Искусство

 

 

 

Во второе хирургическое он поступил утром в воскресенье, около одиннадцати. Для больницы это – час между собакой и волком, время неумолимо наступающего уныния: прожита нудная суббота, все те, кого отпустили на выходные, уехали ещё в пятницу, коридоры превратились в пустыню, нудное воскресенье ещё впереди. Новичок в это время – событие, равное первому шагу человека по поверхности Луны.

Время стёрло из памяти его имя – поэтому назову его Антоном. Худой высокий парень лет восемнадцати, облачённый в синий тренировочный костюм с белыми лампасами, левая рука на перевязи, большой палец забинтован и воздет вверх в состоянии перманентного лайка. Зрители из второго гнойного расселись на потёртых диванчиках в коридоре, смакуя разыгравшийся внезапно спектакль: все нервничают, завотделением настаивает на ампутации, Антон бледнеет, его корёжит, ему внутривенно вводят болеутоляющее. Пока боль в соединительной ткани угасала, пострадавший рассказал о своих злоключениях.

А случилось буквально следующее. Пятничным вечером ему вздумалось отремонтировать сцепление у мотоцикла, чтобы с утра махнуть на дачу. Ковыряясь в мотоциклетных внутренностях, он почувствовал, как стальной волосок, выбившийся из тросика, попал прямо под ноготь. Антон вытер с пальца капельку крови и смазку грязной тряпкой, починил свою «Яву», распевая при этом шлягер группы «Сектор Газа», запер гараж и пошёл спать.

Утром дача из планов на день была вычеркнута: палец уже не сгибался и был бланжевого цвета. Родные применили к этой припухлости все приёмы лечебной кулинарии: прикладывали сырое мясо, квашеную капусту, печёный лук, разрезанный пополам. Набухающий панариций на все эти вкусности внимания не обратил, и вечером палец уже был тёмно-сливового цвета – да и размером был уже как плод «ренклода». Ночью палец дёргало, словно бы он хотел оторваться и убежать от своего хозяина, утром страшный огонь погнал Антона в больницу. Два часа в приёмном покое – и угроза ампутации.

На деле всё обошлось без телесных потерь, но потребовало серьёзного лечения. Два дренажа надолго оплели большой палец Антона, который вздымался уже лайком победным. Частые перевязки давали повод обнажиться, чтобы желающие могли увидеть чудовищное зрелище: большой палец, как у героини Умы Турман в вансентовском фильме, цвета гудрона или антрацита, блестящий, чёрный, местами изуродованный некрозом.

Всю эту историю безымянного парня, которому пришлось дать имя, вызвало к жизни одно мелкое событие – совершенно прустовское, на мой взгляд. «Мадленкой» стал один кадр из клипа Эллетры Ламборгини – тот, в котором она неистово сотрясает свои татуированные мускулюс глютеус: у них такой же цвет и колеблются они в том же страшном темпе, в котором когда-то давно трясся чёрный антонов палец.

 

 

Возможно, это ещё не окончание, но всё же некий апофеоз той ситуации, которая сложилась в области выразительности, понятой превратно. Это явное раблезианство выразительных средств, ставшее обычным делом в производстве видеоклипов, в котором яркое и запоминающееся равно большое и выдающееся (в прямом смысле этого слова). Чем больше, тем выразительней – девиз тех, кто снимает видео для музыкальных номеров. Интересно лишь то, что в области бюстов, вероятно, граница была достигнута, когда Лоло Феррари задушили её искусственные третьпудовые перси; глядя на Эллетру Ламборгини, можно засвидетельствовать только лишь одну из вершин – или, что точнее, наверший.

Не претендуя на роль эксперта в этой области, всё же хочу отметить нескольких казусов музыкального видео, которые были остановками на пути к этой вершине и которые переключили внимание с, так сказать, верхнего яруса на нижний. Несомненно, важным явлением перехода от Памелы Андерсон (и, может быть, точкой невозврата в понимании выразительности) стало видео Джей Ло Booty (в американском языке это сакраментальное слово пишут с двумя литерами «о» – чтобы круглее казалась; а Лопес даже придумала новый эпитет – «booty-full»).

 

 

Танец живота, перешедший этажом ниже, превратился затем в тверкинг – крайне выразительный жест, продемонстрировавший бóльшие, в отличие от груди, двигательные способности тазобедренной области. Отсюда к повышенной выразительности, выраженной как бездумное увеличение афедрона, всего несколько шагов.

Нельзя умолчать, что интерес к этой части женского тела скрывается в глубине веков. Можно даже настаивать, что интерес этот вечен. Но это трюизм; интересней понять, почему место пониже спины стало локусом выразительности, отыграв территорию у груди, губ и глаз. Огрубляя: неужели женские глаза, губы, зубы, грудь и другие части тела для тех, кто привык к фрагментарному (о, утраченная цельность!) женскому образу, потеряли весь ресурс выразительности, и теперь только непропорционально огромный филей может быть эталоном красоты? Неужели афедрон – это симптом сенсуального выгорания, импотенции чувства, которому нужны сильнодействующие средства?

 

 

Кто-то из (псевдо?)историков писал, что в обществе питекантропов половозрелая особь мужского пола выбирала свою спутницу жизни простым способом: питекантропы выстраивали женщин в ряд, а затем смотрели в профиль – чей зад был больше, та и выбиралась в жёны. Из этой сомнительной историйки (кто может похвастаться, что знает обычаи питекантропов?) можно было бы выстроить не менее сомнительную теорийку, что мы, следуя движению спирали времени, снова очутились в каменном веке. Этим объяснялся бы вечное возвращение к необъятным derrièrs, но это пояснение мелковато в пору необъятного шоу-бизнеса.

Вот объяснение покрупнее. Любая часть тела, которой уделяется слишком большой интерес, становится частичным объектом, проявляющим свои собственные волю и желание. Когда ягодицы Джей Ло застраховывают на сумму в миллиард евро, миллионы телезрителей не могут игнорировать этот факт. Когда трясущиеся и трясомые выпуклости показывают в каждом втором клипе, Майли Сайрус уже не может не показать подаренные природой прелести. Когда Ким Кардашьян выводит свои одетые в меха и брильянты окорока на прогулку, как домашнее животное, те, кто хочет добиться подобного успеха, обращаются к пластическим хирургам для увеличения своих, кажущихся невыдающимися, плато (некоторые даже поют об этом желании – пунктуация бережно сохранена: «Мы же все девчонки и мы все так хотим // Ноги, как у Кембел, попу как у Ким»).

 

 

 

 

И, так как конца-краю этому подогреванию вечного интереса не видно, остаётся только сопротивляться визуальному раблезианству и одёргивать себя, когда невольно начинаешь напевать: