Онтологические прогулки

Друзья, какой же всё-таки я тормоз!

Только что пил кофе и размышлял, почему фильм был назван «Спящий
брат» – «Schlafes Bruder», более десяти лет назад я посмотрел
его, но ошибочно запомнил и упоминал в размышлениях в
качестве «молчащего брата», тогда молчание для меня было точнее
сна!

Книгу я пока не прочёл, а вот фильм просмотрел вчера второй раз;
почему «спящий»? – думал я и понял, что это и есть тот самый
живой сон, то самое забытьё, о котором я талдычу уже так
долго, точнее, мною говорится так долго, что я, теперь уже точно
– я, наконец, догнал.

Догнал потому, что Илиас не мог упустить, проигнорировать, не учесть
ни одного звука в воспринимаемом и играемом, делаемом: всё
в равной степени имело своё звучание и своё значение.

Он воспринимал и играл только в состоянии сна, забытья, дрёмы,
только тогда, когда ему удавалось или когда ему «счастливилось»
засыпать, забываться всем, не упуская ни малейшего, какое бы
оно ни было.

Его охватывало вдохновение и не свыше (сверху), и не сниже (снизу),
его охватывало то, что составляло симфонию происходящего –
вся целостность жизни по всему доступному ему континууму
происходящего, разворачивающегося перед ним и вместе с ним в
данный момент.

Тогда он мог всё, потому что он становился всем, а всё становилось им.

Тогда он мог всё, потому что он становился самой жизнью, а жизнь становилась им.

Тогда ничего нельзя было разъединить, отделить.

Тогда всё было наполнено жизнью.

Тогда жизнь наполняла собою всё так, что всё было равно живым без
различия малого и большого, важного и незначительного,
хорошего и плохого, доброго и злого.

И снова – ни человек не владеет вдохновением, ни вдохновение не
владеет человеком.

И снова – распростёртость человека от полного единения со всем до
полного отделения.

Спать, быть спящим, пребывать во сне, забываться, дремать, быть в
дрёме – это и есть то, что составляет существо русского типа
восприятия (в широком смысле культурного восприятия,
переживания всего), специфику русской феноменологии.

Это и есть восприятие всего без предубеждений и без упущений!

О котором так много и ясно говорил Гоголь.

Как много общего у Илиаса и Гоголя: целомудренная жизнь, посвящённая
одному – пребыванию со всем, внимание симфонии жизни,
полнота переживания и пустота отделения, чувство полёта и
всемогущества, принятие смерти в жизнь.

Илиас, как и Гоголь, не пил из хрустальных бокалов бодрствования, в
соборе за органом он был – ужасом умирающего бога и
торжеством рождающегося человека.

Илиас, как и Гоголь, решил не спать: «больше я не усну», как
выполнение своего давнего решения: шагнуть в небо, потому что
теперь – пустое небо требовало жизни, требовало заполнения
ушедшего бога тем, кто сменил его – человеком.

Гоголь, как и Илиас, соединял разорванное временем, потому что
ушедшего, покинувшего человека бога сменили чудовища, которые
стали заполнять образовавшуюся пустоту.

Поэтому теперь уже человек должен заполнить образовавшуюся пустоту,
эту брешь мироздания.

Бога сменяет человек, отдельный, вот этот человек.

Бога сменяешь ты.

Один.

Сам.

Теперь ты – бог.

Один.

Сам.

Страшное зрелище умирающего на твоих глазах божьего мира.

Страшное зрелище покинутого человека.

Отверженного.

Одинокого.

Демона.

Герой Нашего (того) Времени обнаружил, что исчезла главная связующая
нить всего, главное звено – бог и теперь он предоставлен
самому себе, одному, отделённому от всего своим одиночеством,
своей покинутостью, отверженностью от того, что всегда было
живым клеем бытия.

Без бога всё стало мёртвым, потому что жизнь каждого теперь живёт
только в нём самом и не может найти дорогу к жизни другого.

Никакая полнота СОБСТВЕННОЙ жизни – любовь и ненависть, радость и
тоска, стремление помочь или месть и пр., теперь не может
изменить факта отдельности, самозамкнутости, автономности.

«Какое горькое томленье
Всю жизнь, века без разделенья
И наслаждаться и страдать,
За зло похвал не ожидать,
Ни за добро вознагражденья; 
Жить для себя, скучать собой
И этой вечною борьбой
Без торжества, без примиренья!
Всегда жалеть и не желать,
Всё знать, всё чувствовать, всё видеть,
Стараться всё возненавидеть
И всё на свете презирать!…
Лишь только божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство;
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно…
Они текли в венцах из злата;
Но что же? Прежнего собрата
Не узнавало ни одно.
Изгнанников, себе подобных,
Я звать в отчаянии стал,
Но слов и лиц и взоров злобных,
Увы! Я сам не узнавал.
И в страхе я, взмахнув крылами,
Помчался, но куда? зачем?
Не знаю… прежними друзьями
Я был отвергнут; как эдем
Мир для меня стал глух и нем».

И человек принимает свою судьбу, своё назначение, своё призвание,
свою миссию – ЗАМЕНИТЬ УШЕДШЕГО БОГА, СТАТЬ БОГОМ САМОМУ.

И главное, что надо сделать – справиться со своим отделением, со
своей самостью, с замкнутостью себя в себе.

То есть справиться со смертью как «самым верным» (Гоголь), самым
существенным доказательством отделённости, верным другом
ненавистного разделения.

Человек должен заменить бога в борьбе за бессмертие человека! в
борьбе за бессмертие всего! в борьбе за бессмертие жизни!

А для этого надо испытать саму смерть.

Своей жизнью.

В полном и ясном уме.

С полными силами.

Один на один.

Необходимо сделать главное – не побороть смерть, не преодолеть её, а
СТАТЬ САМОЙ СМЕРТЬЮ.

Включить смерть в единство всего не по умолчанию само собой
разумеющегося естественного и неизбежного хода событий, а наполнить
смерть жизнью, своей жизнью, а свою жизнь – смертию, своею
смертию.

Необходимо не противопоставить жизнь смерти, а принять смерть в
жизнь, СТАТЬ СМЕРТНЫМ.

Стать живым смертным.

Положить предел не жизни смертию, а положить предел смерти жизнью.

Такое возможно только в том случае, если жизнь не имеет предела
смерти, если жизнь не ограничена смертью, а простирается без
ограничения, не в вечность как отсутствие смерти, не в вечность
бессмертной души, а в биение, пульсацию жизни, в
наследование опыта жизни.

«… весь я не умру
Душа в заветной лире
Мой прах переживёт 
И тленья избежит…»

Человек не имеет частей, он живёт всем собой, поэтому, как герои
Хармса, мы постоянно «спотыкаемся об Пушкина и об Гоголя»
только потому, что наследуем опыт их жизни как свою жизнь.
Поэтому мы действительно «любезны» и Пушкину, и Гоголю, и
Лермонтову, и Толстому и др., потому что именно благодаря их
стараниям мы перестали переживать свою отдельность как тюрьму, как
отверженность, как рок, как обречённость на страдания, как
неизбежное, вынужденное и НЕИЗМЕННОЕ в своей природе
наказание.

Именно они (но не только они, разумеется, просто сейчас мы
рассматриваем именно их опыт) решали историческую задачу русской
культуры – освоение человеком своей отдельности.

Именно на решении этой сложной и новой исторической задачи
развивалась русская литература и русская культура вообще, точно так
же, как вся индоевропейская цивилизация.

Её западный модус приступил к решению освоения выделенного историей
человека несколько раньше русского, но существа дела это не
изменило.

После работы, осуществлённой на протяжении полутора тысячелетий
средневековья и окончательно завершенной Декартом и Ньютоном,
которые «отыскали» абсолютное в относительном, или, что то же
самое, нашли, открыли уже наработанные точки опоры в
человеке как индивидууме, западная культура развивалась в
направлении предметной определённости происходящего.

В направлении постоянного соотнесения происходящего со способностью
человека к фиксации происходящего и своего места в нём.
Например, соотнесённостью происходящего со скоростью движения
земли вокруг солнца раньше или со скоростью света сегодня.

Русская культура не могла развиваться в этом направлении, так как её
формирующие матрицы не выделяли предметность и,
соответственно, фиксирующую природу человека в качестве доминирующих
элементов.

Русская культура развивалась на основании своей доминирующей
формирующей матрицы – направленности внимания на единство всего, на
целостность жизни.

Это хорошо видно у Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, Тургенева,
Блока, Есенина, Лермонтова.

Вся жизнь Толстого была направлена на прояснение и поддерживание
единства русской культуры и на разоблачение её разделения.

И Лермонтов, пожалуй, как никто другой, на максимуме переживания
отдельности человека, указывал на болезнь, – а неосвоенное
человеком положение вещей, в котором он уже находится, не может
не быть болезненным, – как на особенность времени, симптом,
«едкую истину», не настаивая на исправлении недуга:

«Вы скажите, что нравственность от этого не выигрывает? Извините.
Довольно людей кормили сладостями; у них от этого испортился
желудок; нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не
думайте, однако, после этого, что автор этой книги имел
когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже
его избави от такого невежества! Ему просто было весело
рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и
вашему несчастию, слишком часто встречал. Будет и того, что
болезнь указана, а как её излечить – это уж бог знает!»

Русские писатели, по крайней мере – те, с кем мы уже познакомились,
не страдали гордостью исправления чужих пороков, полагая
такое стремление – невежеством, не лечили общество от пороков.

Русские писатели только своим ЛИЧНЫМ опытом, опытом своей
собственной жизни, «поставив её на кон», как любил говорить
Мамардашвили, могли дать и действительно давали пример другим, если
принимали решение раскрыть этим другим свой опыт.

Гоголь «спрятал» его в своих произведениях, написанных и
ненаписанных, и каждый может его там найти, если захочет лучше узнать
самого себя, потому что именно этот опыт живёт теперь в нас.

Русским предстояло тогда не как раньше – непосредственным
следованием устоявшимся – традиции, вере, обществу и пр., а каждому
лично, индивидуально «вернуться на утраченную родину» родства,
единства всего, но вернуться, оставаясь отдельным.

Отделение человека – не поверье, не мода, не следствие образования
или воспитания в особых условиях какого-то сословия.

Отделение человека – это само время, это живой факт, это необратимое
историческое изменение, затронувшее всё общество в целом,
от крестьянина до царя.

Любые общественные проявления данного исторического изменения – в
конституции, в правах, в представлениях и пр., могли только
зафиксировать уже произошедшее по факту.

Однако не следует полагать, что то, как именно происходило освоение
этого изменения, не зависело от человека.

И вот в этом, в решении одной и той же культурно-исторической
задачи, люди отличались друг от друга, во многом находясь в
зависимости или в связи с различными общественными институтами:
государством (властью), церковью, каким-либо сословием и пр.

Вот что так усердно скрывали или не видели русские революционеры –
то, что ВСЕ русские, независимо от своего пола, веры,
социального положения, образования и пр., находились в одной и той
же ситуации, решали одну и ту же задачу, что все русские как
один были в этом – самом важном отношении – равны друг
другу.

А вслед за революционерами так полагали – марксизм и основанная на
нём советская наука, прежде всего – исторический и
диалектический материализм, отдавшие историческое первородство в
натруженные руки пролетариата.

Таким образом, русская история разворачивалась не в борьбе
пролетариата с самодержавием, а в освоении происходящего в данный
период русской истории отделения человека.

Действительным содержанием русской истории конца 18-го – начала
20-го веков было стремление наших предков остаться русскими в
новой исторической ситуации.

То, каким образом решалась эта задача, определяло собой все
остальные общественные преобразования, так что кроме необходимости
изменения понимания русской литературы требуется изменение и
понимания русской истории.

В этом решении одной и той же для всей русской культуры и всего
русского народа задачи – складывалась история нашей страны, в
этом переплетении миллионов волений – складывались,
формировались мы с вами.