Каждого.

Теперь человек начинает накапливать опыт жизни смертью, теперь она
перестаёт быть для него чужой, чуждой, отделённой.

Смерть теперь – сестра живого сна, забытья, дрёмы сущего.

Теперь мыслить «воскрешение всяческого» невозможно, потому что
невозможно воскрешение как повторение.

Как можно воскресить то, что живо, как можно воскресить то, что не
умирало как отдельное, воспроизводясь в живом?!

Разве мой отец и братья умерли, когда жив я?

Они ушли как отдельные, отделённые от меня, но по-прежнему живы тем,
в чём были и остаются едины со мною.

Смерть не убивает человека, смерть прекращает его отделённость.

Что так ясно чувствовали наши древние предки и что так смутно чувствуем мы.

Пока мы избегаем смерть, смерть неизбежна.

Пока мы избегаем смерть, смерть – наш главный враг.

Пока мы избегаем смерть, мы её боимся.

Пока мы избегаем смерть, мы умираем.

Как только мы направим своё внимание на смерть как на часть нашей
жизни, как на живое, как только мы сможем принять смерть как
живое, жить смертью, быть ею, мы перестанем не только её
бояться, мы сделаем смерть или, что то же самое, смерть станет –
другой.

Первые шаги в принятии смерти в жизнь человек уже сделал, нам стоит
продолжать начатое нашими отцами дело.