Литературная критика

В 1937 году Осип Мандельштам пишет большую ОДУ. Как Вы думаете, кому она посвящена? Кого поэт называет отцом? Приведу стихотворения этого раздела полностью, учитывая, что сейчас многие из них практически забыты и почти не цитируются.

Ода

Когда б я уголь взял для высшей похвалы – Для радости рисунка непреложной,– Я б воздух расчертил на хитрые углы И осторожно и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, В искусстве с дерзостью гранича, Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, Ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок И поднял вновь и разрешил иначе: Знать, Прометей раздул свой уголек,– Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу! Я б несколько гремучих линий взял, Все моложавое его тысячелетье, И мужество улыбкою связал И развязал в ненапряженном свете, И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, Какого не скажу, то выраженье, близясь К которому, к нему,– вдруг узнаешь отца И задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, Что эту кость и эту кисть развили: Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его – не Сталин,– Джугашвили! Художник, береги и охраняй бойца: В рост окружи его сырым и синим бором Вниманья влажного. Не огорчить отца Недобрым образом иль мыслей недобором, Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой – ему народ родной – Народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца: Лес человечества за ним поет, густея, Само грядущее – дружина мудреца И слушает его все чаще, все смелее. Он свесился с трибуны, как с горы, В бугры голов. Должник сильнее иска, Могучие глаза решительно добры, Густая бровь кому-то светит близко, И я хотел бы стрелкой указать На твердость рта – отца речей упрямых, Лепное, сложное, крутое веко – знать, Работает из миллиона рамок. Весь – откровенность, весь – признанья медь, И зоркий слух, не терпящий сурдинки, На всех готовых жить и умереть Бегут, играя, хмурые морщинки. Сжимая уголек, в котором все сошлось, Рукою жадною одно лишь сходство клича, Рукою хищною – ловить лишь сходства ось – Я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь, не для себя учась. Я у него учусь – к себе не знать пощады, Несчастья скроют ли большого плана часть, Я разыщу его в случайностях их чада... Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами, Он все мне чудится в шинели, в картузе, На чудной площади с счастливыми глазами. Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера – До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно и каждая копна Сильна, убориста, умна – добро живое – Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое. И шестикратно я в сознаньи берегу, Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь – через тайгу И ленинский октябрь – до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца – Его мы слышали и мы его застали. Январь – март 1937

Правда, в 1933 году он совсем иначе представлял себе вождя.

Мы живем, под собою не чуя страны, 
Наши речи за десять шагов не слышны, 
А где хватит на полразговорца – 
Там помянут кремлевского горца. 

Его толстые пальцы, как черви, жирны, 
А слова, как пудовые гири, верны. 
Тараканьи смеются усища 
И сияют его голенища. 

А вокруг его сброд тонкошеих вождей, 
Он играет услугами полулюдей. 
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет, 
Лишь один он бабачит и тычет. 

Как подковы кует за указом указ – 
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. 
Что ни казнь у него, – то малина, 
И широкая грудь осетина.

К сожалению, ода 1937 года не помогла. Судьба поэта была предрешена заранее. А что написано пером, то не вырубишь топором.

Впрочем, в вынужденном низкопоклонстве поэт был не одинок. Вспомним не слишком часто цитируемые, почти забытые, два стихотворения Анны Андреевны Ахматовой, посвящённые семидесятилетию «учителя и друга».

Пусть миру этот день запомнится навеки, 
Пусть будет вечности завещан этот час. 
Легенда говорит о мудром человеке, 
Что каждого из нас от страшной смерти спас.

Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, -
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград

В день новолетия учителя и друга 
Песнь светлой благодарности поют, – 
Пускай вокруг неистовствует вьюга 
Или фиалки горные цветут.

И вторят городам Советского Союза 
Всех дружеских республик города 
И труженики те, которых душат узы, 
Но чья свободна речь и чья душа горда.

И вольно думы их летят к столице славы, 
К высокому Кремлю – борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несется величавый 
И на весь мир звучит, как помощь и привет.
                             21 декабря 1949

И Вождь орлиными очами 
Увидел с высоты Кремля, 
Как пышно залита лучами 
Преображенная земля.

И с самой середины века, 
Которому он имя дал, 
Он видит сердце человека, 
Что стало светлым, как кристалл.

Своих трудов, своих деяний 
Он видит спелые плоды, 
Громады величавых зданий, 
Мосты, заводы и сады.

Свой дух вдохнул он в этот город, 
Он отвратил от нас беду, – 
Вот отчего так тверд и молод 
Москвы необоримый дух.

И благодарного народа 
Вождь слышит голос:
                    "Мы пришли
Сказать, – где Сталин, там свобода, 
Мир и величие земли!"

                                 Декабрь 1949 г.

Была ли поэтесса в числе того народа, который выразил уверенность, что «...где Сталин, там свобода». Думаю, что нет, вряд ли, но... что было, то было, и сохранится навечно.

Да и будущий нобелиат, почитаемый ныне и присно, Борис Пастернак не мог не послушать свою музу, нашёптывающую ему в 1935 году стихотворение с весьма «скромным» названием «О Сталине и о себе».

Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.

Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.

Судьбы под землю не заямить.
Как быть? Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.

Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.

Как поселенье на гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Все, что ушло за волнолом.

Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак

А в те же дни на расстоянье
За древней каменной стеной
Живет не человек, –  деянье:
Поступок, ростом с шар земной.

Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он –  то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.

За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.

В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.

Но он остался человеком
И если, зайцу вперерез
Пальнет зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес.

И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.  
                           1935

Трудно сказать, как долго протекали у Пастернака «боренья с самим собой», да и были ли они вообще у поэта, поглощённого «гением поступка». В этом же году он живо всё поймёт и публично скажет «спасибо вождям».

Я понял: все живо. 
Векам не пропасть, 
И жизнь без наживы –  
Завидная часть. 
 
Спасибо, спасибо 
Трем тысячам лет, 
В трудах без разгиба 
Оставившим свет. 
 
Спасибо предтечам, 
Спасибо вождям. 
Не тем же, так нечем 
Отплачивать нам. 
 
И мы по жилищам 
Пройдем с фонарем, 
И тоже поищем 
И тоже умрем. 
 
И новые годы, 
Покинув ангар, 
Рванутся под своды 
Январских фанфар. 
 
И вечно, обвалом 
Врываясь извне, 
Великое в малом 
Отдастся во мне. 
 
И смех у завалин, 
И мысль от сохи, 
И Ленин, и Сталин, 
И эти стихи. 
 
Железо и порох 
Заглядов вперед 
И звезды, которых 
Износ не берет.

Правда, Пастернак в 1957 году, после ХХ съезда, вдруг прозреет и гневно осудит культ личности.

Культ личности лишен величья,
Но в силе –  культ трескучих фраз,
И культ мещанства и безличья,
Быть может, вырос во сто раз.

Культ личности забросан грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.

И каждый день приносит тупо
Так, что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.

И видно, также культ мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести.

Ну, что же, поэты живо откликаются на те ветры перемен, которые дуют из-за стен Кремля, находя вдохновенные строки в соответствии с политической конъюнктурой. Не зря стала расхожей фразой о том, что «поэт в России больше, чем поэт». Конечно, в то время, когда приходилось делать выбор между жизнью и смертью, можно было и музу поставить на службу режиму. Меняется время, меняются песни. А стремление идти в ногу остаётся. Когда-то Георгий Иванов в порыве отчаяния написал:

Я научился понемногу
Шагать со всеми – рядом, в ногу.
По пустякам не волноваться
И правилам повиноваться.

Встают – встаю. Садятся – сяду.
Стозначный помню номер свой.
Лояльно благодарен Аду
За звездный кров над головой.

Современные поэты-конъюнктурщики благодарят не ад, а нашу достославную РПЦ. Сейчас, вроде бы в «демократическое» время, у них вдруг наступило прозрение, если не сказать озарение, и бывшие политработники, воспевавшие «черную пилотку и красную звезду» вдруг понимают, что «уполномоченный Господа Бога – / В тёмной России поэт» (Борис Орлов «Россия куполами светится», СПб, 2009 г.) и его «...ведёт к собору/ Православный крест». Некогда и Ломоносов, и Державин, и Сумароков воспевали императриц, посвящая им свои оды. Но, читая их, кажется, что поэты того времени были искренними, ведь стихи написаны поэтами-мужчинами, хотя и о венценосных, но – о женщинах. А вот это? Это что, сохранение традиций классической литературы? Или её величество конъюнктура в самом явном и неприкрытом виде. Некогда, после знаменитого ХХ съезда бытовала в народе частушка со словами: «Ой, скандал на всю Европу/ Темнота мы, темнота:/ Тридцать лет лизали жопу,/ Оказалось, что не та/. Но не плачь, моя родная,/ Будет всё наоборот/ Наша партия родная/ Нам другую подберёт!». Мне кажется, что уже подобрали: есть и «Единая Россия», есть и её «генеральный секретарь». И, следуя господствующему курсу, скажем в заключение: «С богом!».

Санкт-Петербург