Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

="bn.jpg" hspace=7>

Краткое содержание предыдущих глав. Неудачник и дилетант Фёдор Викентьич Котомкин обнаруживает странное письмо, которое, после некоторых сомнений, распечатывает. Из него он узнает, что его приглашают работать предсказателем будущего. Для этого следует покинуть Москву и уехать в некое Туганово. Куда к нему на выходные смогут приезжать жена и ребенок. Но не более того. Ограниченность свободы компенсируется фантастической суммой заработка...

• Глава первая
  

• Глава вторая
  
• Глава третья
  
• Глава четвёртая
  
• Глава пятая
  

="07_191.jpg" hspace=7> Адольф Готтлиб

Идя к дому с колоннами, Федор сказал себе: «Координатора я теперь
знаю, инструкторов мне показали, кто появится следующий?» Все
же сейчас в колонном доме надо было расспросить П.П. более
определенно о характере работы.


- Ну, устроились? Пора приниматься за дело, – сказал П.П.


- С какой стороны начать? – ему вдруг захотелось сказать голосом
Г.Ф.: «С какой стати?».


- Сегодня что у нас? Четверг? Эту неделю пропускаем… так что к
следующей субботе вам надо представить отчет… можно даже утром в
субботу, но тогда придется отправить его по электронной
почте в Москву. На первый раз это может быть резюме размером в
страничку. Но с обязательными выводами и рекомендациями.


- Радиотелефон пока молчит, – зачем-то сказал Федор.


- Не надо все время оглядываться на него с испугом, – сказал П.П.,
посмотрев на сумку, висевшую у Федора через плечо, – все
равно он зазвонит тогда, когда вы не будете этого ждать.

- И когда это может произойти?

- Может через минуту, а может через месяц.

- Так я должен ждать постоянно неизвестно чего?


- Да, ваша работа и состоит отчасти в правильном ожидании. Когда это
придет, никто не знает.

- Может и среди ночи?

- Да, и среди ночи. Но все что я сказал… относится и к основному
вашему занятию… в смысле ожидания… вы должны быть внутри этого
дела… быть в постоянной готовности.


- Я должен написать нечто вроде прогноза погоды?… Мне так говорили.


- Да «метеорология»… вам надо учиться разгонять и сгущать тучи.
Шучу, конечно. Но вы должны сопоставлять факты… на такую вашу
способность мы и рассчитываем. Никакого гадания на кофейной
гуще, никакой белой и черной магии там… Если вы волнуетесь на
этот счет, ваша душа и совесть будут чисты. То, чем вы
будете заниматься, близко к науке.

- Почему «близко»?

- Потому что науки такой, если это наука, пока нет. Вы должны найти
цепочку ассоциаций… если мы понимаем ваш метод. Найти нить
из спутанного клубка, которая вела бы к ближайшему будущему…


- По-видимому, вы знаете мой метод лучше, чем я, – сказал Федор, –
что значит «цепочка ассоциаций»?


- Это, конечно, не совсем только «ваш» метод… но нам показалось, что
вы выражаете собой такой подход… Настоящее можно понимать
как всеобщее знание в данный момент, как положение вещей…
всех вещей… знание, которое мы можем получить сразу… это
недостижимо, конечно, но и не все влияет на будущее одинаково. Не
все становится… если можно так выразиться, будущим. Надо
найти некую комбинацию… решающую связь вещей в данный момент,
которая и определит в основном … или может определить
будущее. Вас мы и хотим использовать… простите, за грубость слова…
в качестве необходимого инструмента для определения такой
комбинации… шифра, если угодно.


- Но я не знаю, что надо делать, что сопоставлять.


- Рассчитываем на вашу интуицию. Но что такое интуиция, я не знаю…
знаю лишь, что в вашей ситуации она ничто без информации… вам
надо захватить, конечно, как можно больше информации…
Смотрите TV, слушайте радио, читайте книги, считывайте газеты… я
намеренно использую такой глагол: вам придется проглядывать
множество страниц. Кстати, по телевизору увидите своих
коллег по игре, может быть, у них чему-то научитесь.

- Вряд ли, – сказал Федор.

- Итак, первый отчет может быть каким угодно. Это может быть сумма
впечатлений. – («Сумка впечатлений», – тут же опять произнес
про себя Федор неотвязным голосом Г.Ф.). — Он может быть
даже сумбурным. Но дальше все должно обретать свою структуру. У
вас сейчас уйма времени… почти десять дней. Но торопитесь…
по-перву в конце той недели времени может не хватить.


Федор внял совету и попытался начать работать сразу. Но ничего не
вышло: он не знал с какой стороны подступиться. Он был
согласен, что интуиция вырастает не на пустом месте: из утоптанного
пустыря, где пролетает иногда лишь пыльный мяч, могут
пробиться только розы с шипами из колючей проволоки. И поэтому с
жадностью думал о тех возможностях библиотечных и книжных,
которые здесь перед ним открываются. Он не очень доверял
утверждениям ведущих телеигр, когда они говорили, что эрудиция
не важна, а нужна сообразительность. Он даже для себя
придумал нечто вроде упражнения «наполнение – опустошение».
Знаниями надо наполняться. Но потом надо уметь очистить поле
интуиции – совершить это самое опустошение. «Вхождение в
молчание», как ему смутно представлялось, было близко каким-то
восточным техникам. Но смысл, что он также приблизительно
представлял, состоял совсем в другом. Цель была – создать нечто
новое, вернее, вырастить – он верил, что прорастающее ценно не
само по себе как новое растение, хотя и это важно, но как то,
что своим стеблем связывает прошлое и будущее. Это и будет
некоторая дыхательная трубка, через которую эмбрион будущего
сможет дышать … вдыхая воздух реальности, воздух настоящего
и прошлого. Поэтому он даже согласился с тем, что ему
сказали, но с чего начать не знал.

="07_192.jpg" hspace=7> Пьер Алешинский

Он решил попробовать смотреть телевизор (как он пробормотал про себя
«начать «смотр» или «осмотр»). Что само по себе выглядело
дикостью, – отнестись к привычному предмету как к научному
прибору и вглядываться напряженно в экран, чтобы видимую жизнь
представлять как ряды и дебри осциллограмм. Это ему не
понравилось, и он решил отнестись к телеизображению по-другому.
Засучивать рукава перед тем, как усесться перед телеэкраном,
он не стал, но все же решил броситься в мутный омут с
азартом игрока, который был раньше по ту сторону экрана и, считая
себя в некотором смысле профессионалом, с определенным
презрением относился к тем, кто был по эту. Теперь роль надо
было менять на противоположную, глядя на все, что там
предъявляют, с серьезностью. В первый же час смотрения он с ужасом
подумал, что войдя в мир халата и мягких тапочек, через
неделю-другую отупеет, ожиреет и не сможет вообще самостоятельно
мыслить. Он решил записывать увиденное, что было для него
совершенно непривычным, – он обычно полагал, что все, что не
запоминается, не существенно или вспомнится само в необходимый
момент. А здесь он перебирался с одного канала на другой,
при этом радио тоже было включено. Он переходил от новостей
на одной программе к точно таким же новостям на другой и не
знал, что надо записывать. Все казалось пустым или очевидным.


Утомленный такой монотонной работой, он приблизился к вечеру.
Надвигалась ночь, которую он ожидал с некоторой робостью. Он
припомнил обрывки снов предыдущей ночи, – они были необыкновенно
ярки и выпуклы, – таких он давно не видел «на воле». «Но не
подмешивают же мне в еду грибы, вызывающие видения», –
подумал он. Просто новое место и ситуация, которую его сознание
пока отказывалось признать как полностью реальную,
действовали на него. Ясно, что ни о каких наркотиках и речи не могло
быть. «Зачем им бредни опьяненного разума?». Но все-таки он
был неспокоен. «Я же не могу себе готовить сам… хотя и кухня
есть, но там можно только сварить чай или кофе… я не могу
покупать себе еду… я буду есть, как и все, из одного корыта, и
превращусь постепенно, сам не замечая, в совершенно
непредставимое существо». «Ладно, оставь ты эти глупости», –
твердил он сам себе, – «ты просто боишься оказаться ночью один… Но
ничего, привыкнешь… Даже к ужасу своему привыкнешь… Как
наверное, привыкают грешники к вечным мукам, – вдруг почему-то
подумал он, – и тем не менее продолжают терпеть те же самые
муки… возможно ли, чтобы острота мук осталась той же … но
нельзя судить по земным правилам то, что за пределом
человеческим».


Однако надо было к ночи как-то подготовиться. Опыт первой ему не
понравился. Правда, он не знал, что делать. «Лунобоязнь»
приближалась. Вначале ему удалось на время забыться, – сном
подобное состояние назвать было трудно. Оно все время прерывалось,
и он не знал, когда он наяву, а когда нет. Он просыпался, и
знакомая лунная меланхолия представала очевидным призраком.
Будучи совершенно здоровым, он не захватил с собой в
Туганово лекарств. Спрашивать о враче в первые же дни ему
представлялось немужественным – и в своих, и в чужих глазах –
поступком. Наверное, они уж поинтересовались моим здоровьем, –
думал он, – так что считают, что все ночные страхи – чепуха.
«Да и чего ты боишься, – спрашивал он сам себя, – столько
людей ночуют где-нибудь за вокзалом в канаве, просыпаясь утром с
инеем в бороде, если вообще просыпаются, – и ничего. А ты в
тепле и под охраной, и чего-то придумываешь». Но последние
слова «под охраной», возможно, именно и будили его. Он думал
о втором этаже своего дома, куда вела запертая лестница.
Проснувшись, он опять видел свет луны. Он вдруг почувствовал
страх, – нелепая мысль пришла ему в голову, – что он заснет,
и повинуясь лунному влечению, может выпрыгнуть в окно,
пытаясь достичь отраженный влекущий образ луны. «Про меня нельзя
сказать, что я с Луны свалился, – на Луну бы не свалиться».
Он впервые порадовался, что на окнах решетки, – нельзя
выскочить в окно или упасть на Луну. Эта мысль настолько его
успокоила, что он убедил себя, что спит.


На следующий день утром он искал глазами Г.Ф. и Е.Г. в парке, ему
надо было увидеть живых и уже знакомых людей, чтобы ушли
ночные страхи. Но он никого не встретил. Все утро Федор пытался
работать. Обедал он опять в одиночестве. Но в середине дня он
встретил их. Собственно, он вышел специально для этого, и
они, словно бы понимая, гуляли неподалеку от его дома
(«щипали травку», – как он прошептал про себя).


- Становлюсь пенсионером, смотрю телевизор, – сказал Федор им, как
старым знакомым. Собственная фамильярность не очень
понравилась ему. Значит, он принял правила, и готов следовать им.
«Хорошо, что ты это хоть в какой-то степени понимаешь», –
сказал он сам себе.

- С чем вас и поздравляю, – вяло сказал Г.Ф.

- Я открыл телевидение, – продолжал Федор, – при помощи нехитрого
прибора телевизора… никогда не знал… да, мне кажется, что и
другие не знали, что существует мир по эту сторону экрана…
я-то пытался оттуда увидеть его, но мне не удавалось, а здесь –
за один сеанс…


Г.Ф. и Е.Г. с некоторым удивлением смотрели на него.


- Откуда такое возбуждение? Вы что, прошли высший инструктаж? –
спросил Г.Ф., показывая в сторону дома с колоннами.


- Но мне показалось, что настоящие инструкторы вы, – сказал Федор.


- Вам действительно это показалось, любезный Ф.В., – с какой-то
странной улыбкой сказал Г.Ф.


Федор вздрогнул, ему тут же вспомнилось то полученное им письмо с
неточными инициалами на нем.


- Не надо меня так называть… , – сказал он, – не надо меня сокращать.


- Хорошо. Как вам будет угодно, Федор Викентьевич, – неожиданно
просто и с теплотой сказал Г.Ф. Федору вдруг показалось, что вся
цель такого обращения к нему Г.Ф. состояла лишь в том,
чтобы направить разговор немного по другому пути.


- Мы уж так привыкли… – продолжал Г.Ф., – кстати, вас не смущают
наши аббревиации?


- Да нет, – протянул Федор, – кроме ассоциаций Г.Ф. с клеем БФ, и
Е.Г. – с Ягой ничего странного не вижу, – он понял, что вышло
слишком язвительно, поэтому решил несколько смягчить
впечатление, – но все же это, по-видимому, … все такие аббревиатуры
пришли к нам из каких-то древне-советских времен.


- Ну так уж, – возразил Е.Г., – не надо все начала и концы относить
в ту эпоху.


- Я хотел спросить… что же… у меня был предшественник?


- Да, был… очень решительный молодой человек, – сказал Е.Г.

- Ну и что же… что с ним стало?

Е.Г. и Г.Ф. переглянулись с кислыми полуулыбками на губах.


- Да ничего не стало… все в порядке, – сказал Г.Ф. и продолжал, –
здесь не любят говорить в прошедшем времени… такие разговоры –
праздные, так здесь полагают… здесь надо говорить о
будущем. Вам предстоит еще научиться…


Федор понял это как указание не задавать лишних вопросов.


- Понимаете, - сказал вдруг Е.Г., – надо верить любому смыслу П.П.,
то есть придавать значение и не надо верить прямому смыслу….
Если он говорит, что обстановка тревожная, то отчасти так и
есть, но больше говорится для того, чтобы вас встревожить
или по крайней мере, насторожить.


- Высший инструктаж, – иронически заметил Г.Ф.

="07_193.jpg" hspace=7> Пьер Алешинский

- То есть меня хотят все время держать в состоянии некоторого
недоумения? – спросил Федор. – и вообще, судя по всему, я буду
советник с не совсем ясными обязанностями. Что я могу
посоветовать тому, кто все время молчит, – Федор показал глазами на
сумку, – Я должен мысленно… или въяве отвечать тому, кто не
спрашивает, не вопрошает. Я не знаю, кто мой шеф, кто мой
патрон… Фауст-патрон, – неожиданно вырвалось у него.


- Вы пролитературены насквозь, – покачал головой Г.Ф., – хотя в
вашей двусмысленной шутке есть доля истины, но, вообще, вас
предупреждают… не знаю, кто там в вашем случае, Главлит, может
быть, что чтение опасно для вашего здоровья.


- Который неоднократно приводил свое предупреждение… свою угрозу в
исполнение, – вдруг совершенно неожиданно и неуклюже пошутил
Е.Г. и даже несколько смутился и улыбнувшись, нахмурил
брови. Федор отметил, что сегодня Е.Г. вздел на нос какие-то
позолоченные очки (несмотря на близорукий прищур, он не всегда
носил очки) по моде тридцатилетней давности с маленькими
крылышками, обжимавшими нос.


Г.Ф. сделал едва заметное удивленное движение губами и сказал,
обращаясь к Федору.

- Мне надо зайти еще в колонный дом…

- А что там? Зачем туда? – спросил Федор.

- Там и ДК, и ЦК, – сказал Г.Ф., – но сейчас мне надо завершить
некоторые дела… нам надо собираться, мы едем на машине в Москву.


- Почему? – Федор, спросив, удивился сам себе, что не спросил «зачем»?


- Мы ведь живем в Москве. И на выходные уезжаем туда. А здесь бываем
среди недели и то не каждый день. Время-то уже позднее, – и
он неопределенно махнул рукой на запад. Федор увидел, что
там, как красный огонь светофора, сверкнул в закатном солнце
осколок витража в замке.


- У вас отвязанный язык, – произнес как-то отрешенно Е.Г, глядя
перед собой, когда они остались одни и двинулись вперед по
аллее, – а ассоциации требуют другого.


- Но разве не игра ассоциаций, – пробормотал Федор, – связь в
интернете… люди связаны случайными мгновенными путями… путами,
связями … опасными связями… простите, это посторонняя шутка…
такие связи могут тут же распасться, но что-то значат… разве
здесь не цепочки ассоциаций?


- Здесь другое, – сказал Е.Г., – любой человек – самостоятельное
море ассоциаций, а в литературной вашей цепочке каждое звено
безответственное.

Федор не совсем его понял.

- Не надо каждое слово Г.Ф. принимать всерьез, хотя он почему-то
сразу решил, что вы с ним родственные души… я не согласен, что
все так уж связано, что все перетекает в другое, что нет
причин и следствий… это безответственный подход… искать
глобальную ассоциацию, так, что ли, это называется, так вам
говорили… можно десять лет… а у нас нет


такого времени… мы должны понять, что движет основными силами в
мире… интуиция здесь тоже важна… но все же тут нужно знание,
множество фактов надо пропустить через себя, отсекая ненужное…
а так, как вы привыкли, и на что вас Г.Ф. подталкивает… это
ему близко, я понимаю, цепляться за все… считая, что самое
случайное, но почему-то вам приглянувшееся, и есть самое
важное в мире… Надо быть жестче, определеннее, иначе вы потонете
в пучине случайностей и возможностей… выбор пути – самое
главное здесь. Но если вы будете слишком доверять своим
чувствам, то ничего не сможете сказать, или будете нести
отсебятину. Надо все делать на трезвую голову. И к так называемому
будущему относиться спокойней. Приведу простой пример, хотя он
может вам показаться слишком даже простым. Вы видите в
своей комнате стол, если ничего не произойдет, то и завтра вы
его увидите на том же самом месте. Несколько вычурно можно
было бы сказать, что это весть из будущего. Но я скажу проще, –
и в этом вся суть, – стол, который вы видите, и есть само
будущее. Можно сказать, что мы наблюдаем будущее везде. Вы
возразите… что нас такие неподвижные предметы не интересуют,
нас интересуют как раз подвижные предметы, люди, идеи. Но я
скажу: не видя, не замечая простого будущего, вы не увидите и
сложного… Однако, надо погрузиться … заглянуть и в прошлое
– пути в будущее начинаются не только в настоящем. Вам как
раз и надо определить, что такое будущее… или даже создать…
хотя я говорю о более простых вещах… об обыденном… многие не
хотят заглядывать в будущее… или боятся… потому что это
такое будущее, где их нет… наверное, для них будущее и есть то
время, где их нет. Наверное, писатели многие… фантасты… пишут
о будущем так легко, потому, что их там нет… там лишь
события новые и машины.


- Но я вспоминаю другую фразу, – произнес Федор, ассоциации которого
тянули за язык, – у Чехова, кажется, сказано о том, что раз
«хорошо там, где нас нет», то люди и любят прошлое именно
потому, что там их нет.


- Ну, это о другом, – сказал Е.Г., – но, вообще-то, все сводится к
одному… хотя как понимать такое прошлое, где нас нет: это
прошлое только нашей памяти, где нас уже нет, то есть то время,
в которое мы жили, а сейчас можем его лишь вспоминать или
это прошлое до нашего рождения?

- Предположим, что «до рождения».

- Все же прошлое, где нас еще нет, совсем не похоже на будущее, где,
как считают они, их уже нет… прошлого своих воспоминаний
они страшатся, а прошлое, такое прошлое, где их еще нет, они
любят, потому что там все предвещает их появление на свет
божий… даже если ничего не предвещает, но они точно знают, что
появятся, и это для них все наполняет смыслом.

- Но кто эти «они»?, спросил Федор.

- «Они» – это все… мы с вами, все, кто живет в обыденном, – сказал
Е.Г., и Федор впервые увидел у него резкость, пробивающуюся
сквозь сумрачность, – вам надо через это пройти… заглянуть
глубже и дальше… вам надо войти в прошлое, не только в такое,
которое тешит ваше самолюбие… потому что иначе нельзя ничего
сказать и о будущем.

="07_194.jpg" hspace=7> Роберт Мазервелл

Вдруг Федор понял, что не столько слушал последние слова Егора
Григорьевича, сколько присматривался к нему. Что-то странное было
в его движениях. Нет, Егор Григорьевич все произносил
внятно, но взгляд его смотрел несколько отрешенно, вдаль аллеи,
как будто он что-то там постоянно выглядывал. Федору
показалось, что Егор Григорьевич пошатывается или прихрамывает, но
потом он понял, что тот немного сдвигает голову вправо или
влево, словно видит вертикальную нить, и она мешает ему, будто
перерезая незримо его лицо. На перекрестке дорожек, когда
надо было выбрать направление их пути, Егор Григорьевич
взглянул на Федора, и они повернули направо, но тут – Федор
отчетливо это заметил – Егор Григорьевич на секунду остановился
около маленького камешка, лежащего на дорожке, замер на
мгновенье и обогнул камешек слева. Они шли дальше, и Федор
отметил, все еще не понимая, что это такое, что Егор Григорьевич
приматривается к темным пятнам на асфальте и к трещинам, и к
случайным бумажкам и листьям, стараясь все их огибать слева,
совершая при этом какие-то мелкие судорожные движения
ногою. Федор вдруг подумал, что его пожилой спутник все время
делает выбор между различными возможностями. Любая мелочь,
наверное, для него – препятствие и напоминание о необходимости
принять решение. «Может быть, сейчас он все камешки обходит
слева, – подумал Федор, – а через час будет обходить справа…
такая гадальная линия пути, постоянный гадательный счет, но
меня больше волнует, почему из всех предметов, о которых
можно было сказать, он выбрал именно стол в моей комнате?»


- Но не пытайтесь все же давать лишь приятные советы, – расслышал он
продолжение речи Е.Г. (внимание Федора на время было
совершенно отключено), – горе пророкам, которые ублажают
правителей.


Нечто искаженно-знакомое почудилось Федору в неожиданно прозвучавшей
фразе. «Не библейское ли что-то? Неужели так он пытается
заглушить постулаты истмата в себе? Но, впрочем, он в такой же
ситуации, как и я, – он должен все время решать. И от
каждого следующего шага зависит его ближайшая судьба. Он не
столько судьбы мира ставит на карту, сколько свою. И такой азарт
ему еще не приелся, наверное. Но присутствует и несомненно
нечто болезненное… хотя как отличить больное от здорового…
вся повседневность для Е.Г., наверное, превратилась в целую
систему примет и суеверий… он опутан ею и выбраться на свободу
ему нелегко… наверняка он твердит себе, что гадания –
чепуха, что сама вера в гадания, если это можно назвать верой,
приносит несчастье, хотя такой вывод – тоже род суеверия…
наверняка общеизвестные приметы вроде черной кошки для него
ничего не значат… у него своя быстро меняющаяся сводка примет….
наверное, он заметил, что я обратил внимание на его
странности… но, тем не менее, продолжал зачем-то все это навязчиво
мне демонстрировать.


Так они блуждали меж лип и лиственниц, пока не заметили маленькую
фигурку Г.Ф., которая маячила в конце аллеи и махала им рукой,
и здесь они расстались.


Федор понял, что приближается третья ночь. Он чувствовал себя
потерянным, – даже Е.Г. и Г.Ф. уехали из Туганова. «Под неусыпным
оком луны мне приходится спать, но ничего, она скоро пойдет
на ущерб, так что дальше будет легче, хотя без этого
заоконного ночника станет, быть может, еще печальнее». По
прошествии трех дней он смог уже разглядеть вещи, которые окружали
его в комнатах. Все в спальне не гармонировало между собой, но
было, словно бы подобрано со странной непонятной целью.
«Чтобы призвать меня к ответу? – думал он. – Но какой ответ они
ожидают от меня?» Он поневоле вгляделся в зеркало шкафа,
куда бросало свои отсветы ночное, неровно освещенное окно.
Огромное галюциногенное зеркало гардероба, явно иноземного
образа, непонятно как сюда попавшего. Федору стало казаться, что
неслучайно шкаф этот стоял так, чтобы кровать была между
зеркалом и окном. Сдвинуть гардероб не было никакой
возможности – он был страшно тяжелым, и Федору даже подумалось, не
привинчен ли он ножками к полу, как на кораблях. И кровать тоже
развернуть не удавалось. Федор оказывался ночью между двумя
глубокими стеклянными поверхностями – окна и зеркала, куда
охотно погружалось его сонное сознание, обмакивало его сны и
извлекало странные и фантастические видения. Экран
компьютера, телевизора, зеркало, еще одно зеркало. «Меня считывают,
меня вопрошают. Все вещи отошли от меня по сторонам,
высвободили место для моего одиночества». Он говорил себе, что
преувеличивает, что надо собраться с мыслями, с чувствами, с
чем-то еще, но нервы его были напряжены. «Наверное, они хотят
поддерживать меня в постоянной тревоге. Таково задание и
условие для моей профетической деятельности». Федор попробовал
заснуть на диванчике в первой комнате, но диванчик был
слишком маленьким и неудобным, и он отказался от таких попыток,
решив, что лучше уж он научится плавать в двух ночных
зеркалах, тем более, что он чувствовал, что его влек и какой-то чуть
ли не исследовательский интерес. «Это одиночка». Иного
слова, он не мог подобрать для своего


дома, хотя на самом деле то была довольно большая квартира.


«Одиночка»—это «одинокая ночь»? – спрашивал он сам себя. Время от
времени он включал радио, когда внутренние голоса начинали
звучать в нем слишком сильно. Голоса и музыка заставляли их
слушать с удивлением, но он боялся сойти с ума и ему нужно было
внести в сознание внешний звук, чтобы успокоиться. «Меня
подталкивают к видениям и воспоминаниям, - раз реальных дел
здесь, в этом месте для меня нет. Меня заталкивают в глухой
мешок воспоминаний. Но мне рано вспоминать еще. По возрасту не
дослужился. Но от меня требуют, чтобы я, как читатель
Платона, начинал припоминать всю действительность, весь мир, и
будущее в том числе. Заманчивая перспектива, нечего сказать.»


Федор бродил по своему ночному коттеджу. Но тревога не проходила. Он
сварил себе кофе, но напряжение усиливалось Он открыл
холодильник, в безнадежной попытке найти что-нибудь алкогольное
(хотя вряд ли могло что-то обнаружиться, – как и многое
здесь, алкоголь был под негласным запретом). Он открыл клапан в
дверце холодильника и увидел там какие-то лекарства. Это были
простенькие капли валерианы и валокордин. Вероятно, его
предшественник забыл их тут. Правда, со своим воспаленным
тщанием искать смысл в любой детали, он подумал, нет ли здесь
прямого обращения к нему. Так в таежной избушке оставляют
спички и соль для того, кто придет потом. Федор увидел указание
на то, что надо попробовать эти снадобья. Валерианка не
помогла, а валокордин позволил все-таки на некоторое время
успокоиться и часа на два забыться сном.


Тогда к нему пришли первый раз сны, которые стали потом повторяться
в различных вариациях, хотя он припомнил, что похожие сны
посещали его в Москве. Ему снился прекрасный город. Он был
открыт и пуст. Федор понимал и во сне, что здесь есть что-то от
того города крыш, вознесенного над земным городом, который
он видел тогда в открытом окне над Москвой. Он слышал
какой-то комментирующий голос, этот знакомый дикторский заэкранный
голос, который с одними и теми же интонациями комментировал
и политическую хронику, и школьный учебный научный фильм.
«Перед вами город будущего, – говорил голос, о котором
хотелось сказать, что он невидимый, – это прекрасный луно-град со
своми луно-скверами, луно-парками, луно-садами,
луно-цирками. Он ожидает новых людей и скоро начнет заселяться». Потом
действие сна неожиданно переместилось куда-то, по-видимому, в
пригород, – очертания высокобашенного города были видны на
горизонте. То была ночная равнина, освещенная призрачным
светом, откуда шел свет было неизвестно. Федор расслышал
неясные, как бы рассеянные голоса, он видел тени, – человеческие
толпы в ярких мундирах перебирались через брустверы, словно
через театральные барьеры, спрыгивали из боковой темноты и
осторожно выходили на равнину. «Будущего сражения?» – спросил
он себя во сне и проснулся.


Он пробудился и почувствовал радость, что ему удалось заснуть и что
сон его был неслучайным. Все же эта луно-боязнь возможно,
пройдет когда-нибудь. Этот лунный фанатизм его смущал
(«Языческое здесь что-то», - шептал он сам себе). Он понял вдруг
откуда пришло только что произнесенное слово. В детстве во
дворе ребята пели песню, из которой он помнил лишь несколько
строк: «Наш союз ночных лунатиков, ты да я – кучка фанатиков».
Особенно удивляли его в песне слова «на Луне есть вода,
сорок градусов «фана»», – о загадочной воде с высокой мерой
фанатизма, измеряемого в особых градусах. Потом лишь он понял,
что просто его детское сознание по-своему соединило
понятное «сорок градусов она». Федору хотелось, чтобы сон приснился
опять, он думал, что пустынный чудесный город и равнина
что-то должны означать для него. Но ему долго не удалось еще
заснуть, и сон этот пока не явился больше.


С ужасом Федор понял утром, что надо приступать. Но не знал, о чем
можно писать. Он ждал, но рука его молчала. Это нельзя было
назвать страхом перед какой-то предполагаемой
ответственностью. Перед кем? Но все же после его суждения в мире могло
что-то существенно измениться. Впрочем, он не особенно в
подобное верил. Он считал, что мир достаточно устойчив. Но также
знал, что одно слово вовремя сказанное (или не сказанное)
меняло историю народов на столетия. И ему это не нравилось. Ужас
власти отвращал его от самого простого движения пера. Ему
предстояло думать о многих людях. Все это выглядело несколько
смешно. К тому же он совершенно, как и большая часть людей
его поколения, разучился думать о других. И сейчас, напустив
туману на хмурое свое чело, ему предстояло решать, куда
пойдет туча, которая остановилась сейчас возле его головы?
Писать правду, как говорили они? Или пожелания добра? И вот
бормоча что-то вроде «виконт дображелон», он все же начал
писать. Он считал, что притвориться метеостанцией, термометром
было просто, прислушиваться к колебаниям политической погоды –
вот и все : «рука моя не дрогнет с пером самописца, оно само
будет твердо выводить орфографические каракули, я готов к
этому». Или золотым петушком-флюгером на спице дворца
повторять «царствуй, лежа на боку».


Однако некая неуверенность, почти до горлового спазма, жила в нем,
он не мог начать говорить все, что думал. Привыкнув за долгие
годы к тайным записям, в которых он всегда использовал
некоторые обходные фразы и пути мысли, он не мог говорить прямо.
Ему даже виделась неприкрытое стремление намекнуть на то,
чтобы он начал делать какие-то признания. Он понял, что
боится высказывать свои мысли. «Молчи, скрывайся и таи…», – в
недалеких еще временах философское неверие в возможность понять
и себя, и другого означало и привычное неверие в то, что
вообще можно что-либо высказывать вслух. Ему сказали, что он
волен писать все, что хочет. Но ему чудилось в подобных
словах нечто, напоминающее дознание. Следователи, которые хотят
узнать, что он, именно он, знает о предстоящем будущем. Он
задался вдруг простым вопросом, который только сейчас
почему-то возник у него в голове: «Почему, собственно, то, что я
должен написать, называется «отчетом». Почему не «прогнозом»?
Понятно, что я должен отчитаться о проделанной работе. Но
ведь цель – это предсказание и прогноз на предстоящую неделю?»
Что-то канцелярское и изощренно-угрожающее почудилось ему в
таком названии. По-видимому, там негласно полагали, что он
должен отчитаться о предстоящем ближайшем будущем. Он должен
отдать полный отчет о несвершившемся, о призраке, по сути.
Он может блуждать мыслью, где угодно, и писать, что
вздумается, но судить его, наверное, будут по всей строгости, которая
может быть использована в таких ситуациях. Не сумевшего
вызвать дождь жреца сбрасывали со скалы, в его случае нужно
только суждение, но то отчаяние, которое ему послышалось в
голосе предлагавших ему создавать будущее, говорило о многом.

="07_195.jpg" hspace=7> Роберт Мазервелл

Что же ему предлагают: угадывать не столько происходящее, сколько
невыраженные и непроизнесенные пожелания правителей? То есть
ему предлагают сформулировать их желания, которые они сами
отчетливо не знают? И тут он понял, что ему хочется не столько
угадать пожелания заказчиков, сколько противостоять им,
сопротивляться этому «чего изволите?». Впрочем, никто и не
говорит так, ты сам придумываешь за них. Но не в этом ли твоя
задача? Все у него кружилось в голове. Он не знал, что ему
делать.


Стать саботажником истории? Сопротивляться своей несвободе,
спутывать карты тех, кто его заставляет составлять прогнозы? Но это
было бы вообще несусветной глупостью: зачем же ты вообще
соглашался, неужели, чтобы вести какую-то подрывную
деятельность? «Ты вовсе не против нынешней власти, – говорил он себе, –
наоборот, сотрудничество возможное для тебя желанно, хотя
не любое, конечно, сотрудничество и не любой ценой. Скорей,
надо понять, как надо действовать, чтобы содействовать этой
нынешней нелепой, но не бесчеловечной власти. Однако напрасно
они думают, что благие мои пожелания, чему-нибудь помогут.
Может быть, надо не сгущать ассоциации, а разрежать их. И
разряжать скопившиеся разряды. Или, как Пенелопа, распускать
ткань, которую она же за день соткала. Надо напряженно
думать, создавать ассоциации и образы для того, чтобы собирать,
концентрировать события – пусть усилием мысли, – но все для
того, чтобы их ночью затем распускать, растворять, не давая
совершиться чему-то ужасному. Однако ты и для благого дела
необычного так закрываешь все пути. Так, из некого страха
будущего, ты преградишь все пути истине. Лишь бы чего не вышло,
так что ли ты хочешь, ты хочешь жить по инерции, думая, что
того же хочет большинство».


Все путалось в его голове. Он решил взять свои записи в замок,
думая, что в другой обстановке сможет что-то делать. Но он опять
обедал в полном одиночестве, и хотя, глядя в окно, смог
написать несколько строк, но понял, что никакого вдохновения
нет. Он слышал смутно разговор двух официанток о том, что
«завтра Вербное», но не понял, о чем это, и лишь гораздо позже
сообразил. После обеда он решил прогуляться по замку, никто
его не остановил, он прошел по стеклянному коридору на высоте
второго этажа в соседнее здание и вышел там на небольшой
балкончик, который был над крутым обрывом над рекой. Отсюда
открывался далекий вид. Какие-то смутные ассоциации возникли у
него, он вспомнил, что о похожей ситуации где-то читал или
так ему только показалось. Дул резкий апрельский ветер, внизу
был слышен шум голых ветвей. Он закрыл глаза. «Я должен
сдержать будущее, расплетать его узлы и открывать плотины в
талой воде времени, но я должен скрывать это. От меня хотят,
чтобы я призывал благоприятное будущее. Или не вмешиваясь в
течение, стоял, как пугало огородное, поворачиваясь туда или
сюда, куда меня поворачивает ветер. Я должен им
противостоять, – шептал он, – хотя совершенно неясно, кому
противостоять?» Вечером он пытался все же еще что-то записать. «Ассоциации
помогают, – думал он, – но ведь я, наверное, должен
написать и что-то конкретное? Но ассоциации, как заросли растений,
могут разрастаться, и это стремление их и будет прорастанием
в будущее. Оно не будет продолжением причин и следствий, но
станет растительной тканью, которую и можно назвать самим
временем». Он и раньше пытался, часто даже как бы помимо
своей воли, разыгрывать в себе варианты будущего, – такие
будущие события касались не только его одного. Он думал, что
наиболее вероятный вариант вовсе не обязательно реализуется в
жизни. Газеты сообщали, что произошло нечто, но Федор был
уверен, что тот его вариант все же более вероятный и поэтому
более реальный. Надо построить в себе пространство, где может
осуществиться ближайшее будущее, – вот почему ему хотелось,
чтобы этот невиданный город приснился ему еще раз. Но потешное
войско – так он назвал странную бутафорскую армию, которая
выходила на ночную равнину, не затопит ли она и не подчинит
ли пустое пространство города? Федор пытался вглядываться
внутрь себя, бормоча в игровом напряжении совершенно
несовместимые строки «Скоро, скоро, скоро мы построим город…» и «не
могли не вливаться войска…». Все же он подумал, что
взвешивать чаши с прозрачным воздушным городом и городом, заполненным
войсками, подобно гаданию – пусть даже в своем сознании,
это то, от чего надо бежать. Надо дать самому себе увидеть
все, как произойдет в реальности сна. Но удастся ли ему ночью
заснуть – то была не меньшая проблема. Лунная бессонница
становилась «селено» или какой еще фобией?


Ночь приблизилась, и он вновь ощутил приступ глубокой тоски. Он
звонил в Москву, разговаривал с сыном и друзьями, но сознание,
что ему придется остаться с ночью один на один не проходило.
Чем больше он думал об этом, тем неспокойней был. Он пытался
что-то писать, но ему казалось, что он устал до последней
степени. Однако когда он ложился в постель, то понимал, что
сна нет. Сердце стало замирать, временами оно учащенно
билось, и вдруг пульс угасал, и тогда он чувствовал просто
физический страх, – страх самого тела, и только усилием воли,
которая еще присутствовала в нем, он удерживался, чтобы не
закричать. Лишь под утро он забылся, надеясь все же получить
ответы на свой вопрос.


Но приснилось ему нечто другое, хотя, возможно, происходившее в том
же городе, хотя какой-то красноватый отблеск лежал на всем.
Правда, это было уже под землей, так что Федор назвал это
место «Марсианское метро», хотя, наверное, место было под тем
Лунным городом. Федор ожидал друга на станции. Друг
задерживался, и Федор вглядывался в каждое лицо из толпы людей,
проходивших мимо. Ему стало казаться, что в лицах есть что-то
странное, хотя вроде бы они ничем не отличаются от земных
обитателей. Наконец Федор понял, что его поразило, какая общая
черта была у всех у них: среди тысяч и тысяч лиц
промелькнувших мимо него, сквозь него, – не было ни одного, знакомого
ему. У них была, действительно инопланетная, марсианская черта
– это были лица «его незнакомых», – так для себя он назвал
их. Он почувствовал себя абсолютно одиноким, потому что его
никто не мог узнать. Неожиданно ему показалось, что среди
какой-то группы молодых людей он увидел знакомое лицо – то не
было лицо его друга, которого он ждал, но главное, что он
нашел хоть кого-то знакомого. Вдруг лицо, к которому он
устремился, пластилиново как-то отклонилось от него, и он не
понимал уже, узнает ли он лицо или нет. Федор проснулся. Он не
представлял, надо ли думать об этом сне или сон и есть сам по
себе разгадка.


В утро воскресенья он с трудом поднялся. Сна не было, но не было и
бодрствования, была какая-то смесь странных смутных
состояний. Словно бы день все не мог наступить. Он подумал, что такое
болезненное его состояние и есть его, наверное, удел здесь.
Раз ты хочешь нечто понять, то надо страдать, хотя бы
слабо. Если ты пытаешься сопоставить невероятное количество
фактов сегодняшнего дня, то ты должен стать мягким, податливым, –
на тебе, как на глине, этот день должен оставить след, но
тогда не надо удивляться, что ты чувствуешь болезненный
нажим, ты глина, на которой оставляют отпечаток. Он понял, что
все время думает лишь о себе, но не может увидеть других
людей, хотя и может попытаться представить их реальные действия
сейчас. Но от деталей надо уходить. Цельности мира так не
постичь. Общая оценка расплывчата, но способна дать некое общее
суждение, которого от него ожидают: «Ясно», «Переменно»,
«Дождь». Возможно, ему пытались внушить, что если ему будет и
дальше плохо, как этими ночами, то с миром все в порядке.
Такой нелепый вывод для него вдруг явственно обозначил призрак
мании величия. «Взять на себя страдания мира, – даже
произносить нельзя такое», – подумал он, хотя тут же возник
обрывок строки на древне-русском «и мученъ за беззаконiя наша».


Он совершенно не хотел есть, но пошел днем в столовую в замке, чтобы
увидеть человеческие лица. Он вошел в полутемный первый зал
столовой, ожидая, как всегда, что там никого нет, но увидел
вдруг человека, сидящего посредине зала. Федор обрадовался,
и подойдя, неуверенно как-то спросил, можно ли сесть за
стол. Этот человек бодрый, широкий, румяный, в очках, в
красивом темном костюме, взглянул на Федора изумленно, – мало что
ли свободного места вокруг, но после секундной паузы, кивнул
благосклонно, указывая взглядом место напротив. Но Федора
удивило, что этот человек почти сразу заговорил. Не спросив
предполагаемого собеседника ни о чем, он начал говорить о
себе. Словно он включил постоянно возобновляемую запись
разговора о самом себе и излагал он эту речь в пустую аудиторию,
где, однако, теперь появился единственный слушатель, и можно
было говорить, наконец, вслух.


Этот человек строил несомненные и уверенные планы, настолько
уверенные, что не стеснялся излагать их перед незнакомцем, впрочем,
раз уж все собрались под этими средневековыми сводами в
столовой, то предполагалось, по-видимому, что вид у всех, да и
смысл и взгляд должен был быть одинаково заговорщицкий. Но
человек, по-видимому, не придавал вообще внешним деталям
большого значения. Он излагал все так откровенно – почти
откровенно – что ясно было, – он несомненно полагал, что вот он
снизошел до посещения Туганова на пару дней в череде своих
переездов, конференций и проектов, действительно грандиозных. Ну
а здесь он так просто – Магомет соизволивший принять гору,
правда, гора его на время окружила и даже угощает неплохим
супом, который, все же, надо еще разглядеть в полутьме при
свете солнца, проходящего сквозь узкие окна.


- Да, мне хотелось бы создать астрологическую обсерваторию, –
произносил он. Федора поразило дикое словосочетание, но он
подумал, что писать проекты и требовать огромных денег для них надо
именно какой-то закодированной терминологией, – немного
логических формул, которые действуют лишь несколько лет и
позволяют открывать денежные сундуки и секретеры, стоящие,
правда, нетвердо на финансовых ножках. Излагал он свои
величественные планы абсолютно спокойно, словно они уже наполовину
совершились. Он говорил о каких-то новых проектах, организациях,
институтах, которые он собирался возглавить или даже
возглавлял в прошлом, о массе своих сподвижников и сотрудников и
даже приглашал и звал Федора в эти сотрудники («склонять к
сотрудничеству», – нет ли такой преступной статьи в здешнем
тайном уголовном кодексе? – подумалось Федору). Он приглашал
Федора, даже не спросив его имени, не узнав, чем тот
занимается. Впрочем, присутствие в Туганове говорило о Федоре лучше
любой анкеты. На Федора пахнуло такой пряной и подгнившей
эзотерикой, – так он это определил для себя, – что с трудом он
дотянул до конца обеда.

="07_196.jpg" hspace=7> Жан-Мишель Баския

- Ну вот, мне предъявили соблазнителя, – сказал он себе. Он впервые
увидел сейчас, насколько «хиромантия неба», – так он назвал
это, - простерла над всеми крылья. «Они хироманты неба, –
подумал он, – но при всей уверенности своей, что они могут
предложить кроме колоды засаленных карт и цыганского
зеркальца? Заворожить на время собеседника. Да, если сидишь с ним за
одним столом здесь в Туганове. Но, вообще-то, им придется
быстро собирать свои чемоданы гадателя и мотать в другое
место. Их судьба вечное перемещение, а моя – стационар, –
почему-то мрачно завершил он монолог. - Им нужно вечно бежать под
звездами, – все же не мог он удержаться и продолжал, –
которые обманывают. Их судьба – кочевье, и новые, и новые лица,
которые могут им поверить лишь на час, на день, на год».


Федор и потом встречал на тугановских аллеях похожих людей.
Мимолетных. Но ему чудилось, что здесь есть большой штаб и табор
этих нужных, по-видимому, персонажей. «Зачем все же ко мне его
подсадили? – думал он, словно забыв, что он сам подсел к
столу.- Неужели так они меня хотят еще глубже затолкнуть в
одиночество, чтобы я все чувствовал острее? Уж куда острее, и
так все обострено…»


До понедельника он дотянул, ничего толком не написав. В ночь на
понедельник в промежутке бессонницы он все же увидел сон, никак
не соотнесенный с предыдущими, как ему показалось. Он был в
квартире семьи знакомых художников, три стены комнаты были
сплошными картинами. Когда Федор хотел выйти из комнаты и
двинулся к двери, то заметил, что фигуры на картинах пришли в
движение. Когда он остановился, то и все фигуры застыли в
неподвижности, но их положение было уже иным, чем вначале. Они
жили своей жизнью, но несомненно связанной и с его жизнью и
движением. Проснувшись, Федор подумал, что в этом странном
сне – тут ему даже вдруг почудилось, не новый ли вид
искусства ему привиделся, – в этом сне есть намек на то, что он
должен построить в своем воображении, история ближайшей (или
через одну, если точнее) недели в какой-то степени зависит от
него самого, и управлять этим странным совместным движением –
его цель.


Он с радостью встретил днем Г.Ф. и Е.Г. на дорожке парка, и первым
делом спросил у них о том вчерашнем человеке:


- Неужели астрологии здесь верят? Снова Г.Ф. и Е.Г. странно
улыбнувшись, переглянулись. - Видите ли, дорогой Федор Викентьевич,
– сказал более дипломатичный Егор Григорьевич, – не
удивляйтесь и не расстраивайтесь, тут есть и такие… Но что
поделаешь… приходится работать во всех направлениях… Важно что-то
высказать… те, о ком вы говорите, высказывают о будущем
определенное суждение, и это главное, оно успокаивает… да, в нем,
скорее, успокаивающий смысл, а может быть, и терапевтический…
все предсказания… их предсказания дают определенность,
которую любят политики… это бодрит. Ну а правильно или
неправильно предсказано … не так уж важно… в любом случае, после
произошедшего события о самом предсказании они не вспоминают…
Оно нужно только, чтобы будущее не было столь пугающим.
Сбудется предсказание или нет, кого будет волновать потом? - Но я
ничего не имею общего с хиромантами и астрологами, – сказал
Федор. - От вас этого не требуют, ваша задача другая. - Но я
никого не ублажаю, я не говорю что-то, зная, что этого от
меня ждут… - Но зато вы более расплывчаты в своих суждениях,
– вставил Г.Ф, – да вы пока толком ничего еще и не
произнесли… - Но все гадания и гадалки… – мрачно вдруг произнес Е.Г.
– от страха будущего, который вокруг нас… это основное
чувство… и нужны суррогаты… обжегшись на мечте… думать о будущем,
а тем более жить там страшатся… отсюда цинизм непроглядный.


Морализирования Федор не стал дослушивать. Ему надо было зайти в
колонный дом к П.П. и сообщить, как дела.


Вернувшись, Федор решительно сел за компьютер. Надо было написать
что-то реальное. Но о каких-то конкретных событиях
политической или иной жизни он не мог думать. Рука не поворачивалась
писать обо всем этом. Федор подумал вдруг, что не избежать ему
участи гадалки или даже подобия гадальной книги, он
мысленно бросал некие спички – длинные и короткие, как в «И-цзин»
(он подумал, что стебля тысячелистника, который, кажется,
используют в китайской «Книге перемен», ему сейчас точно не
достать), чтобы по выпадению их судить, что же ему писать и
писать ли вообще. Он вдруг вспомнил ту минуту, когда стоял с
полученным письмом и загадывал, что в письме. Сейчас он
очутился перед еще более изощренной загадкой: ему надо было не
только понять, что там гадательно написано, но написать это
неизвестное самому. Он подумал, что блуждающая в поиске нога
Е.Г. над перекрестком дорог – то, что может его ожидать здесь:
он погрузится в ужас мнительности и постоянного напряжения
игрока - от каждого его хода прямо зависела его последующая
жизнь, да и не только его жизнь. Состояние перманентного
экзамена: от твоих нескольких слов зависело – тут почему-то
опять вспомнилась какая-то китайщина – будешь ли ты при
императорском дворце созерцать неподвижную воду с облаками у края
беседки, станешь историографом, фиксирующим любой жест и
поступки императора или тебя забросят чиновником в далекую
провинцию. Он подумал, что мог бы сейчас прямо писать и говорить
о природе фатализма. Но современному рефлексирующему
человеку, не верящему в силу судьбы, остается смелость совершенно
другого рода: отвага перед ветром невероятной сложности всех
связей мира.


Так он блуждал мыслями, сидя в первой своей, рабочей комнате и глядя
на косые решетки на окнах. Почему-то они казались ему
похожими на рисунок на обратной стороне игральных карт, но в чем
был смысл образа, ему было непонятно, однако он не мог
избавиться от него. Он спросил сегодня П.П., зачем решетки на
окнах. П.П ответил не сразу, – он пытался сжать в руках свой
маленький несгибаемый шарик, но затем сказал, что все федоровы
нынешние записи являются в некотором смысле секретными, так
что они должны быть защищены от посторонних взглядов, и
вообще посоветовал прятать поглубже или даже шифровать заметки.
Федора поразила такая явно показная предосторожность. Кому
могут понадобиться его нелепые домыслы? Да и на территорию
тугановской дачи не так просто, наверное, проникнуть. Так что
он понял, что решетки на окнах предназначены именно для
него, чтобы создавать какое-то ощущение угнетенности. Хотя его
нынешние работодатели, возможно, ничего и не имели в виду.
Но разве они не понимают, что только свободный в мыслях и
действиях человек может быть свободен в суждениях? Значит им не
нужна полная свобода и независимость его прозрений, если
можно так выразиться? Ну а то, что его записи просматриваются
постоянно, Федор не сомневался. Он чувствовал себя под
непрерывным наблюдением. Любая поверхность, которая может
излучать или отражать – лампа, телевизор, компьютер, зеркало,
наверное, может и видеть. Ему, скорей, надо хранить свои записи
от этого неусыпного ока. Вдруг он подумал, что тот, кто
попытается увидеть извне его сквозь это окно все равно ничего
сейчас не увидит, – днем стекло почти черно, он заметит только
косые штрихи на окнах и может представить, что скрывается
под рубашкой этой карты. Федор понял, что наверное ему
предназначили роль джокера, который способен, во всяком случае, -
рад стараться, - занять любую позицию.


Суждения начинали сплетаться в путаницу фраз, но отчета из этого не
вырастало. Ему представился он сам со стороны, проводящий
все время в бесконечных хождениях, ночных пустых бдениях,
воздеваниях рук к луне, депрессиях и восторгах. Он не различал
отчетливо уже сон и явь. Это его даже увлекало, но страшило
при этом. Дикое возбужденное состояние и сердцебиение
сменялось утром тяжелым похмельем усталости. Валокордин, который
Федор постоянно таскал с собой в сумке, капая время от времени
на сахар, действовал ограниченно. Но он стал понимать, что
уже не может засыпать без этих успокоительных капель. Он не
хотел затопить все сном. И не хотел победить сон очевидной и
простой реальностью. Он хотел связать эти пространства, эта
была какая-то побочная проблемой, которой он увлекся на
несколько дней и ночей. Но не страх сойти с ума, а все-таки
понимание, что надо решать какие-то простые задачи заставил его
несколько отодвинуть себя в трезвость и посмотреть на это
по-иному. Он не мог видеть все предметы в мире, да и
бесполезно это было. Надо было найти динамику вещей и мыслей. Найти
это основное течение. Хотя и боковые заводи и мгновенные
воронки и круговое движение тоже могло помочь в том, чтобы
понять погоду мира. Впрочем, сравнение могло оказаться даже не
бесполезным, ведь научились же предвидеть погоду, этот дождь
со снегом, зная, как надвигается реальный гигантский циклон
откуда-то со Скандинавии. Здесь тоже нужен прогноз погоды.
Зарождение цунами. Где проклюнется глаз тайфуна. На мгновенье
замрет его зрачок. «Это уже какие-то посторонние образы, –
думал он. - Тебе нужно быть постоянно трезвым внутри
опьяненного кружения других».

="07_197.jpg" hspace=7> Жан-Мишель Баския

Постоянное колебание между тоской и странным возбуждением ему
хотелось назвать каким-то одним словом. Поневоле вспомнишь шуточки
Г.Ф., думал он, не признаваясь себе, что он в этом похож на
Г.Ф. «Описать микрокосм с помощью четырех темпераментов, –
думал он, – на это только они способны». Ему вспомнилось,
что какой-то композитор пытался описать гармонию мира, – тут
всплыло слово «констелляция», которое без конца употреблял
тот столующийся астролог, – хотел передать мировую гармонию с
помощью словаря четырех темпераментов. Имени композитора он
не помнил – только обрывки музыки, словно березовые ветви,
хлестали под весенним ветром. «Я между меланхолией и
возбуждением холерика. То есть я здесь меланхолерик.» Но постоянные
переходы от меланхолии к истерии изнуряли его.


«Что ты себя терзаешь, – говорил себе Федор, – живешь тут без году
неделю, … и тоскуешь… ты здесь на всем готовом, а мысленно
изображаешь отшельника, питающегося кореньями и проводящего
все время в самосозерцании и созерцании высшего… что у тебя
общего с действительно глубокими людьми… да ничего… ты
собираешься жить за счет других, быть приживалкой в чужом доме,
витийствовать за чужой счет, быть домашним оракулом, которому
смотрят в рот добрые и недалекие хозяева, которые почему-то
считают себя менее образованными, чем ты. Ловко устроился,
хотя прошло всего-то ничего… но ты быстро втянешься, и дни
побегут за днями… Тот человек в темной столовой честнее тебя…
он хоть не скрывает, кто он таков, но он, поднимая палец к
звездам, – при этом попадая пальцем в небо, – говорит:
«смотрите туда, не на меня… да что вы на меня-то смотрите — на мой
дорогой костюм и галстук и ботинки, это все не важно,
смотрите и слушайте туда – там происходит самое важное. И все
покорно глядят туда, и действительно заворожены и восхищены
величественным зрелищем и благодарны ему, хотя он скрылся уже с
вещами в известном направлении. Ладно, – сказал Федор себе,
– перестань есть себя и займись делом».


Ночь была близка и он торопился. Федор мысленно лихорадочно
переходил с одной полосы газеты на другую. Перебирался с одного
канала на другой, иногда он непрерывно брел по сплошным полям
рекламы. Он пытался вслушиваться в интонацию голоса
высокопоставленных людей – ему показалось в какой-то момент, что надо
различить интонации их жен, которые всегда далеко за кадром
и звуковой дорожкой. И ему казалось, что он слышал какие то
шепоты. «Слушай других людей, – твердил он себе, – чем
дальше они от тебя, тем легче их услышать». Но этот многоголосый
хор голосов, который звучал в ушах был, по-видимому, уже
несомненной музыкальной галлюцинацией.


Он чувствовал приближение того приступа, которого у него не было уже
много лет. За гранью напряжения происходил срыв. Он уловил
первую слабую дрожь, которая прошла по его телу. Он лег на
кровать, не раздеваясь, закрыв глаза и обхватив себя руками.
«Словно связал себя веревками, чтобы голоса из мира не
заставили бежать сломя голову, – подумал он. - Слишком красиво,
а все гораздо проще, просто тело твое сходит с ума»… он уже
не мог формулировать, а мог только бороться с собой… только,
чтобы не кричать, не звать…». Все тело свела судорога.
Холоду не могли помочь даже два одеяла. Дрожь била его, зубы
стучали, он пытался себе что-то говорить, но понимал, что это
почти невозможно…. Сигналы сердца пропадали… иногда он
совершенно терял пульс… иногда сердцебиение становилось
устрашающим… «только не кричать», – думал он, – «надо выдержать,
потому что звать бесполезно… и, более того, … это будет означать,
что я не выдержал… к тому же они меня все равно видят,
наверное, я лежу, как на операционном столе под мощными лампами,
надо мной склонились замаскированные врачебные лица… ведь
все экраны и зеркала здесь меня наблюдают… я должен быть
спокоен…но может быть, никто меня сейчас и не видит… что еще
страшнее…». Только когда стало светать, он забылся коротким
отупляющим сном.


Весь следующий день он был погружен в странные раздумья. Федор еще и
еще раз говорил себе, что создавать будущее, о чем ему
туманно, но постоянно твердили, не для него, – он хотел скорее
развоплощать то мрачное, что сгущалось сегодня. Тут был
странный парадокс. Его изъяли из обычной жизни. Тем самым в мире
что-то изменилось. Допустим, незначительно. Но теперь
мановением вечного пера он мог изменить нечто весьма существенное
в мире. Например, написав в отчете, что не надо то-то и
то-то делать. Или не написав в отчете о чем-то существенным. То
есть ему предлагалось совершать значительные поступки любым
его действием, значительным или незначительным. Он
чувствовал, что разбил все свои самые даже простые действия на
какие-то бесконечные движения и за каждым наблюдал со стороны.
Каждая часть его существа, словно бы наблюдала за другой, что
можно было бы назвать не самосозерцанием, а
самосоглядатайством. Его мозаичный прогноз давал какое-то достаточно бодрое
предсказание. Эта приторность ему самому не очень-то
нравилась. Он впрыскивал туда каплю туши, но она расходилась в
прозрачной воде. Он так опасался за судьбу своего прогноза, что
ему казалось, что любое его мельчайшее действие может
отразиться в будущем, и, значит, любое изменение порядка букв или
слов может сказаться. Он с ужасом подумал, что заразился
болезнью Е.Г. – болезнью тотального суеверия. Ему стало ясно
это, когда он понял, что может выключить телевизор только если
в последней картинке присутствовало женское лицо, причем это
должна была быть обязательно блондинка. Если оказывалось,
что при выключении там была видна женщина с темными волосами,
он включал телевизор опять и выключал только после того,
как после блуждания по каналам находил где-то светлую голову.
«Осознание болезни – наполовину излечение ее», – твердил он
себе. Но только после долгого самовнушения, что суеверие
есть само по себе уничтожающее все предсказание, помогало ему
как-то, хотя воспаленное сознание искало, как он сам называл,
точек отсчета нового суеверия.


Последние мысли цепляли слова по созвучию. «Точка отчета». «Я вновь
и вновь начинаю писать от этой точки. Сам отчет – это нечто
канцелярское и циркулярное. Но не становится ли задача тем
более значительней – начать говорить с миром странным,
искаженным языком, искаженным многовековой бюрократической
недомолвкой и окостенелостью. Трагический виц-мундир языка.
Скованный всеми цугундерами, всеми белыми подворотничками,
пришитыми ловкими казенными руками каждый вечер в шесть часов. Я
буду говорить с ними на их же языке, но говорить буду о другом,
это будет поэма и драма безличия». Он путался в мыслях. «Я
должен возводить свои чувства до чувства многих… Я буду
забывать, что я записал. Рука моя сама сообщит все, как
самописец…. Играть на сцене сознания, где я не знаю, видит ли меня
кто-то, или видят меня все звезды.» То он осаживал сам себя.
«Ты имитируешь страсть… эту заинтересованность…
погруженность во все… ты думаешь, что защищаешь что-то… что охраняешь
Москву или даже мир от вторжения неведомых сил из будущего… ты
захлебываешься, витийствушь и что-то доказываешь… но эта
пена у рта – лишь пена мыла “Safeguard”, рекламой которого ты
заполнил свои глаза и рот».


Он включил компьютер и вошел в интернет. Мысль о связи всех путей
заставила отвести его глаза на стену комнаты, где висела карта
Московской области. В комнате становилось темно, но Федор
не зажигал свет. Он подошел к стене и прикоснулся к карте.
Только сейчас он обратил внимание, что рядом с большой картой
висела маленькая цветная схема окрестностей Туганова. Федор
подумал, что он должен в магическом усилии уподобить карту
своих папиллярных линий карте видимой или невидимой, – этой
карте людей. Все цепи посадочных ровных огней. Нити незримые,
которыми окутаны земные сады, но стоит неправильно провести
рукой, как зазвенят колокольчики, охраняющие подступы к
молодильным яблоням. Федор опять взглянул в карту интернета, он
блуждал возбужденно глазами по неровным линиям маршрутов по
компьютерной темной вьюге. Звездная карта в человеческой
соединенности представилась ему, и он подумал, что надо
взглянуть на ночное небо, и вышел на улицу.


Луна уменьшилась в размерах, что он отметил с радостью, но была все
же притягивающе-холодна. Ночи стояли еще ледяные. Смутно
вглядывался он в небо, пытаясь понять смысл в своих мыслях и
узоре звезд. Весеннее небо казалось подобием человеческих
земных путей. Он подумал, что по земным огневым, электронным
трассам, наверное, можно узнать судьбу звезд. Потому что есть
нечто, что выше любых таблиц и книг. Поэтому звездная
телефонная книга проста – это есть только коммутация человека с
высоким небом, и звездные фигуры – лишь образ этой
устремленности. На дорожках парка, с разделенными редкими фонарями, не
было никого. Федор глядел на небо сквозь обнаженные ветви
кустов, остановив взгляд на мокрой ветке куста, он подумал
отвлеченно: сколько лет надо глядеть на нее, чтобы подобрать или
создать слова для описания этого цвета апрельской, мокрой
от прошедшего дождя, а сейчас покрытой блестящей влагой,
ветки под луной.


Небольшой кот выступил из темноты от угла его дома и доверчивыми, но
осторожными шагами пошел к нему. Коту, наверное, был год
или меньше даже, то был почти котенок, худой и длинный. Он был
белым, лишь на спине и хвосте его были рыже-коричневые
пятна, но цвет их был в тусклом свете все же неясен. Федор в
неком отуплении смотрел свысока на кота. Тот с беззвучным
мяуканьем открыл рот и стал обхаживать и оглаживать черные брюки
федоровых ног. Федор зашел к себе в прихожую, он подумал,
что резко включенный свет может напугать кота. Он прикрыл
глаза, чтобы лучше чувствовать вещи в темноте и нащупал на
холодильнике принесенный с обеда открытый пакет кефира. Федор
налил себе на ладонь прохладную влагу и вынес ее на крыльцо.
Кот взглянул Федору в глаза, не понимая, чего от него хотят, и
боялся, но Федор проложил по ладони кефирную дорожку к
краю, и кот шершавым языком добрался до лужицы в глубине.
Вылизывать ладонь он не стал, и она блеснула под звездами, выпитая
до дна. Кот сидел и облизывался. На Федора он теперь не
глядел, и это могло означать, что он его признал. Федор
медленно пошел по дорожке, ведущей вниз к теням густых деревьев и
кустов у ограды, котенок пошел рядом с ним по траве вдоль
тропинки, словно на невидимом поводке. Федор стал в тени густой
сосны, сквозь ветви была видна звезда, он почувствовал
одиночество, лишь звезда и котенок по обе стороны его взгляда
могли помочь ему заснуть в эту бессонную ночь. Он должен был
наполняться непонятно каким вдохновением, чтобы настраиваться
на смутно-слышимый орган мира, и мерцавшее колесико звезды,
которое он видел в волшебном механизме, и котенок,
замиравший и опять перебиравший лапками в обнажившейся зеленой под
светом редких фонарей траве, были единственными, кто мог
помочь или помешать ему идти сейчас в потаенную колодезную и
темную гармонию мира. И он назвал кота «Колесико».

="07_198.jpg" hspace=7> Адольф Готтлиб

Федор внес кота в дом. Он подумал, что, наверное, тот пришел с
кухни. Как там по английски? “Kitchen cat” – «домашний кот»?.
Федору казалось, что Колесико, который свернулся на столе в
спальне, не покинет его. Хотя наверняка будет исчезать в своей
родимой кухне в замке. Впервые за несколько последних ночей
Федор чувствовал некоторое равновесие. Его рука касалась
кота. Он перестал во всех предметах искать ложно-глубокий
смысл, высасывать символы из пустой кости, и кофе его уже не
возбуждало. И заснул среди ночи почти спокойно.


Но на следующий день, в пятницу надо было заканчивать отчет.
Необходимо было что-то писать, – лучше уж плохо написать, чем не
написать ничего, – неделя подходила к концу. Сколько бы Федор
ни говорил себе, что ответственность его ничтожна, его слово
почти невесомо: среди множества других мнений оно
затеряется застенчиво, и не страшно вовсе ошибиться на первый раз, он
не мог пошевельнуть пальцем, когда стал набирать на
компьютере окончательный вариант отчета. Собственно, даже написать
слово «Отчет» он не мог долго. Обозначить его как
«Предварительный отчет на предстоящую неделю» рука не поворачивалась.
Он опять подумал, почему так должен называться его труд.
Слово «Отчет» больше соответствует, наверное, задачам этой
неизвестной бухгалтерии и канцелярии, для которой он начал
писать свои послания. Здесь ему даже почудился намек на то, что
он должен писать отчет о своей жизни. Ведь именно он, а никто
другой в этот момент должен высказать ближайшее время. Но
оно неизбежно связано со всей его предыдущей жизнью. Сколько
бы он ни пытался отстраниться в объективность, все равно его
опыт и его заинтересованность скажутся неизбежно, и,
возможно, именно этого ждут от него здесь.


Он много исписал бумаги, пытаясь найти верный тон для «Отчета».
Наконец он понял, что надо приступать к окончательному короткому
тексту. С ужасом, чувствуя приступ тошноты, он положил руки
на клавиатуру компьютера. Нет, уже не писателем своей
жизни, превращенной в прагматическую ближайшую неделю, чувствовал
он себя. Вдруг на миг он представился себе неким
музыкантом, который закрыв глаза готовится начать импровизацию, и он
может создать вслепую этот неизвестный клавир, положив руки
на клавиатуру мира и закрыв глаза. Но подумал тут же, что
пафос не будут оценен там, где требуется холодность,
серьезность и учет реальных факторов. Он начал писать фразу «Прогноз
на предстоящую неделю благоприятен», но почувствовал такое
отвращение к своей работе, что долго не мог прийти в себя. Все
же собравшись, он продолжил и стал писать спокойнее и под
конец писал совершенно отрешенно и сосредоточенно. «Я должен
развить в себе и такую способность – быть хладнокровным и
отрешенным», – думал он. Текст получился смешанным (если не
смешным), он был какого-то макаронического стиля. Не удалось
удержаться от некоторых красот стиля: «Все будет идти
примерно также: безжизненно и тихо» – он тут же вычеркнул эту
нелепую фразу, подумав, что проще было бы написать сразу «все
будет так – исхода нет», но для него-то как раз выход должен
был быть найден, при всей своей рефлексивности и скептичности
он искал благоприятные возможности. Он понял, что этот
вариант текста еще неокончателен, но что написать настоящий
беловой текст он успеет – у него в запасе было еще время. И не
опасаясь последствий, стал писать вперемежку о волновых
колебаниях основных мировых индексов деловой активности, о
неизменности цены сырой нефти, об угрозе жизни (в силу их слабого
здоровья) трем выдающимся личностям, что могло бы пошатнуть
стабильность мира, но вряд ли пошатнет, о грядущих возможных,
но все же маловероятных ураганах, о сезонных весенних
забастовках в Японии (он понял, что этот советский политический
окаменевший рудимент надо будет отломить в окончательном
варианте), о взглядах, вернее о взорах провинциальных учителей
(он видел реальные глаза этих женщин, смотревших безнадежно
сквозь холодное увеличительное весеннее стекло на пустой
школьный двор), о том, что стечение обстоятельств не приведет к
приступу желчи у одного из важнейших современных политиков,
и видел траекторию мельхиоровой ложки, выпавшей из рук в
разгар чьей-то семейной ссоры, – главное не упустить внимания к
бессмысленным деталям, потому что они составляют существо
жизни, не смысл его, но ткань, без которой все распустится на
отдельные философские нити, но плоть будет утеряна. В конце
он написал окончательную совершенно нелепую фразу: «На
девяносто процентов я уверен в стабильности мира в нашей
локальной окрестности», тут ему захотелось добавить в скобках фразу
«к сожалению, ничего не произойдет», но он удержался, и
понял, что надо ставить подпись, хотя сообразил, что фраза эта
звучит так, словно он не сомневается, что в окрестности
Туганова и именно с ним ничего за это время не произойдет,
однако решил, что его должны понять, и с удовлетворением
подписался под своим отчетом. Написанное никуда не годилось, но у
него еще оставался час, чтобы переписать все окончательно.

Продолжение следует