Литературная критика

          Строки первого эпиграфа о свободе  великий поэт великой революции Владимир Маяковский посвятил 1905 году. Но они отражали настроение народа  и в период  февральской революции.

 

Из дневника Зинаиды Гиппиус (М., 2002 г.)

С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знамёнами, с музыкой. <...>

Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течёт эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний – и весь уже весенний. Широкое, веселое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто вешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <...>

 

С нами был и Боря Бугаев в толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, – милые, радостные, верящие какие-то... Незабвенное утро. Алые крылья и Марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости... <...>

Утренняя светлость сегодня – это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не "дарованную") свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа. И нет этой светлости (и даже её понимания) у тех, кто должен бы сейчас стать на первое место. Должен - и не может, и не станет, и обманет... <...>

 

У нас пулемёты протопоповские затихли, но в других районах действуют вовсю и сегодня. "Героичные" городовые, мало притом осведомлённые, жарят с Исаакиевского собора...

 

За несколько дней до событий Протопопов получил "высочайшую благодарность за успешное предотвращение беспорядков 14 февраля". Он хвастался, после убийства Гришки [Распутина], что "подавил революцию сверху. Я подавлю её и снизу". Вот и наставил пулеметов. А жандармы о сию пору защищают уже не существующий "старый режим".

 

А полки всё идут, с громадными красными знамёнами. Возвращаются одни - идут другие. Трогательно и... страшно, что они так неудержимо текут, чтобы продефилировать перед Думой. Точно получить еёсанкцию. Этот акт "доверия" – громадный факт; плюс... а что тут страшного – я не знаю и молчу.

 

Боря  (Борис Бугаев – Т.Л.) смотрит в окно и кричит:

– Священный хоровод!

 

Все прибывают в Думу – и арестованные министры, всякие сановники. Даже Теляковского повезли (на его доме был пулемёт). Арестованных запирают в Министерский павильон. Милюков хотел отпустить Щегловитова. Но Керенский властно запер и его в павильон. О Протопопове – смутно, будто он сам пришёл арестовываться. <...>

 

Вдруг – это было уже часов в 6 – телефон, сообщение: "Кабинет избран. Всё хорошо. Соглашение достигнуто". Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюкова, Керенский (юст.). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но всё же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым . <...>

Поздно ночью – такие, наконец, вести, определённые: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Мих. Ал. <...>

 

Утром – тишина. Никаких даже листков. Мимо окон толпа рабочих, предшествуемая казаками. С громадным красным знаменем на двух древках: "Да здравствует социалистическая республика". Пение. Затем всё опять тихо.

Царь, оказывается, отрёкся и за себя и за Алексея ("мне тяжело расставаться с сыном") в пользу Михаила Александровича.<...>

На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: "Вот крылышко на обед".

Боря, однако, кричит: "Какая двоекрылая у нас безголовица!" Именно».

Правда, Л.Д. Троцкий видит в Керенском отнюдь не революционера: «Доверие к Временному правительству в массах было безнадёжно подорвано. Петроград оказался и на втором этапе революции ушедшим далеко вперёд авангардом. В июльские дни этот авангард открыто сшибся с правительством Керенского. Это не было ещё восстание, лишь глубокая разведка. Но уже в июльском столкновении обнаружилось, что за Керенским нет никакой "демократической" армии: что те силы, которые поддерживают его против нас, являются силами контрреволюции (выделено мной – Т.Л.)».

 

          Страшный период двоевластия, октябрьский переворот, который войдёт в историю России как Великая октябрьская революция, приведшая большевиков к власти: «Революция в России случилась. Это – факт, который должен быть признан. Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы.(…), –  напишет Н.Бердяев в книге “Размышления о русской революции”. –  Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция – несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция – отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может.  (…)

 

Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые её идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. (…). Нет ничего более жалкого, чем столь распространённые в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это – самоутешение от совершенного бессилия и немощи. Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. (…) Революция есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжёлое заболевание или смерть близкого существа».

 

И далее: «В русской революции в муках кончается Россия господская и Россия интеллигентская, и нарождается новая неведомая Россия. Кончить русскую революцию может лишь русское крестьянство, лишь народившаяся в самой революции новая буржуазия, лишь красная армия, опомнившаяся от своего кровавого бреда, лишь новая интеллигенция, духовно углубившаяся в трагическом опыте революции и стяжавшая себе новые положительные идеи. Хорошо ли это или плохо, но это так. Таков рок, такова судьба. После революции нельзя ждать в России ничего особенно хорошего. Опустошения слишком велики. Деморализация ужасна. Культурный уровень должен понизиться. Но нужно прямо смотреть в глаза судьбе. Нет никаких оснований для розового исторического оптимизма».

 

О каком уж «розовом оптимизме» может идти речь в тех трагических и кровавых событиях 1917 – 1922 гг., когда ещё шла война с Германией  (до заключения Брестского мира в 1918 г.),  началась интервенция Антанты, и самое страшное  – Гражданская война. Разруха, холод, голод… Зинаида Гиппиус в одном из дневников написала, что на рынке мышь стоила 2 рубля!!!  Эмиграция интеллигенции: иногда вынужденная, как например, у Игоря Северянина, Леонида  Андреева, которые оказались в Финляндии после подписания Россией Брестского мира или насильственная высылка инакомыслящих  по приказу правительства, вошедшая в мировую историю,   как «философский пароход», тех, кого, по словам Троцкого, расстрелять «не было повода, а терпеть было невозможно», иногда сознательная – тайный переход границы семьёй Мережковских с Д. Философовым и Б. Савинковым, иногда под видом командировки – Ходасевич с Берберовой. И самая страшная и массовая эмиграция  остатков  побеждённой Добровольческой армии из Крыма.

 

                                Мы шли в сухой и пыльной мгле

                                По раскалённой крымской глине.

                                Бахчисарай, как хан в седле,   

                                Дремал в глубокой котловине.    

                                И в этот день в Чуфут-Кале,

                                Сорвав бессмертники сухие,

                                Я выцарапал на скале:

                               Двадцатый год — прощай, Россия!

 

Это стихотворение  написано  молодым казаком лейб-гвардии Атаманского  полка Николаем Николаевичем Туроверовым  (1899  г., станица Старочеркасская  – 1972 г., Париж, Франция). Его почти ровесник  Владимир Алексеевич Смоленский (1901 г., Луганск – 1961г., Париж, Франция), потомственный казак, воевавший в Добровольческой армии, покидавший с ней советскую Россию, вспоминая об этом, в 1957 году напишет так.

 

 

 

 

 — Мы уходили за море с Врангелем.

Они были в разных полках, но стихотворение Николая Туроверова  «Однополчанин» с полным правом можно отнести ко всем воинам Добровольческой армии.

 

Яд рухнувшей эпохи пришлось выпить им полной чашей:

 

 

Так писал о революции и гражданской войне Николай Туроверов в поэме «Новочеркасск».  Не  мог забыть Новочеркасск с его   Барочной улицей, где записывали в Белую армию, и другой казачий поэт, участник Степного похода Николай Николаевич Евсеев (1892 г. , станица Михайловская Области Войска Донского – 1974 г.,  Париж, Франция):

 

 

В 1939 году, уже во Франции Николай Николаевич Туроверов посвятит своему двойному тёзке стихотворение «Поход»:

 

 

          В 1918 году девятнадцатилетний  Николай Туроверов был награждён  орденом Святой Анны IV степени за храбрость.

 

Этот поход  позже в стихах  он назовёт «ледяным». Таким он войдёт и в историю как  поход созданной Добровольческой армии. В 1918 году Корнилов и Алексеев  с этой армией  под натиском наступающей Красной армии принимают решение оставить Ростов-на-Дону и Новочеркасск и идти в Екатеринодар (ныне Краснодар) для организации антибольшевистского движения среди кубанских казаков. План перебросить армию по железной дороге поездом не удался – железная дорога была занята краснармейцами. Суровой зимой армия с обозами добиралась  с боями до Екатеринодара пешими переходами: 1400 километров было пройдено за 80 дней, в том числе  44 дня с боями.  Добровольческая армия насчитывала 6000 штыков против  20000 красноармейцев. При штурме Екатеринодара погиб Корнилов, его заменил А. Деникин, принявший решение об отступлении на юг Дона.

 

 1920 год – год окончательной победы Красной армии над Добровольческой армией, поход – отступление на Крым.  «Боян казачества», – как позже  назовут его критики в Париже[1], –   Туроверов  пишет поэму «Перекоп», посвящая её «родному полку».

 

 

Последняя атака, прорыв в Крым  и  эмиграция в  Европу  на пароходах.

 

Николаю Туроверову вода Чёрного моря показалась  отнюдь не голубой, а чёрной пропастью, пропастью, куда падала Россия и его жизнь.

Об ощущении конца пишет и И.А. Бунин[2], уходящий из Одессы на последнем французском  пароходе «Патрас»: « Потом шумно заклубилась вода из-под кормы, мы круто обогнули мол с тёмным, мёртвым маяком, выровнялись и пошли полным ходом… Прощай, Россия, бодро сказал я себе, сбегая по трапам. (…)

Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вон оно что – я в Чёрном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! (Перед отплытием прошёл слух, что два парохода, вышедшие накануне  потерпели крушение из-за снежной бури, один у Босфора, другой у болгарских берегов. – Т.Л.)  Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?»  (с.208, 211).

Для казаков была ещё одна боль при эмиграции из России – неизбежное расставание с боевым другом – конём.

 

 

Или: 

 

 

Но, конечно, вершиной  этой темы и образа единения казака и коня является стихотворение Н. Туроверова «Крым».  

 

  

Неслучайно этот образ  коней, брошенных казаками, да и вообще кавалеристами часто используется в художественных фильмах о Гражданской войне и эмиграции.

 

Но вернёмся к судьбе  Николая Туроверова.   Эмигрировавший из Крыма с братом и женой он около полугода бедствовал в русском лагере на греческом острове Лемнос, затем они перебрались в Сербию, где его сестра помогла ему поступить  в гимназию и, наконец,  в 1922 году он  переезжает в Париж. Туроверов работает грузчиком, а по вечерам учится в Сорбонне. Здесь выходит в свет в 1928 году его первый сборник стихов «Путь», затем ещё 4 сборника стихов, последний – в 1965 году.

 

Нельзя сказать, что его творчество прошло незамеченным критикой. «Творчество Н. Туроверова принадлежит к неоклассической линии нашей новой послереволюционной поэзии, сила её – в образности, композиционной стройности, ясности и в умении находить яркие, убедительные образы», – так оценивал его поэтическое творчество Ю. Терапиано.

 

Глеб Струве [3] отмечает, характеризуя литературную  жизнь эмигрантского Парижа:  «Особняком стояли… казачий поэт Николай Туроверов, державшийся в стороне от парижских литературных кругов, занимавшийся казачьей культурно-общественной работой, но высоко оценённый таким критиком, как Г.А. Адамович»  (с. 222).  Что касается общественной работы, то Туроверов с 1930 года  является хранителем архива и музейного имущества лейб-гвардии Атаманского полка, с 1954 года редактирует  журнал «Родимый край», в 1951 году выпускает сборник «Наполеон и казаки». Обсуждая его творчество Струве считает, что: «Со свойственным парижским поэтам снобизмом от него отмахивались как от “казачьего поэта”. Всего вероятнее, что его стихов просто не знали (…), но лучшее у него заслуживает большего внимания чем то, которое ему до сих пор оказано» ( с. 235-236).  Он подчёркивает стойкость поэта: «Никаких  жалоб и сетований про бессмысленность жизни и одиночество – при острой  тоске по России и сознании отрыва от неё и горечи изгнания: 

    

Трудно не согласиться с этим. Действительно ностальгическая тоска  по родине и  скорбь о судьбах казачества пронизывают лучшие, самые пронзительные его стихотворения. 

 

                            (1938 г.)

 

Это стихотворение Николай Туроверова. А вот что написал двадцать лет спустя в1958 году Георгий Иванов:

 

Русский снег, русская зима – э то олицетворение Родины и мучительные воспоминания о ней и для Николая Туроверова:

 

 

«Мучительный рай,  «мачеха весёлая моя» для  донского казака Туроверова    – это приютившая его Франция – «страна моей  (Н. Туроверова – Т.Л.) свободы». А его дом… Где он?

 

                        Зодчий, зодчий! Что ты строишь – отчий

                        Или новый, незнакомый дом?   (…)

                        Помнишь наш курень саманный                                                                        

                        С кровлей из донского камыша? 

                                                                (1955 -1956 г.)

 

И ответ:       

   

                        Больше ждать и верить, и томиться,

                        Притворяться больше не могу

                        Древняя Черкасская станица

                        Город мой на низком берегу.

                                                                (1936 г.)

 

            Казалось бы, при знакомстве с его биографией, что его жизнь сложилась, и сложилась неплохо: живёт в Париже, стал поэтом, его творчество признано русскоязычным зарубежьем,  собиратель коллекции  рукописей, книг, гравюр об истории и быте казачества, редактор журнала, русская жена, любимая дочь Наташа… И всё же всё же, всё же… Неизбывная   тоска по России, где кто-то (поэт задаёт вопрос «Кто?» –  Т.Л.)  «… украл мою молодость даже, //  не оставив следа у дверей».  И далее:

 

                        И хожу я по белому свету,                                                                                                                      

                        Никогда не бывав молодым,                                                                                         

                        Небывалую молодость эту,                                                                                                                                 

                        По следам догоняя чужим.    

                        Увели её ночью из дома                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   

                        На семнадцатом детском  году

                        И по вашему стал, по-седому                                                                                                                                                                                                        

                        Глупый мальчик метаться в бреду.

                                     (…)

                        … Кто ответит? В острожном краю                                                                  

                        Скачет выжженной степью укравший                                                                        

                        Неневестную юность мою. 

                                                           (1923 г.)

 

В 1923 году Россия представляется ему острогом с выжженной  степью. Поэта, пережившего в ранней юности – без юности – две войны,  мучает вопрос  о судьбе  следующих поколений:

 

Его ответ однозначен: «Эти дни не могут повториться». Революция, гражданская война, смута и раскол народа на красных и белых, разрушенные жизни, трагические судьбы изгнанных  родиной «семнадцатилетних детей». Двадцать лет после начала братоубийственной войны, но в   его душе свербит вопрос о том, нужно ли кого-то ненавидеть за доставшуюся его родине и ему самому драматическую судьбу.

 

                          Тоскую, горю и сгораю

                          В чужой непривольной дали,

                          Как будто не знал и не знаю

                          Родной и любимой земли.

                          Но нужно ль кого ненавидеть

                          За то, что досталося мне

                          Лишь в юности родину видеть,

                          Скача на горячем коне,

                          Запомнить простор, да туманы.

                          Пожары, разбои  и кровь

                          И, видя ненужные страны,

                          Хранить неземную любовь. 

                                                             (1937 г.)

 

Много лет спустя после начала Гражданской войны в 1950 году Туроверов ответит самому себе на вопрос о ненависти и врагах.

 

 

Остаётся только сожалеть о том, как поздно пришло прозрение: снег, как символ России, степь, как символ казачества, христианский праздник и … всё это –   единая Родина русского народа.

 

Через всё творчество Н. Туроверова красной нитью проходит тема

непреходящей тоски по любимой родине и увы! несбыточная, но всё же надежда на возвращение:

 

 

Другой казачий поэт Николай Евсеев понимает счастье как русскую национальную идею – преемственность «русскости» из поколения в поколение:

 

 

Или: 

              

 

За пять лет до смерти  Николай Туроверов напишет своё «Завещание».

 

 

Это завещание казака, завещание воина, прошедшего три войны – он участвовал во Второй мировой войне на стороне Франции против Германии, вступив в Иностранный легион и воюя в Африке, где заразился жёлтой лихорадкой, – поэта – эмигранта, пронёсшего через всю жизнь верность присяге, верность идеалам казачества, своему полку и неизбывную горькую любовь к России.

 

Ностальгия? Да, конечно. Но это, несомненно, стихи русского патриота.   Революция бросила за рубеж и разбросала по самым разным странам россиян самых разных взглядов,   и революционеров, и монархистов,  и казаков. В гимне Войска Донского есть такие строки:

 

 

Православное казачество после революции встало на защиту своего отечества и царя.

 

 

Сергей Бехтеев (1879 г. Липовка,  Елецкого уезда Орловской губерния — 4 мая 1954, Ницца, Франция) – участник Первой мировой войны, офицер Добровольческой армии с 1917 года, эмигрировавший из  Крыма в Сербию и затем во Францию, поэт – монархист, посвящавший свои стихи всем членам царской семьи. Поэт-монархист, ярый противник революции, в лицо родине бросает даже не обвинение, а просто оскорбление в стихотворении «Россия»:

 

Протоиерей Александр Шаргунов, составитель книги стихов Сергея Бехтеева (М., Новая книга, 1996 г.) , считает, что: «Сергей Бехтеев – поэт-пророк. Об отречении царя он пишет с трепетом, как о подвиге страстотерпчества». В 1917 году, когда пылало  «кровавым заревом небо» и пылали усадьбы подряд, Бехтеев посвящает стихотворение Николаю II и передаёт его в Тобольск:

 

 

Благородный  образ Николая II?  «Подвиг страстотерпчества»?  Это весьма спорное утверждение, которое не только не разделяет автор данного эссе, но

и многие современники поэта, в частности Зинаида Гиппиус так отреагировала на известие о расстреле царя: «Щупленького офицерика не жаль, конечно… он давно был с мертвечинкой», не говоря уже о массовой поддержке «красных» народом России, что, в конечном итоге,  и привело к победе советской власти и созданию Советского Союза.

 

Следует отметить, что в поэтическом сборнике «Песни скорби и слёз» (1920 г., Сербия) Бехтеев напишет:

 

Главной здесь является, с моей точки зрения,  строка о невозможности предать родину. Да, Бехтеев верил в монархическую судьбу России. Да, он  не отказался от неё, боролся за свои взгляды. Предал ли он Россию? Думаю, что нет, наоборот остался её патриотом, такой, какой он её видел и хотел видеть в будущем. Верил в то, что всё вернётся на круги своя.

 

Бехтеев не оказался пророком. Монархия не возродилась, да и не возродится, будем надеяться, никогда. А вот что касается веры в Россию, верности своим идеям, каковыми бы они ни были различными у разных людей  –  эмигрантов первой волны,  любви к Родине, то вернёмся снова  к стихам Николая Туроверова:

 

Быть может, зря были ли прожиты их жизни в отрыве от родины? На этот вопрос  ответ дал Николай Туроверов  в стихотворении 1945 года «Отцу Николаю»:

 

 

Да, как бы тяжко ни складывались их  эмигрантская жизнь, но они были верны своим идеалом и пронесли через всю жизнь верность России. Георгий Адамович в широко известном стихотворении спрашивает:

 

       

И сам же себе отвечает:

 

Да, бренные тела многих поэтов Серебряного века, не принявших большевистскую  революцию, покоятся на различных русских кладбищах Франции и других стран Европы, Азии, Америки. Но их имена, их творчество возвращаются из изгнания   в Россию, издаются книги, на их родине появляются мемориальные доски, открываются музеи, проводятся вечера памяти и конкурсы.

 

« Мы не в изгнании, мы в послании», – утверждала Зинаида Гиппиус. Отрадно, что их «послание» вернулось в Россию, хотя и десятки лет спустя, и восполнило пустовавшие, но предназначенные для них  страницы Единой русской культуры.

 

PS. Мой дед Лестев Александр Николаевич, учитель, происходил из Донских казаков. Дед не участвовал в Первой мировой войне – учителей не призывали в армию. Его родной младший брат – Михаил Николаевич (1988 года рождения) был призван из станицы Кепинской Области войска Донского в 14 Донской казачий полк. Офицер – сотник он погиб 18 ноября 1914 года под Бендином, уездном городе Петроковской губернии (ныне Польша) во время разведки, которую производил со своей сотней, не дожив до революции и Гражданской войны. Иногда я задаю себе вопрос, а как бы сложилась его судьба, если бы немецкие пули не лишили его жизни? Мне кажется, что он остался бы верен присяге. Но кто знает…

 

 

 

---