Онтологические прогулки

Следующий по очереди русский – Вася Шумков из «Слабого сердца»:
«Право, Аркаша, я тебя так люблю, что, не будь тебя, я бы, мне кажется, и не женился, да и не жил бы на свете совсем!» Точно так же как Девушкин, Вася Шумкин полюбил …несчастную, пострадавшую, за которую некому заступиться: «…у ней был жених, еще год назад, да вдруг его командировали куда-то… Ну, вот, он и не пишет совсем, запал. Ждут, ждут; что бы это значило?.. Вдруг он, четыре месяца назад, приезжает женатый и к ним ни ногой. Грубо! Подло! Да за них заступиться некому. Плакала, плакала она, бедная, а я и влюбись в нее…».
В примечании, естественно, читаем:
«В «Слабом сердце» Достоевский вернулся к изображению драмы из жизни петербургской бедноты. Гибель Васи Шумкова имеет что-то общее с гибелью Прохарчина: ее причина также в опасениях Васи за свое будущее, которое целиком зависело от «покровительства Юлиана Мастаковича».
Такое прочтение воспринимается практически как пародия: Прохарчин вовсе не беспокоился о будущем, он своей мечты достиг, его беспокоило, чтобы об этом не узнали и, естественно, не отняли у него то, что у него УЖЕ ЕСТЬ!
Посмотрим, от чего же погиб другой представитель «петербургской бедноты»:
В шляпном магазине Вася Шумков говорит своему приятелю: «Мое сердце так полно, так полно! Аркаша! Я недостоин этого счастия! Я слышу, я чувствую это. За что мне, - говорил он голосом, полным заглушенных рыданий, - что я сделал такое, скажи мне! Посмотри, сколько людей, сколько слез, сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я!».
После знакомства Аркадия Ивановича с Артемьевыми и чрезмерного воодушевления друга его женитьбой, «Вася, который все время то улыбался, то как-нибудь старался прервать каким-нибудь восторженным замечанием излияние дружеских чувств и, одним словом, оказывал самое полное одушевление, вдруг присмирел, замолчал и пустился чуть не бегом по улице.
Казалось, какая-то тяжкая идея вдруг оледенила его пылавшую голову; казалось, все сердце его сжалось».
Да, конечно, ему надо сделать работу для начальника, и он знает, что точно не успевает, да, конечно, он болезненно впечатлителен, так что может из мухи слона сделать, но это слон - всего лишь дополнительная работа для начальника, это «бумага писаная… вздор!», это не смертельно, как дырявые сапоги и мундир Девушкина, это не сводит человека с ума, это не убивает человека, точнее, не это сводит его с ума, не это убивает.
Приглядимся внимательнее, между строк, как это часто советует Достоевский:
«Аркадий, - сказал Вася, так значительно смотря на своего друга, что тот решительно испугался, ибо никогда Вася не тревожился так ужасно. – Если б я был один, как прежде… Нет! Я не то говорю… Видишь, Аркадий, одним дано многое, другие делают маленькое, как я. Ну, если от тебя потребовали благодарности, признательности – а ты бы не мог этого сделать?…
Я никогда не был неблагодарен, - продолжал Вася тихо, как будто рассуждая сам с собою. – Но если я не в состоянии высказать всего, что чувствую, то оно как будто бы… оно, Аркадий, выйдет, как будто я и в самом деле неблагодарен, а это меня убивает».

Если мы обратим внимание на то, что Вася Шумков из низкого звания, получил чин, приобрёл вернейшего друга, а теперь ещё полюбил и должен был жениться, не в смысле должен был, а в смысле решил жениться, получил согласие невесты и благословение её матушки, да ещё и 50 рублей серебром в качестве вознаграждения, всё одно к одному, то его размышления сначала в магазине о том, что он недостоин, а если даже и достоин, то – между строк - не может БЫТЬ ТАКИМ счастливым, когда вокруг «столько людей, столько горя, столько слез, столько будничной жизни без праздника», а потом – рассуждения о благодарности, которую он не мог выразить, выразить не словами, конечно, а всем собой, показывают нам, что в действительности сводит его с ума и убивает.

Полнота счастия убивает Васю Шумкова потому, что он не может возместить столько счастия, потому что единственное, что он – как человек, который может сделать только маленькое, которое никак не может сравниться с тем, что он уже получил от жизни, может сделать, это – ПОЖЕРТВОВАТЬ своим счастием как единственным, что у него есть.
Пожертвовать той же самой – не меньше - полнотой. Пожертвовать собой, вернуться в исходную точку, в низкое звание, в одиночество.
Как это по-русски!

Сжигать приобретённое, нажитое, накопленное, полученное, свалившееся с неба, найденное; герой «Жертвоприношения» Тарковского сжёг свой дом, чтобы уравняться с убивающими и убиваемыми, чтобы быть как они, унижающими и униженными, чтобы не иметь большего счастия, чем имеют они.
Чтобы, наконец, выразить всю свою благодарность жизни, чтобы не остаться неблагодарным и поэтому отделённым, отдельным от всех, каковы бы они ни были.
Как бы жестокосерды они ни были для Ползункова, он видит их прежде всего добрейшими людьми на земле, хотя бы они ноги об него вытирали.
Таков Вася Шумков, он должен вернуть жизни полученную от неё полноту, он должен вернуть обратно всем то, что они дали ему, его сердце слишком слабо для собственного счастия, потому что оно живёт счастием других; если бы всё это счастие свалилось на Аркадия Ивановича, то Вася Шумков смог бы действительно пережить это, очень даже бы смог.
Но не смог пережить своё.
Аркадий Иванович: «…ты бы желал, чтоб не было даже и несчастных на земле, когда ты женишьсятоб у меня, например, твоего лучшего друга, стало вдруг тысяч сто капитала; чтоб все враги, какие ни есть на свете, вдруг бы, ни с того ни с сего, помирились, чтоб все они обнялись среди улицы от радости и потом сюда к тебе на квартиру, пожалуй, в гости пришли. Потому, что ты счастлив, ты хочешь, чтоб все, решительно все сделались разом счастливыми. Тебе больно, тяжело одному быть счастливым! Потому ты хочешь сейчас всеми силами быть достойным этого счастия…».
На что Вася – что оказалось совершенно тёмным для наших критиков – заметил: «Послушай, я давно хотел спросить тебя: как это ты так хорошо меня знаешь? …Да, Аркадий, знаешь ли, что даже твоя любовь меня убивала? Знаешь ли, что сколько раз я, особенно ложась спать и думая об тебе (потому что и всегда думаю об тебе, когда засыпаю), я обливался слезами, и сердце мое дрожало оттого, оттого… Ну, оттого, что ты так любил меня, а я ничем не мог облегчить своего сердца, ничем возблагодарить не мог…»
Предстоящая женитьба стала последней каплей счастия. Каплей, которая, наконец, открыла, раскрыла русское, слабое сердце:
«Видишь ли, вот что мне сказать хочется. Мне кажется, не знал себя прежде, - да! да и других тоже вчера только узнал. Я, брат, не чувствовал, не ценил вполне. Сердце… во мне было черство… Слушай, как это случилось, что никому-то, никому я не сделал добра на свете, потому что сделать не мог – даже и видом-то я неприятен… А всякий-то мне делал добро!» Не страх за своё будущее свёл Васю Шумкова с ума, а стремление служить другим, благодарность, желание послужить, воздать, отслужить, выслужить.
Стать служивым, солдатом.
Дадим слово и Добролюбову:
«…идеальная теория общественного механизма, с успокоением всех людей на своем месте и на своем деле, вовсе не обеспечивает всеобщего благоденствия. Оно точно, будь на месте Васи писальная машинка, - было бы превосходно. Но в том-то и дело, что никак человека не усовершенствуешь до такой степени, чтоб он уж совершенно машиной сделался… Есть такие инстинкты, которые никакой форме, никакому гнету не поддаются и вызывают человека на вещи совсем несообразные, чрез что, при обычном порядке вещей, и составляют его несчастие…»
Да уж, что может быть несообразнее инстинкта видеть «общественные теории» даже там, где их в помине не было, и что составляет, при обычном порядке вещей, впрочем, как и при любом другом порядке, несчастие так долго любимого нами критика.

Почему же Достоевский называет это несчастие (своего персонажа, разумеется, а не Добролюбова) «химерическим несчастием»?
«Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами – отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная дума посетила осиротелого товарища бедного Васи. Он вздрогнул, и сердце его как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива какого-то могучего, но доселе не знакомого ему ощущения. Он как будто только теперь понял всю эту тревогу и узнал, отчего сошел с ума его бедный, не вынесший своего счастия Вася. Губы его задрожали, глаза вспыхнули, он побледнел и как будто прозрел во что-то новое в эту минуту…»

Мне очень понятен Достоевский, для меня он прост (насколько вообще по отношению к человеку можно употреблять это слово), потому что переживания его героев мне знакомы:
Как я могу отблагодарить брата за всю его любовь и заботу обо мне?
Как можно выразить любовь к матери?
Боль за отца?
Как вообще можно вернуть полученное?
Почему я так упорно отказывался от какого бы то ни было личного и общественного «успеха», пока, наконец, не оказался, по выражению Достоевского, в сыром и тёмном углу?
Почему я выбирал бедность?
Почему мне так радостно больно смотреть Левитана и читать Гоголя?
Почему этот действительный, настоящий, реальный мир похож на сон, а сон – на действительность, реальность?
Почему действительность рассеивается, как сон, как только сон становится действительностью?
Почему так мучает чей-то взгляд?
И равнодушен другой?
Почему мне безобразна какая бы то ни было тирания?
Почему ночь для меня сияет?
А полёт бесцелен?
Почему я с таким трудом говорю «я»?
Неужели русское всё ещё живёт во мне?
Разве оно мне не снится?
И сколько можно спать русским?
Почему русские волят только сон?
Пусть даже живой сон.
Вот Достоевскому примерещилось, как Вася Шумков (то есть он сам) стал солдатом, а этот морок сделал солдатом самого Достоевского.
И какой из этих солдатов реален?
Действительный солдат Достоевский?
Или свихнувшийся солдатом персонаж - Вася Шумков?
Оба – солдаты поневоле.
Оба – химерические солдаты.
Что за тревогу понял Аркадий-Достоевский?
Что он прозрел?
Что «весь этот мир» рождается сном, то есть впечатлением человека?
Что зачитанный им до дыр и выученный наизусть Шиллер отправил его в жизнь как экстравантное путешествие? Как реальность может подчиняться фантазии, грёзе, мечте, фантому, химере?
Неужели человек может?
Неужели человек волен?
Если его мечта создаёт миры.
Если его грёза реальнее любой самой реальной действительности. Если пар его дыхания в мгновения создаёт и разрушает вселенные.
Неужели я могу?!
Неужели я волен?!
Неужели я способен разорвать нить бытия?
«Порой мелькали мгновения невыносимого, уничтожающего счастья, когда жизненность судорожно усиливается во всем составе человеческом, яснеет прошедшее, звучит торжеством, весельем настоящий светлый миг и снится наяву неведомое грядущее… когда чувствуешь, что немощна плоть пред таким гнетом впечатлений, что разрывается вся нить бытия, и когда вместе с тем поздравляешь всю жизнь свою с обновлением и воскресением».

Жизнь обновляется и воскрешает, когда под гнётом впечатлений, пусть даже или, наоборот, именно под гнётом невыносимого, уничтожающего счастья, - рвётся нить бытия, снимаются ограничения пространства, времени и причинности. Нить и плоть бытия немощна перед – силой впечатлений! Вот что реальнее любой реальности, сильнее любой силы, жизненней любой жизни – впечатление.
Теперь только впечатление и связывает, и разрывает бытиё.
Всё остальное – вздор, писаная бумага.
И если это так, а это именно так, то «звучит торжеством, весельем настоящий светлый миг и снится наяву неведомое грядущее».