Литературная критика

Зебальд В. Г. Головокружения. – М.: Новое издательство, 2018.

Если бы В. Г. Зебальда не существовало, его следовало бы выдумать. Для сегодняшнего понимания и осознания литературы он – эмблематический писатель, появившийся на стыке больших тем и навязчивых идей, всем своим существом не позволяющий лепить на себя ярлыки. Если попытаться анализировать тексты Зебальда структуралистски, то ничего не получится: они – ни фикшн, ни нон-фикшн, ни не-фикшн, ни не-нон-фикшн (и даже авторское самоназвание своих текстов – documentary fiction – не объясняет всего). Бежать ярлыков и – анализа, который очень хочет классифицировать тебя окончательно как бабочку, – урок Зебальда, который нужно выучить многим литераторам.

Снимая любые бинарные оппозиции, проще всего рассматривать тексты В. Г. Зебальда, принимая бартовские размышления о тексте, с присущими им метафорами «ткани» и «удовольствия/наслаждения». «Головокружения» рождаются из переплетения множества разноцветных нитей, сотканная ими ткань затем переливается, играет на солнце – даже тогда, когда ткач отошёл от станка на мгновение, но ушёл безвозвратно.

И всё же классификационное намерение сильно. Формально два из «фрагментов» «Головокружений» вымышлены, два – повествуют об их авторе, который скрупулёзно записывает всё с ним происходящее. Классификационные сложности начинаются, когда некоторые растворённые в тексте вещи из «вымышленных» фрагментов о ещё не принявшем псевдонима Стендале и не названным своим полным именем Кафке начинают проникать во «фрагменты», захватившие врасплох жизнь автора.

Смешение вымышленного и «реального» (приходится ставить кавычки – из-за сомнения в реальности Реальности, не текста), отягощается ещё и тем, что и «автор» (и ему нужны кавычки) непрост: Зебальд нарочно, как это будет практиковаться и далее, в «Кольцах Сатурна» и «Аустерлице», превращает свою персону в персонажа. Зебальд-автор и Зебальд-персонаж – это причина головокружения анализирующего и отчаяния классифицирующего. Вероятно, именно такое раздвоение, границу которого нельзя провести точно и однозначно, не позволяет тексты Зебальда определить как фикшн или нон-фикшн.

Винфрид Георг Максимиллиан  Зебальд (1944-2001)

Впрочем, все эти штудии демаркации находятся весьма далеко от той области, которая отвечает за удовольствие/наслаждение от текста. Наслаждение приносит удивительное ткачество из слов, воскрешение Стендаля и Кафки, которые без Зебальда могли говорить лишь своими литературными текстами, вкрапления визуального, фрагментарность, мерцание автора и персонажа и темы, постоянно возникающие в творчестве английского немца.

Зебальд, наряду с Ли Бо, Лоренсом Стерном и Джеком Керуаком, – великий путешественник. Тяга к перемене мест, едва-едва спасающая от слишком уж чёрных мыслей, становится основой зебальдовской ткани. Автор-персонаж паломником ходит по Англии («Кольца Сатурна»), ездит по неясным для него причинам из Англии в Бельгию («Аустерлиц») и, проясняя свои намерения, в Австрию с Италией («Головокружения»). Если уж и попытаться отыскать нечто общее для текстов Зебальда, то это будет нарочитая незаконченность этих «путевых» заметок и крайняя отточенность и аналитичность эссе («Естественная история разрушения»). Но и здесь Зебальд следует строжайшей логике: путешествие не может закончиться, оно может только прерваться – вряд ли это требует дополнительной аргументации. Зебальд прерывает свои фрагменты путешествий, как режиссёр прерывает криком «Стоп!» выстроенную им мизансцену, когда она потеряла энергетический запал, выдохлась.

Эссе В. Г. Зебальда, в отличие от заметок культурного путешественника, ткутся медленно, из нитей строгого колорита, без кардинальных смен цветовой палитры и заканчиваются, когда все аргументы замкнулись в кольцо: проблема окружена, ей не вырваться из осады – и именно тогда её можно начать обсуждать всем. Тематика может быть разной, но она всегда обращается к травматичности опыта, будь то ковровые бомбардировки Великобританией Германии во Второй мировой войне или перемывание нацистских костей литераторов, которые нарастили на них антифашистское мясо. Здесь прерваться невозможно, так как нельзя закончить аргументацию, сообразуясь со своими желаниями.

Знаток литературы, коим я не являюсь, вполне может поспорить с вышесказанным, отыскав в истории множество прецедентов, которые якобы снижают уровень новизны зебальдовских текстов. Автор-персонаж – огромная вереница имён от упомянутого уже Стерна до Маргерит Дюрас с Петером Хандке. Путешественников-литераторов, кроме уже названных, можно подобрать ещё два десятка. Двуликие Янусы литературы, знаменитые своими вымыслами и строгими аналитическими текстами (которые иногда похожи на вымысел) – навскидку – Борхес и Эко. И даже Кафка, отправленный Зебальдом на воды, уже отправлялся Гаем Давенпортом посмотреть на итальянский воздух в «Аэропланах в Брешии». Сомнительная новизна?

Спорить со знатоками – как и посасывание флюса, приятное дело, но творчество Зебальда слишком уж хрупко, чтобы экзаменовать его по части новизны. Вообще говоря, поиски актуальности и новизны любого текста попахивают лежалой докторской (диссертацией, не колбасой), словно бы читатель, открывая первую страницу, сразу развёртывает в уме историю литературы и начинает не читать, а сличать вот-написанное и уже-написанное. Оставим отыскание прецедентов Зебальда литературоведам (это интересная задача), отметив лишь, что тот особенный муар, неуловимый промельк чувства и смысла, который присущ тканям-текстам Зебальда, невозможно выразить словами – его можно увидеть, но только собственными глазами.

Говорят, что блюз – это когда хорошему человеку плохо; значит, меланхолия – это когда плохо человеку культурному. Яд меланхолии, чёрная жёлчь – её беспричинность. Дом стоит, свет горит и далее по тексту, а печаль настолько сильна, что гонит отовсюду, нигде не позволяет остаться хотя бы ненадолго. Меланхолия – это узор, который не написан сверху ткани текста, не набит, как на дешёвый ситчик, а рождён сдвижением нитей относительно друг друга. Может быть, пусть это и недоказуемо, Зебальду удалось познать меланхолию вещей и переложить её в слова, почти не потеряв по дороге. Это умозаключение очень уязвимое для критики, так как вещи, превращаемые в слова, теряют в процессе метаморфозы почти всё своё вещное; и всё же меланхолия текстов Зебальда излучается со страниц его книг, и только талант перевода грусти вещей в печаль слов может объяснить силу этой эманации.

Проходя сквозь культуру, историю и окружающие пейзажи, В. Г. Зебальд вычёркивает себя из окружающего: лицо на временном паспорте перечёркнуто жирной вертикальной чертой, имя «Винфрид» сокращено до инициала, вымарано с итальянской справки, как с секретного документа. Вечный путешественник, который смотрит на город и холмы, а видит историю Анри Бейля, Казановы или доктора К., понимает, что всё меняется ежесекундно, и уловить эти изменения почти невозможно. Писатель, сам изгнавший себя в Великобританию, возвращается домой и не находит почти ничего знакомого. Израненный человек, внезапно понимающий, что культура не может залечить его раны. Охотник Гракх, который грустит и путешествует даже в самой смерти, уже бездыханный, но всё ещё сжимающий руль своего автомобиля.