Литературная критика

Продолжая рассматривать книгу Павла Басинского «Лев Толстой: бегство
из рая», нам необходимо всё время рассмотрения удерживать
внимание на том, чем именно мы занимаемся; а именно: мы
занимаемся тем, что наблюдаем, как Басинский прикидывается
Толстым, или, что то же самое, как Басинский грезит Толстым.

То есть, демифологизируя Толстого, Басинский мифологизирует самого
себя, пытается превратить себя в миф, в некое событие, пусть
даже существующее только в форме описания, письменной
фантазии, записанного воображения о другом человеке.

Так существует и проявляется дух выживания, бытовая магия, изживание
себя в другом, технос прикидывания, манипуляции, в которой
Басинский наделяет Толстого тем, что сам (Басинский)
представляет собой, но с добавлением того, что он хотел бы, но
никак не может, совершить, достигнуть.

Именно по такой франкенштейн-технологии создаётся бастардный образ
Толстого, образ, который «волей-неволей складывается» в книге
Басинского.

Но что же так «греет» Басинского в его фантазиях? что так мотивирует
его? заставляет так долго и настойчиво «болеть» Толстым?

Толстой сбежал, а Басинский – нет!

Пока цыплёнок, прикидывающийся львом, сам ещё не сбежал, его греет
то, что другие и особенно – великие другие, эгоистично,
безнравственно, трусливо сбежали.

Вот если бы он уже сбежал, то его грело бы совершенно другое – то,
что другие, в том числе и великие другие, сбежали
мужественно, героически, вопреки всему и пр.

Во втором случае Толстой из старого, больного, испуганного и
ослабевшего старика, теряющего свою шапку и самого себя в
собственном саду (как в первом случае, который мы, собственно,
находим в книге), превратился бы в великого старца, невероятно
сильный дух которого превозмогает немощь тела, которое само,
без помощи духа не может даже удержать шапку и преодолевать
сопротивление веток.

Чтобы развлечься, продолжим чтение книги в очках гоблина:

«Ведь уход из Ясной Поляны был, по сути, бегством из России!»

[Хлестаков-Басинский, храбрясь, может и из России сбежать; сбежать,
не сбежит, конечно, но воодушевиться и упиваться своим
воодушевлением – очень даже может.

Прикидывающемуся, творящему миф, хотя бы только на бумаге или, как
Хлестаков – воодушевлённому словами, необходимо постоянно
себя поддерживать, подбадривать, подогревать, наедине с самим
собой, а тем более – на публике, поэтому через более или
менее равные промежутки времени (текста), он и сам себя, и нас
убеждает:]

«Бегство как путь решения всех проблем».

«Всякий раз он будет бежать из Ясной, нетерпеливо, по-детски, бросая
все на свете…»

«С бегства он начинает свой сознательный путь в жизнь, бегством его и завершит».

[Поддержав себя, можно заняться ассоциациями:]

«Отец Сергий» – повесть об уходе».

[Я и Толстой, оба, пишем об уходе, это греет]

«Душа повести, ее главный смысл не в том, почему бежал о. Сергий, а
в том, почему и от кого он ушел».

[Почему и от кого же? Не томи]

«От дьявола – людской славы.

Этот дьявол возникает раньше Марьи…»

[…где-то на семь с лишком тысяч лет, а может уже и на все восемь, точно не знаю]

«…и его бегство из кельи было бегством от него».

[как-то никак не привыкну: ушел? или убежал? или ушел бегом? или убежал шагом?]

«Бежать от него без помощи Марьи он бы не смог».

[для тормозящих, а я именно таков – медленно и распространённо:
убежать шагом или уйти бегом без помощи Марьи от дьявола людской
славы о. Сергий бы не смог; так, догнал, дальше, что за
помощь?]

«Просто уйти означало бы усилить свою славу»

[после того, как прикидывание больного цыплёнка страшным львом
удачно прокатило, уже невозможно просто обратно прикинуться
больным цыплёнком – «просто» уже не прокатит, нужно обоснование
смены имиджа, нужно прикинуться больным цыплёнком, но при
этом намеренно опозориться, пойти копать капусту или уйти с
палочкой, как Фома Фомич, нужно прикинуться отчаянным грешником
или «одним из малых сих»]

«…подыграть дьяволу и окончательно покориться ему».

[для прикидывания более «высоким» обоснования не нужно, особенно
перед дьяволом, он поймёт и даже одобрит, а вот прикидываться
более «низким» после того, как уже прикинулся «высоким», –
это уже извращение, тут и дьявол может усомниться, поди
разбери, что у такого «артиста» на уме?]

«Вот почему о. Сергий медлил с уходом и словно ждал появления этой
дурочки, соблазнившей его легко, потому что он давно был
готов к этому».

[что-то нехорошее начинает шевелиться в моей наивной душе, какое-то
тёмное и неясное подозрение, пока не пойму какое, щемит мне
сердце]

«Нет, не из-за одних семейных противоречий и стремления к опрощению
ушел Толстой из Ясной. Одним из мотивов ухода или бегства
был дьявол земной славы. Чтобы исчезнуть, не умножая земную
славу, нужно совершить какой-нибудь донельзя неприличный
поступок, который перечеркнул бы твое былое величие, твою ложную
святость».

[Если перечеркнул, зачеркнул и даже заштриховал своё величие и
святость, – не беда, можно написать ещё раз, и не один раз… но,
о, боже!

Меня как молнией пронзает: если о. Сергий – перед бегством – отдался
первой аппетитной дурочке, чтобы не отдаться дьяволу, то
что сделал – перед бегством же – Толстой в своей комнате в 3
часа ночи, да ещё с зажженной свечой? за каким «донельзя
неприличным поступком» застукала его жена? От чего его пульс
поднялся до 97 ударов? Отчего он задыхался?!

Как мне теперь людям в глаза смотреть? Если даже наше чистое,
светлое блоковское солнце не может обежать вокруг земли, не
напакостив?

Да, брат Басинский, такую бомбу мог бы взорвать, так нет же,
храбрился, храбрился, а как потребовалась решительность и храбрость
– струсил! Уж довёл бы дело до конца, во всех его смыслах;
такой материал упустил!

Правда, кто не струсит, когда приходится хитрить с самим дьяволом –
людской славой, как подумаешь, что могут о тебе написать
газеты, как представишь себе, какое реноме там «сложится», так
дрожишь как осиновый лист – Подколесин отдыхает, ведь
прикидываться – ]

«…слишком серьёзный проект. Настолько серьёзный, что когда доходит
до дела и начинаешь взвешивать все «за» и «против», возникает
столько вопросов, что хочется сбежать».

[Хитрить с хитрой толпой – у кого руки не опустятся.]

«Дьявол – это толпа, «чернь»… единственным спасением от этого
дьявола является бегство в никуда, в безвестность. Убежать от
толпы можно только, растворившись в толпе…»

[не забыть только захватить побольше «мусора», а то быстро разоблачат]

«Иначе она рано или поздно настигнет и потребует ответов на свои вопросы».

[триллер ещё тот: толпа настигает сбежавшего в неё же и ею же
прикидывающегося, настигает и насилует его своими вопросами,
например: зачем?

Зачем прикидываться больным цыплёнком, когда ты и так – на самом
деле! – больной цыплёнок? Прикидывайся, как все, страшным львом
– и к тебе не будет никаких вопросов]

«В случае же Толстого ситуация была вдвойне безвыходной, ибо ясного
пушкинского понятия о «черни» в его мировоззрении не
существовало».

[ситуация Басинского, соответственно, просто однократно безвыходная,
потому что в его мировоззрении понятие о «черни»
по-пушкински ясное: что не так – розгами!

Да, друзья, вот это мировоззрение по понятиям.

Но тише, цыплёнок разогрелся, воодушевился, расхрабрился, расправил
крылышки и вещает:]

«Здесь [в «Детстве»], по сути, отражен весь духовный вектор жизни Толстого.

Жизнь есть счастье…» [не буду переписывать то, что Басинский
переписал из Толстого, только его собственное:]

«Вот в сжатом виде вся духовная философия Толстого, которая
определяет его духовную практику. Парадокс состоит в том, что,
насколько прост был желаемый духовный результат, настолько
невероятно сложной была духовная практика».

[учитель, в чём же состоит эта невероятно сложная духовная практика?]

«

• колоссальное духовное напряжение;
• трудная, педантичная работа над собой;
• тяжелая работа;
• отчаянно не желать становиться похожим на большого;
• принимая внешние правила игры взрослых, оставаться «внутренним ребёнком»;
• готовность брать на себя любые, самые тяжелые обязательства, но только не под давлением извне;
• как только давление извне превышает силы и возможности личной воли, обращаться в бегство».

[теперь можно в дацан, только обязательно рядом с высокой крутой
горой, чтобы было куда сначала камень закатывать, а потом,
когда сил не останется, сбегать от него.

Но Толстой, кажется, ещё и написал что-то?]

«…но настоящей веры, любви, невинного чувства непрерывного счастия в
общении с Богом и людьми уже не было. Остались лишь
воспоминания, которые он [молодой Толстой, в полной мере отдавшийся
страстям] так поэтически воспроизвел в «Детстве». На деле
же было совсем другое.

Но благодаря этому [другому: картам, девкам и пр.] молодой Толстой и
состоялся как писатель, реализуя в литературе то, чего
недоставало в жизни».

[спасибо, друг, а то я никак не мог понять, откуда всё-таки берутся
писатели; теперь я знаю: пиши о том, чего тебе уже недостаёт
в жизни, но о чём ты ещё помнишь! И станешь писателем. И
тебе будет понятно]

«почему вожделение к казачке Соломониде породило поэтичнейших
«Казаков», а связь с яснополянской крестьянкой – страшного,
безысходного «Дьявола»?»

[потому что, лишившись и вожделения к казачке, и связи с
крестьянкой, ты вспоминаешь вожделение поэтически, с любовью, а связь –
с ненавистью и безысходностью. Теперь становится раскрытой
и другая загадка:]

«Но в том-то и величайшая загадка Толстого-художника, непостижимый
«фокус» его художественного гения. Каким образом живая жизнь,
существенно не изменяясь, перетекает в плоть романа и
фиксируется в ней на века? Это такая же загадка, как рождение
человека от банального соития, с той разницей, что в случае
Толстого мы не видим процесса перехода из одного состояния в
другое. Всё происходит вдруг и сразу».

[может поэтому так бесилась С.А.?]

«Нет границы и её преодоления».

[тебе уже недостаёт даже банального соития, но ты ещё помнишь о нём,
– как много в таком воспоминании поэзии, перетекающей,
существенно, не изменяясь, из пустого в порожнее, без какого бы
то ни было перехода, вдруг и сразу: вспомнил, навел свой
непостижимый фокус – оно уже на бумаге]

«И если бы он только все продумал как нормальный, расчетливый
человек… Но он был гениальным художником. Он нарисовал этот рай в
своем воображении, до такой степени прозрачной ясности и в
то же время конкретности, что, по сути, уже жил в нем.»

[вот уж, действительно, накатила суть!]

Впрочем, хватит о Басинском, этого вполне достаточно, даже много,
для того, чтобы понять, что Толстой Басинского – это Басинский
Басинского, а кому может быть интересен этот персонаж,
кроме, конечно, его самого?

В следующий раз познакомимся с Толстым, и не просто с Толстым, а с
Толстым Толстого, ради чего, собственно, и были написаны эти
два эссе.