Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

="bn.jpg" hspace=7>

Мы продолжаем следить за судьбой одного ну очень странного человека. Краткое содержание предыдущих глав. Неудачник и дилетант Фёдор Викентьич Котомкин обнаруживает странное письмо, которое, после некоторых сомнений, распечатывает. Из него он узнает, что его приглашают работать предсказателем будущего. Для этого следует покинуть Москву и уехать в некое Туганово. Куда к нему на выходные смогут приезжать жена и ребенок. Но не более того. Ограниченность свободы компенсируется фантастической суммой заработка...

• Глава первая
  

• Глава вторая
  
• Глава третья
  
• Глава четвёртая
  
• Глава пятая
  
• Глава шестая
  

="07_051.jpg" hspace=7> Роберт Мазервелл

Все выходные он пролежал в изнеможении. Только в воскресенье
пробудился ненадолго и потом опять впал в полусон. Но утром в
понедельник он пришел к П.П. бодрым.


- Ну что ж, предстоящая неделя покажет, – сказал тот Федору.


Несколько первых дней прошло в напряжении. Федор ждал с содроганием,
он чувствовал, что и его пожилые друзья тоже не
показываются на глаза, желая узнать, что же произойдет. Собственно,
предсказаний как чего-то конкретного почти и не было. Все
сводилось к тому, что, мол, «на этой неделе можете спать
спокойно» (мысленно Федор добавлял «дорогие товарищи»). Конечно, был
ряд ограничивающих факторов, которые позволяли
осуществиться этому спокойствию. Неделя, к счастью, выдалась
действительно относительно тихой. Стреноженный парламент временно не
сопротивлялся. Все события (в том числе и мрачные) шли своим
чередом, но происходящее было ожидаемым.


Федору намекнули, что им довольны. Однако надо было составлять новый
отчет, писать под копирку не рекомендовалось.


- Ведь когда все спокойно, это не замечается, – сказал при встрече
П.П., – так каждый может. Шучу, – не каждый. По поводу
текущей недели у нас были и тревожные сигналы… они не
подтверждаются.

Сейчас это был легкий и вальяжный Петрович.

- Вы кандидат в Кандиды.

Федор его не понял. Хотя догадался, что речь идет о вольтеровской
повести, но из нее он помнил почему-то только эпизод осады
Азова, обороняемого турками. И спросил:

- В каком смысле?

- В смысле оптимизма.

Федор почувствовал себя несколько уязвленным:

- Так вы считаете, что я оптимист?

- Судя по первой неделе, да.

- Это плохо?

- Это подозрительно, – засмеялся П.П.

- Ну, а каков социальный заказ?

- Такого понятия здесь нет.

- Но вы меня как-то уж слишком резко записали в оптимисты… даже для
нынешней недели я указал о возможности развития тревожных
тенденций… надо еще посмотреть, не предскажу ли я вам для
следующей недели кровавый закат.


- Пишите только правду. Поймите, мы хотим сделать ситуацию
предсказуемой… пусть это будет прогнозируемость каких-то малоприятных
событий, но важно, что это продление процессов, о которых
мы знаем… и ясно, что именно эти события будут происходить.


Федор сказал, что хотя все в нашей стране считается непредсказуемым,
но и новый его отчет, прогноз на следующую неделю,
вырисовывается безобразно оптимистичным. – Я не имею в виду мелких
потрясений, – продолжал он, – одной… трех… двух… катастроф на
суше, на море или в воздухе, Вы понимаете.

- Да, конечно, – подтвердил П.П., - Однако вы первый у нас оптимист такой.

- Ну а в других местах?

- Что в других местах?

- Предсказатели, которые находятся в других местах.

- За них мы не отвечаем и справок не даем.

- Но вы сопоставляете показания?

- Безусловно. Но барометры в разных частях страны должны работать
независимо… представьте, что было бы, если бы приборы
обменивались сведениями и пытались подправлять свои показания.


Федор все же подумал, что на самом деле, может быть, он вообще один
такой барометр.


По мере срастания со здешней жизнью (он говорил себе, что так
происходит срастание после перелома), он начал отчетливо
сознавать, что попал в сверхстранную, но при этом необычайно
устойчивую ситуацию, которая буквально сковала его по рукам и ногам.
Он чувствовал себя в Туганово под защитой, но был, пусть
временно, в месте заключения. Он надеялся заработать, но мог
заболеть, или его могли просто выгнать, почти ничего не
заплатив. Он должен был напрягать все силы, но ему давали понять,
что простым увеличением мощности ничего не добьешься. Надо
было искать, но он не знал что. Ситуация семейная тоже
становилась напряженной. Мила, довольная первые дни, что
наконец-то избавилась от такой обузы, как Федор, поняла, что стала
менее свободной, чем раньше. Федор ей помогал, он был
привычной частью хозяйственной жизни, которую уже не замечают.
Теперь оказалось, что без него с Митей возникли большие
сложности – большую часть времени именно он опекал сына. С трудом
ему удавалось убеждать ее, что существует срок по крайней мере
в три месяца, который невозможно сократить. Федор уже не
звонил сам в Москву, и с отвращением смотрел на телефон.
Работать становилось трудно. Он думал, что надо использовать даже
ситуацию своего неспокойствия, чтобы передать и понять
общий нервический характер окружающей жизни, но для этого надо
было хоть на время отрешиться, отделиться от всей своей
спутанности. Он даже подумал, не попросить ли П.П. поговорить с
Милой, хотя тут же понял всю глупость такой мысли. К тому же
он не сомневался, что все разговоры контролируются, и если
там считают, что ситуация не достигла точки кипения, значит
так и есть. Он подумал, что доверяет незримому оку и
неслышимому слуху больше, чем себе самому. «Ты уже дошел до
состояния истинного камерника, если полюбил даже зрачок в двери
камеры, ты с ним уже породнился, еще немного и вступишь в
диалог».

="07_055.jpg" hspace=7> Жан-Мишель Баския

Федор все же чувствовал, что не хочет отсюда уезжать. Здесь была
хоть какая-то перспектива. Какая? Он сам не знал. Но только не
возвращаться в Москву, где он ощущал себя в последние месяцы
совершенно раздвоенным. Одна его часть занималась далеко
идущими проектами, он беспрерывно встречался с разными людьми,
даже весьма процветающими, и те принимали его за своего,
другая часть блуждала голодным взором по серым пустыням улицы
в поиске нежданной находки, случайной денежки. Он появлялся
уже на бирже труда, не решаясь, все же, туда пока
записаться. Обычно он вставал рано утром, стараясь не шуметь, готовил
для всех завтрак, совершал хозяйственные дела, ходил в
магазины, пытаясь хоть частично оправдать свое безденежье. Он с
этим свыкся, но сейчас и вспоминать не хотел. Он не хотел
возвращаться в ужас этих темных утр, когда он двигался бесшумно
по квартире, с отвращением думая о предстоящем рассвете. И
сюда в Туганово он пришел в большей степени, как говорится,
«в монастырь не ради Исуса, а ради хлеба куса». Он ждал и
жаждал передышки.


- Но я живой человек, - думал он, я отнюдь не философ, и не в
монастырь все же я приехал. Слишком я земной и жаль бросать все
живое. Да, я философствующий, но дилетантские мои выкладки не
могут причинить никому вреда, так я думаю, зачем же меня
поместили в эту золоченую или позолоченную снаружи клетку? Я
доброволец философского заточения, – так продолжал думать он,
– но добровольность моего выбора тоже сомнительна, меня
загнали сюда обстоятельства, а кто их создал, я не знаю.


- Но почему ты считаешь, что заключение - это плохо? – обращался он
сам к себе чужим голосом. - Многие и мечтать не могут о
подобной камере. Кормят, как в наших показательных или,
наверное, как в западных тюрьмах. Чисто, тепло и телевизор хороший
есть, - говорил он себе голосом бродяги, который решил
переждать тяжелое время в тюремной камере. - Больной, пришедший
без обязательных собственных ложки, кружки, миски, на чужие
белоснежные простыни, да где это видано сейчас?


В первое время он был вдохновлен новой ситуацией и даже играл ею
(несмотря на свои ночные страхи). Но сейчас вся безотрадность
его жизни опять предстала перед ним. Вся двусмысленность его
положения. Он должен был пройти по лезвию между двух
обрывов, при этом ему надо было быть и самим этим лезвием. И, кроме
того, он понимал, что нельзя ни в коем случае впадать в
безнадежность или мрачность. Тогда точно у него ничего не
получится в его здешней работе. Ему надо слушать тишину мира. Эту
многоликую тишину над Москвой. Он вспомнил, как прошлой
ночью набрел в углу тугановской усадьбы на заглохший яблоневый
сад. Деревья были старые и низко раскинулись своими нагими и
корявыми огромными ветвями. Сад был на склоне холма, и
когда Федор оказался в середине сада между расступившихся
деревьев, он увидел ясно зарево над горизонтом. То был ровный и
успокаивающий свет близкой Москвы. Федор понимал, что свет ее
наполнен множеством взоров, лучей далеких вспышек и миганий.
Ему надо было приникнуть к этому.


У выхода из сада кот Колесико встретил его. Федор, взглянув на кота,
раскрывающего маленький рот в едва слышимом мяуканьи,
подумал о том, что ему – Федору – тоже надо искать защиты. Радиотелефон молчал. И нужны какие-то другие пути, чтобы
обнаружить того, кто стоит незримо среди всех и смотрит на Федора, не
подозревая как бы о его присутствии здесь. «Я должен
подавать советы и знаки тому, кого я не знаю, и тому, кто не знает
меня. Но я должен ему сообщить о себе, может быть, даже
написать.»


Радиотелефон молчал, но Федор помнил о нем все время. Он не забыл и
о том коротком письме, которое он, как послание в бутылке,
бросил в воздушный эфир из башенки. Ему казалось, что настало
время обратиться к тому, кто его сюда поместил и заточил.
Не только с требованием объяснений. Но и с более общими
вопросами. «Почему я стал сотрудничать с властью?» – это был его
вопрос к самому себе. То, что десять лет назад еще было
безусловно зазорным, вдруг оказалось расплывчато-произвольным.
Но понять, кто предстоит (или даже противостоит) ему, Федору
казалось необходимым. Хотя он понимал это и шире – как
обращение к тому, кто олицетворял для него сейчас его судьбу. В
рок Федор не верил, предопределенность была для него давно и
прочно забытым понятием, но сейчас все же он хотел узнать,
кто и что стоит за последними событиями его жизни, это он
хотел обозначить, как письмо к другу-демиургу.


«Тебя поместили опять в состояние ожидания, так знакомого из
детства, – говорил он сам себе, – ожидания инфантильной
заторможенности, тянувшейся годами, о которой ты даже не подозревал и
не знал, что ее можно преодолеть. Тебя лишили здесь взрослой
самостоятельности. Ты снова на всем готовом, ты можешь ждать
изменений, не зная, как это сделать. Но чего можно ждать? У
моря погоды? Да, именно ожидания нужной погоды от тебя и
требуют. Но все вернулось на те же круги в сознании твоем.
Неужели от меня хотят именно этого – постоянной глупой и
детской рефлексии, а они знали, что со мной такое может начаться…
чтобы выжать из меня скупые знания о будущем? О чьем будущем
я могу вещать отсюда… как лесное вечернее радио? Только о
своем?»


Федор полагал, что обращаться к высшему он не может: к абсолютному
можно обратиться только с молитвой, а на это Федор был пока
не способен. Он и сам не знал, почему. Вероятно, это был
страх или гордыня. Возможность такого обращения он откладывал в
неопределенное будущее, считая, что время еще не настало. Но
Федору показалось, что теперь он может обратиться к некой
промежуточной инстанции, которая его заметила и «вычислила»,
как говорилось в обиходе. Собственно, он предпринял слабую
попытку это сделать в башенке. И сейчас он считал, что может
хотя бы мысленно, а может быть и письменно решиться на этот
шаг. Он считал, что у него появился некий покровитель,
который не только участвует в его судьбе, но буквально создает ее
заново. Этот промежуточный творец, как он его назвал, этот
демиург был ему невероятно интересен, хотя и непонятен.


Федор решил даже сказать Г.Ф. о своем желании написать своему
незримому покровителю (о том, что он хотел обратиться к более
неопределенной фигуре друга-творца, он, конечно, не упомянул,
хотя подозревал, что Г.Ф. может понять и это):


- Пишу письмо вот, – сказал Федор, невнятно сказав о своих
намерениях, – только не знаю, куда направить его.


- Напишите «на деревню дедушке», – мгновенно отозвался Г.Ф., – не
беспокойтесь, дойдет. Кстати, деревня этого «дедушки»
неподалеку.

="07_052.jpg" hspace=7> Роберт Мазервелл

Деловая и спокойная реакция Г.Ф. сразу убедила Федора, что письмо
его несомненно дойдет до адресата, но ответа он не получит.
Собственно, Г.Ф. и давал понять, что обсуждать тут особенно
нечего. Федору хотелось бы, возможно, поговорить с Григорием
Фомичем обо всем, но он понимал, что время для этого не
пришло, да и нельзя в зоопарке говорить на языке, непонятном для
обитателей, – здесь так не принято.

Все же на всякий случай он спросил их:

- Ну, а по электронной почте можно что-то переслать?

К удивлению Федора Е.Г. тут же быстро ответил:

- Попробуйте. – И Г.Ф., словно ждал, чтобы добавить, – Пишите
запросто. Только не используйте один адрес: @ – «собаку».

- Почему?

- Этот адрес используется для спец.-почты. Все остальное можно,
кроме, конечно, известных адресов.


- То есть можно писать по мною выдуманному адресу?

- Да.

- И дойдет?

- Возможно.

- Шутите?

- Нет.

- И ответ будет?

- Возможно.

Федор не мог понять, говорят с ним всерьез или нет.


Среди ночи, во время его привычной уже бессонницы раздался
телефонный звонок. Было где-то около трех. «Кто мог смешать день и
ночь?» – думал Федор. Такие приятели у него водились, но сюда
они вряд ли стали бы звонить. Да и не так много людей знали
этот номер. Федор хотел не обращать внимания на звонок, мало
ли что, может, ошиблись номером. Но телефон был настойчив,
и Федору в звоне его послышалось уже что-то серьезное.
Где-то на тридцатом звонке он снял трубку, изображая сонный
голос:

- Але.

- Федор Викентьевич? Говорит Игнат. Таким именем как паролем будет
обозначаться включение спец.-связи. Я не звоню по вашему
радиотелефону, чтобы не пугать вас – первый раз все же, и среди
ночи. Но Петр Петрович говорил Вам, что эта связь может быть
включена в любое время, так что Вы должны быть в постоянной
готовности. Надеюсь, что не очень Вас потревожил сейчас. Во
всяком случае, этот канал открыт в любое время. Вы тоже
можете выходить на связь, но не злоупотребляйте этим, Вы
знаете, что у Вас на радиотелефоне есть специальная кнопка
тревоги, по включении которой к вам прибудет тут же специальная
бригада. Но повторяю, не используйте зря эту связь. Вопросы
есть?


- Скажите… Игнат… понимаю, что это только пароль, но все же мне надо
как-то к вам обратиться, означает ли ваш звонок, что можно
ожидать звонок того, ради которого я отчасти сюда и приехал…
вашего шефа, так скажем?


- Об этом ничего сказать не могу. Мой звонок – это просто обычная
проверка вашей готовности и ничего более. Вы знаете, что такой
звонок может повториться в любое время и в любом месте.
Будьте наготове. Спокойной ночи.


Телефон отключился. «И ждите вопроса», – подумал Федор. «Сколько его
надо ждать… в отличие от ситуации со сфинксом, здесь не
только вопрос будет наверняка непонятный, так его надо еще
дождаться… и неизвестно, что сложнее. Сейчас они меня хотели
застать врасплох… Впрочем, возможно, что наоборот, самое
подходящее время выбрали… наверняка знают, что я сейчас не сплю».
Но в этом звонке он почувствовал скрытое признание своей
деятельности. Хотя бы за первую неделю. В ближайшую встречу
П.П. ничего не сказал, но лишь спросил, не забыл ли Федор, что
в пятницу надо предоставить очередной отчет.

="07_056.jpg" hspace=7> Пьер Алешински

На следующую ночь во время привычного уже изматывающего
возбужденного состояния Федор сел за компьютер и написал такой текст. Он
понял, что здесь во всем был страх перед неизвестным и
неведомым собеседником (страх мог подать совет, хотя наверняка
ложный). Поэтому и догадался, почему появилась какая-то
фамильярность тона (потом уже он понял, что ему хотелось
обратиться к неизвестному адресату, который сейчас, именно сейчас
вписывает строку о нем в еще незавершенный текст, куда, как
считал Федор, он может быть внесен):

«Дорогой неизвестный друг!»

Я уверен, что ты тоже где-то сейчас скрыпишь вечным своим пером,
пытаясь уловить меня в свои сети. Может быть, ты сидишь сейчас
в солнечной Болгарии с другой стороны Черного моря, может
быть, – в солнечной Румынии, может быть, – в моей любимой
солнечной Венгрии, а может быть - о чудо – в нашей родной
стране. Кем бы ты ни был в душе: шахтером, сталеваром, слесарем
или даже конокрадом, ты все равно с любовью описываешь меня.
Мне бы очень хотелось знать, чем ты занимаешься в свободное
время, есть ли оно у тебя вообще, а если есть, то сколько? Я
в свободное от твоего назойливого внимания время люблю
собирать марки, ловить бабочек, поскольку постоянное лето для
меня – по твоему произволу – не заканчивается, а также ухаживаю
за больными растениями. Свобода, иногда даруемая тобой,
приносит мне неизъяснимые радости, но я в такое время
оказываюсь на каком-то детском уровне. Чтобы стать взрослее, надо
многому учиться, и я обещаю учиться только на 4 и 5. А чему
учишься ты?

Остаюсь твой лучший друг Ф.К.

Федор, прочитав написанное, почувствовал приступ стыда от глупого и
ернического тона, он не понимал, зачем написал именно так,
хотя понял, что не мог написать иначе. Он набрал какой-то
адрес (он написал его вслепую, буквально закрыв глаза, отчасти
от чувства стыда). Но тут же понял, что не может, конечно,
послать такое письмо и хотел выключить поскорее компьютер, но
нажал мышью случайно на “send”. Ничего не понимая, смотрел
он на экран и даже несколько отклонил лицо, словно ожидая
молниеносного сокрушительного ответа. «Это я ему такое
сообщение послал? – в ужасе подумал он, – Да со мной никто дела не
захочет иметь после такого письма… Правда, все равно там
стража из референтов не пропустит такое явно издевательское
письмо… но собирался ли ты, вообще, именно ему писать? …
вернее, рука твоя собиралась… ты ведь обратился к какому-то
интимному собеседнику, который, может быть, наблюдает за тобой, и
которому ты интересен». Тут Федор подумал, что не стоит
ругать свою руку, нажавшую кнопку, как лиса - свой хвост,
высовывая его из норы… вряд ли у него одна рука не знает, что
делает или хочет другая…


Он перешел на диванчик и утомленный задремал в смутном сомнении и
потом быстро погрузился в какой-то рыхлый сон, словно в снег.
Ему казалось, что он что-то делает, но что, не мог понять.
Пробудившись, – как оказалось, часа через три, – он увидел
внизу на полу под принтером компьютера листок. На нем было
напечатано:

«Глубокоуважаемый Федор Викентьевич!

Зная почти всю Вашу подноготную («поднаготную», как выразились бы
Вы), все же должен заметить, что у Вас в голове и не только
там достаточно много белых пятен. Собственно, Автор-демиург,
которым Вы считаете меня, и не должен знать персонажа
досконально. Подозреваю, что количество моего незнания о Вас в
точности равно количеству Вашего знания обо мне. Тем самым
сохраняется некая прекрасная сумма. Для обучения предложу фразу
«Мама Миле мыла шею» или «Мама Миле мыла рамо».

Ваш неизвестный, верный Вам Автор.

Получив такое послание, он прежде всего подумал: «Ну что ж, каков
запрос, таков ответ» (потом он уже вспомнил, что подумал про
письмо, странно блеснувшее на полу, не на синей ли бумаге оно
написано?). Последнее слово в письме он не понял, правда,
ему представилось, что древнее «рамо» означало, кажется,
«плечи», хотя, может быть, надо было писать «рамена».


Федор предположил, что звонок прошлой ночи был не случаен. Может
быть, тот, кто его сюда пригласил, а фактически привел за руку,
– в это заповедное место, думал о нем, а, может быть, и
писал. Но, видимо, все-таки не только в этом равнодушном, как
природа, правителе здешних судеб дело. Федору хотелось
написать тому, кто стоит выше, но не является безусловной силой.
Нет, некоему промежуточному демиургу, создателю, как назвал
его Федор. Он понимал опасность такой игры, но ничего
поделать с собой не мог. Или это была игра с половиной своего
сознания, с темной его стороной («с обратной стороной своей
луны», – как он назвал это). Личный оракул, который выступает в
качестве его подсознания. Федор заметил за собой, что когда
стал писать новый отчет, то безостановочно повторял про себя
строку «я вишу на пере у творца терпкой каплей густого
свинца».


Фраза Автора, намекающая на то, что тот не подглядыватель, не
вуайерист, особенно поразила Федора, он даже засмеялся. Тогда кто
же знает о нем что-нибудь определенное? У кого просить
совета? И так жизнь здесь, в Туганове представляла какое-то
вывернутое подсознание, со всеми его разрывами, нелогичностями,
временными провалами. Значит, о нем не всё знают. Правда, это
и обнадеживало. Значит, есть скрытые неизвестные
возможности. Но получалось, что его друг-творец о нем знает не больше,
чем он о нем. Или это только так говорится? А на самом
деле, он как на ладони, – на голой освещенной поверхности луны.
Но может быть, он знает о демиурге ровно столько же, сколько
и тот о нем? Однако чем больше он узнает себя, тем больше
узнает и того? Или, наоборот, чем больше знает о демиурге,
тем больше узнает и себя? Это становилось пустой игрой ума.
«Зачем ты вообще об этом думаешь? Помогает тебе это в работе?
Приближает заветную дату получения первого денежного взноса,
до которого не знаешь, как дожить? Что они меня мучают?
Неужели не понимают, что я могу начать проклинать это ближайшее
будущее? Или они слишком хорошо меня изучили, и знают, что
мне достаточно довольствоваться малым? Они меня за такого
дурачка принимают? Весь твой диалог, разыгранный внутри тебя,
наверняка ими срежиссирован, – успокаивал он сам себя, – так
что особенно не старайся. Тебе играть эту роль еще долго,
не трать силы, тебе играть и бежать на долгой дистанции.»

="07_057.jpg" hspace=7> Жан-Мишель Баския

С тех пор Федор регулярно посылал письма своему конфиденту,
совершенно не представляя, кто бы это мог быть. Были это какой-то
контакт с «властью»? Он не знал. Скорей всего нет, но это ему
казалось временами не таким уж важным. Во всяком случае,
обратные письма к нему появлялись только, если он засыпал. Так
что проверить, сам ли он их пишет в некоем гипнотическом
забвении, или они приходят из глубин интернета, или их приносят
и подсовывают под дверь, так что лист ложится на пол в
нужном месте, или незримый помощник появляется из большого
зеркала, не представлялось возможным. Вернее, можно было бы,
наверное, придумать несложную логическую ловушку для этого
Автора, но почему-то ему этого не хотелось. Такой диалог помогал
ему в одиночестве. Начальственные или родительские интонации
этого друга успокаивали Федора. Он вовсе не все написанное
отправлял своему странному адресату, у него составлялось
постепенно нечто вроде дневника или собрания неотправленных
писем.


Федор не мог понять все же, кто ему отвечает. Может быть, это был
целый штат хитроумных ответчиков, которые ведали здесь в
Туганове вопросами психологического успокоения. Но этот демиург
или Автор (с большой буквы), как он себя называл, был
нелицеприятен, он не щадил чувств Федора Викентьевича, причем он
даже «успокоил» Федора, заявив как-то, что «не думайте, что у
вас шизофрения или еще что-то патологическое, не считайте,
что Вы слышите какие-то голоса… я вовсе не даю Вам инструкций
как поступать, –это и отличает мой голос от «голосов»,
которые слышат душевнобольные, – я только Вас предупреждаю» (тут
Федор сильно усомнился в искренности Автора, поскольку не
был уверен, что «голоса» душевнобольных содержат только
инструкции).


Все же Федора удивляло то, что Автор весьма смутно представлял
происходящее с Федором и не особенно вообще этим интересовался.
Встречались там и другие высказывания: «Вы, Федор
Викентьевич, как понятно из Ваших обращений, хотели бы оказаться
вписанным в мировой текст и контекст. Значит, хотите, чтобы кто-то
увидел Вас со всеми Вашими пиджаками (правда,
немногочисленными). Хотите, чтобы Вас заметили в неком мировом зеркале,
куда можно было бы глядеться. Но то, что Вы наблюдаете в
зеркале – это отнюдь не Вы весь – это лишь то, что видят другие.
Увидеть себя в цельности – задача гораздо более сложная. Но
сможете ли Вы различить себя самого? Вот вопрос. Для этого
нужны большие усилия. Поэтому не спрашивайте, почему я слабо
различаю Вас – Вы сами почти не видите себя. Если Вы
увидите себя яснее, то и мне будет сделать это легче, а может
быть, и меня Вы тогда сможете также легче и яснее увидеть. Но не
стремитесь к сближению со мной, Вам надо искать нечто более
высокое, чем я. Встреча со мной сильно разочарует Вас, при
этом я как Ваше alter ego буду очень суров с Вами».


Федор все же склонялся к тому, что письма эти пишет себе он сам,
вернее, их направляет его подсознание. И ничего странного в
том, что это «говорящее или пишущее подсознание» не очень
хорошо знает его внешнего. Так же как он не знает, что такое его
подсознательное или надсознательное, о котором говорили
психологи. Федор представлял себе это не как нечто персональное,
но скорее как целую страну, куда от него доходят вести, но
что там происходит, что воспринимают, что забывают, он не
знал. «Ситуация Туганова все обострила, мое раздвоение
произошло», – думал он. «Я начал диалог с самим собой… надеюсь, что
это еще не шизофрения… просто это разговор с самим собой…
наедине с собой… словесная и мысленная дуэль. Подначка и
ожидание неточных шагов или слов у другого». Но все же этот
«Автор», который, казалось бы, занят именно тем, что пытается
вписать его куда-то как текст, но говорит, что вовсе не
собирается это делать, был ему непонятен.

="07_053.gif" hspace=7> Роберт Мазервелл

- Ты заразил меня в буквальном, физическом смысле своими снами, –
хотелось Федору крикнуть в ватную стену сна, но он понимал,
что это бесполезно, как стучать в стену пьяному, ничего не
слышащему в угаре соседу в коммунальной квартире. «Наше
подсознание нам не принадлежит, – думал он, – мы можем бросать ему
какие-то слова, словно корм, оно отзывается иногда
стремительно проносящейся птицей снов, роняющей звенящее
металлическое перо, но что значит та страна, тот мир, мы не знаем. Если
представить себе, что мы вступаем туда, то мы при этом
изменили бы самих себя, первый же шаг в этой стране может
означать, что не только вся местность вокруг изменится, но ты сам и
твоя нога, сделавшая этот шаг, станут другими. Ему
вспомнился сон о квартире художников, и он подумал, что сейчас он в
ситуации живой картины во сне, где любое движение меняет
весь смысл окружающего.


В одном из писем Автор писал, что Федор обрел в себе оракула, потому
что он слышит свой голос как бы со стороны. «Это основа
любого творчества, – думал Федор, – стать проводником неясной
для тебя самого силы. Голос или рука действуют почти
независимо от тебя, ты лишь подправляешь их. Это несомненный признак
того, кто глаголет истину. Но здесь ты словно бы обратился
не вовне, а к себе самому. И что мне делать с этим голосом,
когда требуется направить его вне меня, – непонятно».