Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

3.

            Утром она не очень внятно и не очень охотно посвятила его в свои планы. Она должна была идти сейчас в монастырь, где у нее работала во внешних службах знакомая. Росписи и фрески, так он понял, были не главное, но все же тоже для нее много значили. Потом она хотела доехать до довольно далекого женского монастыря, чтобы поговорить с настоятельницей. Потом двигаться дальше на север. Все же о смысле своих действий и планов она ему по сути ничего не говорила. С кем она встречается, откуда черпает деньги, переговаривается по телефону, – здесь связь вновь наладилась, – она наполнила вновь энергией свой телефон и беспрерывно разговаривала, видимо не считаясь ни с какими затратами.

            – Зачем тебе на север? – пытался спросить он.

            – Ты можешь уехать в любой момент… Но если хочешь помочь, то можешь сопровождать меня… Но только… о прежних отношениях забудь…

            Пытался он возразить, напомнить о том, что было совсем недавно, но она смотрела непонимающе.

            – Я ничего не забыла… и может быть вспомню яснее… но сейчас не в этом дело… все изменилась… нельзя терять времени… у меня его мало.

            Он, почему-то предполагавший, что всегда времени хоть пруд пруди, не пытался даже заикнуться сейчас об этом, потому что медленное его поспешание в погоне за вечностью (как он выражался) совершенно, видимо ее не устраивало – ей хотелось, по-видимому, быстро нестись к ее бесконечному, и поэтому сейчас она рвалась в путь.

            Пошли они к монастырю, но было так рано, что все службы еще были закрыты, и они спустились к озеру у самых монастырских стен. Была самая середина июля, но прохладный и отчетливый сильный ветер дул через озеро с севера. Ira шла по тропинке впереди, и он увидел, что она достала маникюрные ножницы, и стала подрезать ногти. Видел он, как маленькие сверкающие отрезки ногтей быстро уносились вслед за ней ветром. Через много месяцев, когда он рассказал об этом эпизоде льву-поэту, тот почти сразу сочинил трехстишие – подобие хокку:

            Ты подстригала ногти у озера

            Под стенами монастыря –

            Обрезки ногтей, уносимых северным ветром.

            Затем Ira пошла одна, – ему она велела остановиться – в деревянную церковь, которая виднелась за деревьями в отдалении, сверкая и переливаясь на солнце своей прекрасной кровлей (как бы чешуей) куполов. Он не посмел спросить, почему ему нельзя с ней.

            Зашли они и в монастырь, но не задержались там. Потом она отправилась одна на машине в далекий женский монастырь, велев ему к вечеру быть готовым, потому что до ночи они должны отсюда уехать. Долго он бродил по благодатным окрестностям, произнося как заклинание, как мантру: «Быть при ней безоружным, обезоруженным оруженосцем», хотя никакого явного смысла эта фраза не имела.

            Ближе к вечеру все же направился он снова через мостик через реку на холм в монастырь. Но прежде чем войти через портал в этот храм Рождества Богородицы, где находились и поддерживались знаменитые росписи, он присел на деревянную скамью, не потому что так уж устал, сколько пытаясь услышать все, что было вокруг. Вспомнил он те задания, которые он выполнял по Irinoi просьбе, когда на улицах Москвы, да и везде ловил отрывки случайных слов прохожих. Он слушал говор редких посетителей, неясную речь служительниц на другом конце скамьи, туманный шум разговора сквозь дверь слева и неприятный, словно бы звякнувший смех, скрип петель и тихий удар дверей. Затем он услышал отчетливо, как кто-то прочел вслух подпись под фотографией с фрески: «Бурю внутрь имея помышлений сумнительных…». Что-то знакомое припомнилось, и тут же тот же взрослый мужской голос прочел пояснения: «Акафист Богородице, кондак четыре… сомнения Иосифа…».

            Дальше он не слышал и решил войти в портал. То, что он утром увидел здесь бегло, не произвело на него впечатления. Но сейчас он остановился, он никуда не спешил, он остановился среди четырех столбов – храмовых колонн, и поднял глаза. Многое ему показалось знакомым, но главное сильным и грозным, хотя мог он видеть сейчас лишь эти колонны, квадратного, по-видимому, сечения. Вот три всадника скачут вверху, указуя друг другу наверх, на высокую и почти невидимую звезду. Но не это его остановило, остановило его взор. Он увидел воинов, написанных нежно и сильно по сторонам столбов. С мечом или копьем или стрелой в руке, – это были наверное земные воины – мученики за веру, – не архангелы. Он не мог вспомнить их имена, ни одного (разве что Дмитрий Солунский предположительно мог быть тоже среди них), но если бы ему кто-то подсказал, то вспомнил бы несомненно. Здесь он стоял, отойдя от западной стены, и став ближе к северо-западному столбу. Он поднял глаза вверх. Солнце пробивалось вертикальной нитью, сверкающая паутинка провисала с одной наклонной балки к другой, и редкая пыль, сверкая, летала в вечернем солнце – пылинки, словно звезды, если кто-нибудь смог бы их всех собрать на небе и поместить сюда взглядом.

            Поздно вечером появилась Ira, и наскоро перекусив самой простой едой – то, что была здесь в изобилии – помидорами, огурцами, капустой и хлебом, сыр у ней был с собой – они двинулись дальше. Ira не хотела, чтобы он сменял ее за рулем, но он настоял, и тут она согласилась. Всю ночь они ехали на север.

            Они гнали на север с бешеной скоростью, но он не решался спросить Ira, куда они так спешат, он подозревал, что она сама этого точно не знает, – желание ее изменить все в себе и вокруг вылилось сейчас в эту бешеную ночную гонку, чтобы выбежать за пределы, но, хотя он бы не смог сказать наверняка, у ней не было точной цели сейчас. Всю ночь они сменяли друг друга, взбадривая кофе из термоса, – конечно, он как менее опытный водитель сбавлял скорость и боялся заснуть, когда Ira дремала рядом. Миновали вначале долгое и угрюмое Кубенское озеро, но это было еще засветло, но потом проехав быстро Вологду, когда повернули на северо-восток, стало совсем темно, несмотря на северные уже широты. К утру, часам к десяти, они обнаружили себя в пределах Архангельска. Тут Ira велела остановиться и велела ему спать, и сама тоже задремала. Через два часа она разбудила его бодрая и заявила, что у нее билет на отходящий сегодня из Архангельска корабль. Он не мог понять, почему она не сказала об этом раньше, но вряд ли она сейчас смогла бы смотаться в архангельский порт и вернуться назад. Он был совершенно подавлен, и Ira поняла, что должна его утешить:

            – Ты вернешься в Москву поездом, найдешь то, что мне нужно там, и потом я тебя вызову.

            И она дала ему запечатанный конверт.

            – Но обещай мне, что откроешь только в Москве. Там сказано, что ты должен найти среди моих вещей и бумаг и потом привести мне… прочтешь еще… там я написала для тебя… не прощаемся, потому что, надеюсь, что увидимся… но пойми у меня срочные дела, которые невозможно решать где-то… и нельзя отложить… самые важные для меня.

            Она села за руль, и они поехали прямо в Архангельск. Попросила она его достать атлас дорог, чтобы следить по карте за маршрутом. Он достал из перчаточного отделения атлас и раскрыл его там, где была заложена закладка. Это были как раз окрестности города уже, мелькнули названия: Беломорье, Марковская, Чевакино, Заозерье, Катунино, Северодвинск, но смотрел он сейчас на то, что было написано, выписано на бумажной закладке Irinoi рукой. Он прочел:

«Но в этот вечер долготерпенья и долголетья, что выпал мне в этом лете, тягучем, как одурь опиата, как сок столетника, чтоб выпустить из мрака толпы ламп, пойду я в кварталы общества слепых мимо сухих фонтанов в саванах, лужаек в гробах оград и итальянских садов…».

Ему показалось, что это перевод из какого-то современного поэта. Он спросил, и Ira подтвердила, но не сказала, чьи это стихи.

            – Ты сама-то опий пробовала? – спросил вдруг ее неожиданно для самого себя.

– Не опий, но нечто сходное… посильней… но сейчас совершенно меня это не интересует… совершенно не в этом дело сейчас.

– А когда ты выписала эти стихи?

– Довольно давно уже… но сейчас перед отъездов взглянув в старые бумаги, вдруг увидела запись и почему-то решила положить сюда. Он взглянул в атлас, закладка, действительно, была уже немного пожелтевшей.

В Архангельске, они миновали мост через огромную Двину, она довезла его до железнодорожного вокзала и сказала, что провожать ее дальше не стоит. Машину, которую она вроде бы брала напрокат, она отдаст, а дальше ее путь лежал в морской порт. Пытался он спросить, куда она поплывет, но она уверила, что это совершенно не его дело и вообще не важно, а важна цель… но тут зазвонил ее мобильный, она стала отвечать, и прощальный его поцелуй в щеку через открытой окно машины как-то смазался, она подняла стекло и рванула вперед, так что машина быстро скрылась из виду.

Билет на вечерний поезд он купил без проблем (должен он был признать, что если бы не деньги, которые ему в последний момент вручила Ira, сделать было бы это гораздо сложнее, потому что оставались только самые дорогие билеты). В ожидании поезда он слонялся по городу, ничего по сути не замечая и не различая вокруг. Перешел он, идя на восток, через шоссе, вышел в какой-то смутный пригород. Вечерело, но было абсолютно светло. Присел он отдохнуть на скамью у забора, рядом подступало поле с редкой травой. Заслышал он тихое приближающееся пение, и повернул голову. Между низких берез видел он, что по полю, по дорожке в густой траве шли к нему три женщины и пели старинную песню:

Там вдали за рекой дом высокий стоит, –

Холм зеленый, покрытый травою,

А под этим холмом красна-девица спит,

Что взяла мою жизню с собою.

В поезде он не мог ничего ни читать, ни думать, но только следить, стоя в коридоре, за вертикальными деревьями, столбами, иногда мостиками вдали, линиями обрывочными горизонта, – он пытался только, не зная зачем, запомнить этот пейзаж, каждое деревце, каждый лист, хотя понимал, что это вряд ли возможно ему сейчас.