Литературная критика

 

(Из приложения к неопубликованной книге «Прощальная повесть Гоголя»)

Начало

5. Смерть младшего брата и отца.

«Брат Иван все время был болен, родители хотели даже забрать его раньше срока в Васильевку, но тут грянул гром – брат умер.

То была первая смерть, прошедшая вблизи Гоголя... Никто не подозревал в нем этих высоких чувств. Никто не догадывался о глубине привязанности его к брату. Потрясение было столь сильное, что Василий Афанасьевич был вынужден забрать сына из училища».

То есть по Золотусскому: никто не догадывался о высоком внутреннем переживании смерти брата мальчиком-Гоголем, но его внешнее потрясение было столь сильно, что родные догадались и даже забрали его из училища! То есть для Золотусского: внутреннее переживание отличается от потрясения, можно быть потрясенным, но внутренне не переживающим, и наоборот, можно быть внутренне переживающим, но внешне не потрясенным, собственно, ради последнего обстоятельства Золотусский и описывает обстоятельства смерти Ивана таким нелепым образом, а именно: чтобы потом, при описании переживания Гоголем смерти отца и вообще особенностей его взрослого! поведения, уже  о б о с н о в а н н о  разделять внешнее и внутреннее в восприятии и поведении Н.В.Гоголя.

Это разделение, эта двойственность писателя и человека, несомненно, очень нужна будет И.Золотусскому в дальнейшем, поэтому он находит её в подростке-Гоголе времён обучения в Нежине:

«Никаких способностей он не обнаруживает, наоборот, его корят как неуспевающего, непослушного. Непослушание – проявление характера, гордости, о которой пока ещё никто не знает, но которая вспыхивает...

Он жил как бы в двух мирах – идеальном и реальном, и спор их, их соперничество в его душе заставляли его страдать. Он рано задумался о двойственной природе человека.

Но в гимназии мало кто подозревал об этом».

Так Золотусским вводится в биографию писателя уже с ранних его лет – двойственность идеального и реального, которая становится его (Золотусского, конечно) основным методологическим принципом восприятия и описания творчества и жизни Н.В.Гоголя, при этом им не только не даётся никакого обоснования этой двойственности, но даже не прилагается усилий, чтобы скрыть предлагаемый им подлог, то есть двойственность идеального и реального вводится биографом простым действием утверждения!

Умирает Василий Афанасьевич, отец Гоголя; Гоголь пишет матери:

«Не беспокойтесь, дражайшая маминька! Я сей удар перенес с твердостию истинного христианина.

Правда я сперва был поражен ужасно сим известием, однако я не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же я наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою. Но Бог удержал меня от сего – и к вечеру наконец приметил я в себе только печаль...»

Золотусский так комментирует происходящее:

«С этой поры начинается внутренняя перестройка в Гоголе. Доселе дремавшая воля...»

Это было бы очень поэтично, если бы не было так нелепо: что за «дрёма воли», когда Н.В.Гоголь уже в 5 лет смело отвечал властному влиятельному лицу и не боялся наказаний розгами, мог утопить кошку, чтобы она не пугала его;в более старшем возрасте в гимназии мог, прогуливая урок, встретить директора гимназии и, идя прямо к нему, смело рассказывать ему о неких общих деревенских делах, отвлекая тем самым того от очевидного факта прогула?

«...воля, находившаяся в беспечном усыплении детства, вдруг оживает».

Всё у наших биографов оживает «вдруг», то есть тогда, когда им, биографам, это удобно; как легко всё-таки написать биографию: для этого достаточно освоить всего несколько нехитрых приёмов, один из них – приём «вдруг».

«Она обнаруживает себя в способности к стройности, организованности, к сознательно умышленному руководству беспорядком чувств».

Мы помним, что для Золотуского Гоголь уже в детстве «чувствовал как взрослый», только теперь оказывается, что чувствовать-то он чувствовал как взрослый, да вот только «беспорядочно».

6. Гоголь и театр в Нежине.

Далее И.Золотусский, описав особенность театра в русской жизни того времени, упомянул об участии Н.В.Гоголя в гимназическом театре настолько вскользь, настолько мимоходом, что удивляешься, почему то, что наиболее ярко и точно характеризует Гоголя как цельную личность, с такой настойчивостью игнорируется его биографом?

Послушаем рассказ очевидцев о театральном таланте Н.В.Гоголя, то есть то, что пропустил И.Золотусский потому, что именно  т а к о й  Гоголь не вписывается в тот образ, который он предлагает читателю:

«Публика тогда ещё не знала Гоголя, но мы хорошо знали...»

То есть друзья Гоголя-гимназиста хорошо знали его талант, оценивая его так высоко, что не сомневались в том, что и другие также высоко оценят его.

«...и с нетерпением ожидали выхода его на сцену. Во втором действии представлена на сцене простая малороссийская хата и несколько обнаженных деревьев; вдали река и пожелтевший камыш. Возле хаты стоит скамеечка; на сцене  никого нет. Вот является дряхлый старик в простом кожухе, в бараньей шапке и смазных сапогах. Опираясь на палку, он едва передвигается, доходит, кряхтя до скамьи и садится. Сидит, трясется, кряхтит, хихикает и кашляет, да наконец захихикал и закашлял таким удушливым и сильным старческим кашлем, с неожиданным прибавлением, что вся публика грохнула и разразилась неудержимым смехом. А старик преспокойно поднялся со скамейки и поплелся со сцены, уморивши всех со смеху».

Эту – проявляющуюся уже в подростковом возрасте – особенность Н.В.Гоголя сохранять полную невозмутимость при всеобщем хохоте будут отмечать все знавшие его лично или только видевшие хотя бы несколько раз.

«Бежит за ширмы инспектор Белоусов: – «Как же это ты, Гоголь? Что же это ты сделал?» – «А как же вы думаете сыграть натурально роль 80-летнего старика? Ведь у него, бедняги, все пружины расслабли, и винты уже не действуют, как следует». – На такой веский аргумент инспектор и все мы расхохотались и более не спрашивали Гоголя. С этого вечера публика узнала и заинтересовалась Гоголем как замечательным комиком».

Разве Н.В.Гоголь передразнивает? подражает? если бы он передразнивал или подражал, то эффект воздействия его игры на зрителя был бы совершенно другим, потому что одно дело – воспринимать умелое передразнивание или подражание, и совершенно другое дело – узнать, уловить, угадать себя дряхлым кашляющим стариком.

Воспринимающий умелое передразнивание, или подражание, или актёрскую игру не будет хохотать, потому что его внимание не потеряет над собой контроль, что совсем не мешает ему при этом оценить искусство игры, мастерство актёра.

Хохочет же только тот, кто полностью, без остатка растворился в воспринимаемом, кто сам полностью стал им, перестав быть собой – именно это и заставляет уже даже теперь не зрителя, а непосредственного участника происходящего хохотать от переполнения чувств и полноты забывания себя.

«В другой раз взялся Гоголь сыграть роль дяди-старика, страшного скряги. В этой роли Гоголь практиковался более месяца, и главная задача для него состояла в том, чтобы нос сходился с подбородком. По целым часам просиживал он перед зеркалом и пригинал нос к подбородку, пока наконец не достиг желаемого».

Так «дремлет воля», так спит «способность к организованности», так живёт «беспорядок чувств» у Гоголя Золотусского!

Очевидно, что способности, демонстрируемые Н.В.Гоголем в это время, когда ему было 14 – 16 лет, являются результатом, как минимум, нескольких лет, а в действительности – многих лет внимания и развития.

«...сатирическую роль дяди-скряги сыграл он превосходно, морил публику смехом и доставил ей большое удовольствие. Все мы думали тогда, что Гоголь поступит на сцену, потому что у него был громадный сценический талант и все данные для игры на сцене: мимика, гримировка, переменный голос и полнейшее перерождение в роли, какие он играл. Думается, что Гоголь затмил бы и знаменитых комиков-артистов, если бы вступил на сцену».

Автор этих строк уже в 15-летнем Гоголе отмечает способность к «полнейшему перерождению в роли», которая, конечно, не может основываться на наблюдательности, подражании, передразнивании, но может включать их в себя только как дополнительные, вспомогательные средства. Позднее эту способность Н.В.Гоголя будет отмечать абсолютное большинство тех, кому посчастливилось слышать чтение Гоголем своих произведений и пьес, а среди них было много людей, очень искушенных в искусстве.

Биографу следовало бы быть намного более внимательным к таким особенностям Н.В.Гоголя, так как именно в них проявляется то, что будет так же ярко и отчётливо проявляться в прозаических и драматических произведениях великого русского писателя.

7. Максимализм, двойственность и остальное.

Но Н.В.Гоголю не везёт на достойное его со-чувствие ни при жизни, ни после смерти; И.Золотусский пишет:

«Теперь вся его любовь, вся неистраченная благодарность и сочувствие обращаются к дому... Смерть отца как бы разбудила его сердце, отомкнула его для излияний душевных, которых он стыдился до сих пор. Он страшно переживает, если по горячности или задумчивости обидел кого-то.

... Не сдержавшись, обидев кого-нибудь, Гоголь тут же испытывает стыд, чувство вины... На этом противоречии и растет характер Гоголя».

Советские литературоведы страдали от мании видеть каждого более или менее значимого художника (писателя) как раздираемого диалектикой противоречий, впрочем, это вообще мания большинства советских специалистов, которым волей-неволей приходилось применять диалектический метод в своих исследованиях.

И.Золотусский: «Необходимость свести в пучок волю и интересы, необходимость жесткой дисциплины для себя и желание траты себя, как ни противоположны они, сходятся в нем, образуя не похожий ни на что сплав. Но уже в те годы он жаждал всего или ничего:

[прямо демон, а не человек – М.Я.]

полупризнание, снисходительное одобрение его не могли устроить... Он уничтожал все, и это было неосознанным сначала признанием своей способности начать все сначала,

[такой логике позавидовали бы и древние греки: уничтожаешь что-то – значит,неосознанно признаешь свою способность начинать это «что-то» сначала – М.Я.]

сделать вещь заново, как будто до нее ничего не было. Этот максимализм отвечает общему максимализму характера Гоголя, его отношению к себе и ко всему, что он ни делал.

Уже с тех лет он добивается законченности, абсолютности, исчерпывающей полноты и не соглашается на приблизительность».

Так у И.Золотусского появляется максимализм Гоголя, который отвечает общему максимализму всё того же Гоголя, откуда взялись оные, понять совершенно невозможно, впрочем, тоже, наверное, пробудились от спячки после смерти отца.

И.Золотусскому приходится протаскивать в биографию и «максимализм» Гоголя, и его двойственность, прикрываясь выспренними рассуждениями и «диалектической» логикой, так как материалы биографии никаких оснований для этого не дают.

К тому же биограф забывает упомянуть, что публично уничтожать произведения, не выдержавшие критики самих же авторов, было принято в литературном сообществе нежинских гимназистов, что в числе прочих делал и Гоголь, отличаясь при этом завидным или, по крайней мере, внешним спокойствием.

Единственное, что не сделал И.Золотусский при описании изменений, произошедших с Гоголем в связи со смертью его отца, это именно то, что прежде всего необходимо делать биографу, а именно: исследовать все последующие источники и материалы жизни, творчества, писем и пр. Гоголя на предмет того, как он сам воспринял смерть отца.

Тогда И.Золотусскому пришлось бы заняться тем, что Н.В.Гоголь называл «душевными явлениями» и что стало в жизни Гоголя определяющими, решающими, формирующими событиями; но об этом у биографа – ни слова.

Н.В.Гоголь пишет матери: «Вы знаете, какой я охотник всего радостного? Вы одни только видели, что под видом иногда для других холодным, угрюмым таилось кипучее желание веселости (разумеется, не буйной) и часто в часы задумчивости, когда другим казался я печальным, когда они видели или хотели видеть во мне признаки сентиментальной мечтательности, я разгадывал науку веселой, счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают его, встретясь с ним».

И.Золотусский: «Это признание прямо относится к участию Гоголя в спектаклях...»

То есть биограф-гоголевед полагает, что «наука веселой жизни» относится Н.В.Гоголем только к театру и поэтому пропускает всё существенное, иначе он, как Гоголь, заинтересовался бы, почему люди, столкнувшись с тем, о чём они, казалось бы, мечтают, а именно: столкнувшись с веселой, счастливой жизнью, немедленно от неё убегают.

Для писателя это принципиальный вопрос, но не для его биографа, которому было важно здесь выделить не то, что именно говорит Гоголь, а подкрепить представление, которое очень скоро появится в написанной им биографии, а именно: всё самое важное заключалось для Гоголя в литературном творчестве.

Н.В.Гоголя же здесь явно интересует другое, а именно: почему люди, столкнувшись с невольно рождающимся в них смехом как проявлением веселья, радости самой жизни, тут же стравливают эту радость, это веселие жизнью во что-то другое, например, в смех  н а д  кем-то или чем-то или даже в злорадство?

Н.В.Гоголь: «Признаюсь, мне наскучило горевать здесь и, не могши ни с кем развеселиться, мысли мои изливаются на письме и забывшись от радости, что есть с кем поговорить, садятся нестройными толпами в виде букв на бумагу...»

И.Золотусский : «здесь не только вся будущая фразеология Гоголя и причудливость его образов, но и определение природы своего дара и его истоков. Вот где исток – забыться в радости...»

Тут я забываюсь от радости оттого, что Золотусский цитирует «забыться от радости», но моё забытьё тут же разбивается о банальное:

«...прогнать горе, развеселиться с кем-нибудь. Отныне он не Никоша, честолюбивый мальчик с неустановившимися мечтами, а потенциальный творитель пустяков, сталкивающих с мёртвой точки жизнь, заставляющий ее кипеть, двигаться, безудержно преображаться».

Ещё один приём «правильной» биографии: художественно писать о художественном таланте независимо от смысла описываемого, и даже тем более художественно, чем меньше смысла.

Внимательный к Н.В.Гоголю, а не к своим нуждам, биограф заметил бы в этом отрывке его любимые в будущем образы: отношение к буквам и письму Акакия Акакиевича, любовь к чтению и особенность чтения слуги Чичикова Петрушки, и самое главное для Н.В. – «забыться в радости», не убегать от весёлой и счастливой жизни, столкнувшись с ней.

Биографу достаточно было внимательно вглядеться в «забытьё радости» Гоголя, чтобы открыть его как истинно русского и человека, и писателя.

Идём дальше. И.Золотусский:  «То идеальное, что он чувствует в себе, не может воплотиться в мире, им уже обжитом, знакомом и, как ему кажется, погибающем в ничтожности. Высокие помыслы Ганца находятся во вражде с ним, с его обыкновенностью, низменностью и неподвижностью. «Ганц Кюхельгартен» – это попытка преодоления быта, преодоления в воображении.

Гоголь прозревает в себе

[определять природу и истоки своего дара Гоголю мало, он начинает прозревать – М.Я.]

свой гений

[хорошо, что всё-таки свой, а не чужой – М.Я.],

который уже руководит им и направляет его

[друзья, я скоро на колени встану, так высока мысль автора – Гоголь прозревает свой гений, который уже руководит им; – это всё равно, что я начинал бы прозревать, что скоро буду чесать себе за ухом, потому что там уже явно чешется – М.Я.]

Сознание это

[какое именно: сознание прозревания или сознание руководства? – М.Я.]

рождает честолюбие и энергию, 

[у гения, даже своего, выходит, энергии никакой нет, а вот сознание того, что у тебя есть гений, рождает энергию; психологи, учитесь у мастера: гений иметь не обязательно, достаточно иметь сознание его наличия, тогда энергия обеспечена – М.Я.]

которые, концентрируясь на одной мысли, одном деле, способны вырвать его из ничтожной неизвестности.

[так вот зачем собственный гений Гоголя устраивает бурю в стакане воображения: чтобы вырвать своего подопечного из ничтожной неизвестности! Не уверен насчёт Гоголя, а вот Золотусского его гений точно вырвет из ничтожной неизвестности и отправит в столь же ничтожную известность – М.Я.]

В поэме противопоставляются два типа существования: творческое, из ряда вон выходящее,

[неплохо бы отправить вон и эту биографию – М.Я.]

и тихое, мирное.

Стихи посредственные, но мысль ясна. Для творчества нужно самоотречение. Семья не для поэта.

[как из калашникова – одиночными: разве Пушкин поэт? – М.Я.]

Юный Гоголь уже, кажется, прозревает путь зрелого Гоголя.

Герой-искатель, герой-путник, пилигрим, одинокий художник станет исконным

[посконным, суконным и даже сермяжным – М.Я.]

героем Гоголя».

Приём И.Золотусского – разделение жизни Н.В.Гоголя на материальное и идеальное не может ввести меня в заблуждение относительно источника своего происхождения: этот приём основан на разделении Белинским творчества-вдохновения и человека, позволяющем рассматривать творчество человека как совершенно независимое от него явление.

 

8. Н.В.Гоголь времён «Вечеров».

И.Золотусский: «Он уже Гоголь, хотя никто не знает этого, и он сам не подозревает, что все, что станет впоследствии Гоголем, уже есть в нем,

[надо запомнить этот шикарный оборот и ввернуть где-нибудь при оказии, например: «я уже я, хотя никто и даже я сам не подозреваю этого, и всё, что впоследствии станет мной, уже есть во мне» – М.Я.]

заложено, дано ему от природы и расписано в расписании, другом, под которым нет подписей начальников отделений и столов. Стихийно сознавая это...»

И.Золотусский: «С этих пор (как, впрочем, еще со студенческой поры) и до последних дней его жизни светлое настроение в Гоголе, не обозначенное им самим никакими конкретными причинами, всегда будет означать,

[раз сам Гоголь не обозначил никакие конкретные причины, то можно обозначить как удобно биографу – М.Я.]

что он работает, что у него  и д е т, что он доволен собой и написанным.

[это Золотусский явно о себе – М.Я.]

Эта тайная жизнь

[можно предположить, что Золотусский писал какие-то части этой биографии тайно – М.Я.]

будет прорываться в его письмах в необъяснимых для адресата приступах веселья, во всплесках отчаянного жизнелюбия и расположения ко всем».

Н.В.Гоголь страдал необъяснимыми приступами веселья, которые И.Золотусский объясняет тем, что писателю писалось, – вот и вся наука веселой, счастливой жизни!

И.Золотусский: «...и еще «Пчела» писала о повести «Вечер накануне Ивана Купала»: «...непоколебимое, внутреннее верование в чудесное напечатано в каждом слове рассказа и придает оному характер пергаментной простоты...»

Нет, Гоголь не мог обижаться на критику. Она не только снисходительно, но и ласково приняла его. Пусть она не за то хвалила его.

[вот русские литературоведы – им всё равно за что, лишь бы хвалили! из чего с такой же точно последовательности следует, что если ругают, то тоже всё равно за что! – М.Я.]

Но Пушкин понял. Он единственный

[исключая Золотусского, конечно – М.Я.]

отгадал природу таланта Гоголя: истинная веселость и – внутри ее – поэзия и чувствительность. Это понимание лиризма Гоголя, одушевляющего его смех, божественного огня (и прежде всего в сочувствии и любви к человеку), без которого его юмор был бы только юмор, и есть пророчество Пушкина».

Пророк прозревает пророка! Золотусский прозревает, что прозревает Пушкин, правда, при этом он заменяет «весёлость» Пушкина своим «юмором», к тому же, помещает внутрь этой совсем уже не весёлости, а юмора – поэзию и чувствительность. Так Н.В.Гоголь превращается в юмориста – лиричного, чувствительного, сочувствующего – какое слово-то подходящее, читаешь и чувствуешь: свой Гоголь, свой, наш... в чём-то, конечно, потому что хоть и сочувствующий, но всё же только сочувствующий; так Золотусский одновременно подготавливает читателя к будущей измене Гоголя этому юмору и, следовательно, измене Гоголя будущему правому, в смысле правильному для Золотусского, делу.

А.С.Пушкин писал о веселости, но совсем не о юморе: И.Золотусский, несомненно, хорошо разбирается в веселом и смешном, однако совершенно не различает одно от другого, поэтому ему что веселое, что смешное – всё одно. Например, когда он, как и Белинский, читая Гоголя, веселится, он думает, что смеётся, а когда он думает, что смеётся, он думает, что смеётся над кем-то или чем-то, а когда он думает, что смеётся над кем-то или чем-то, он думает, что смеётся потому, что то, над чем он смеётся, смешно, достойно смеха. Вот нехитрая хитрость восприятия, помогающая людям превращать радость, веселие жизни, невольно рождаемые чтением произведений Н.В.Гоголя, в злорадство высмеивания кого-то.

Ну заодно и Пушкина попользовать, для солидности собственных пророчеств и прозрений, в которых налицо прозрение и пророчество того, что всем  уже давно набило оскомину своей банальностью.

Чувствуя, что надо как-то более основательно обосновать свои пророчества, И.Золотусский продолжает:

«Это знаменитый финал, где Гоголь, наблюдая свадебное веселье, внезапно...»

Как много говорило бы это «внезапно», если бы оно значило хоть что-нибудь, кроме того, что Золотусскому непонятно, откуда вообще взялись старушки, иначе он просто прочёл бы весь этот «знаменитый финал» и увидел бы только то, что там написано автором, а не свои прозрения. Тогда он увидел бы, что сначала Гоголь говорит о «странном, неизъяснимом чувстве», которое «овладело бы зрителем, как от одного удара смычком ...все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие» и, без всякой внезапности, «еще страннее, еще неразгаданней чувство пробудилось бы в глубине души при виде старушек», которые «тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом».

То есть русский писатель удивлён странным, неизъяснимым феноменом невольного увлечения всего, даже уже, казалось бы, почти мёртвых старушек, какой-то силой, которая «все обращает к единству и согласию».

И.Золотусский:

«...Безжизненность и близость смерти – вот что навевает тоску.

[конечно, не устаю повторять – Золотусскому, но не Гоголю – М.Я.]

Смех обрывается на смерти, на угасании, на остывании тепла в человеке, на потухании духа радости, который для Гоголя еще и дух молодости.

Смерть вторгается в жизнь и гасит смех, близостью своею навевает холод... Вот та самая поэзия и чувствительность, о которых писал Пушкин!

[бедный Пушкин, кто только и как только не пользует его – М.Я.]

Именно оно проглядывает уже в первой книге «Вечеров» через гоголевское «веселье». И уже возникает как отрицание веселья образ тоски, скуки, который, когда Гоголь станет писать «Мертвые души», дорастет до фантастических размеров «Исполинской Скуки, охватывающей мир».

Да, вот истинный талант Гоголя для Золотусского – если уж не над чем и не над кем смеяться, то – лирично и чувствительно скучать! Везде на место Н.В.Гоголя И.Золотусский подставляет себя – или хохочущего вместе с Белинским над «потерявшим своё достоинство в грязи и навозе народом» или «пародиями над человечеством», или скучающего, тоскующего при мысли о смерти, при мысли о  с в о е й  смерти.

Здесь следует добавить ещё одно замечание: И.Золотусский, вслед за В.Г.Белинским, конечно, различает «непосредственное» содержание повести и «лирическое» отступление, вкрапление авторского мнения; благодаря этой нехитрой литературоведческой процедуре он легко  о т д е л я е т одно от другого, подавая дело таким образом, чтобы внушить читателю то, что уже было внушено самому себе, например, тоску при воспоминании о смерти, хотя при этом у Н.В.Гоголя ни в одном его произведении и письме не указывается на то, что его смерть вызывает у него тоску.

И.Золотусский: «Мечта и существенность выступают главными героями...  в этой, может быть, единственно гармонической книге Гоголя.

[то есть Золотусский уже прозревает раскол мечты и существенности; к тому же «Вечера...» для Золотусского – единственная гармоническая книга Гоголя! соответственно, всё остальное им написанное – не гармонично – М.Я.]

Таков парадокс Гоголя.

[что за биография без парадоксов?! парадокс – бог биографии любого великого человека и чем более велик этот человек, тем больше должно быть парадоксов – ещё один пунктик биографов – М.Я.]

С одной стороны, он приветствует любовь и женитьбу, с другой – остерегается их...

Позже Гоголь в «Женитьбе» блестяще разовьет эту идею бессмыслицы, заключенную в самом акте брака, соединения навечно двоих людей. Но уже и сейчас он чувствует «тоску» этой затеи, хотя как поэт и «романист» готов набрасывать картины семейного счастья.

[вот и писатели – такие же, как мы, литературоведы и биографы, готовы набрасывать что угодно, полагая смысл в то, что на самом деле для нас – «бессмысленность» – М.Я.]

Гоголь слишком дрожит над своим священным огнем, чтоб расплескать его пламя. Он мономан,

[тогда, например, Пушкин получается – стереоман – М.Я.]

он если горит, то горит одним, всепожирающим пламенем. Или женщина, или искусство – так встает перед ним вопрос.

[напоминание – перед Золотусским; забавно здесь то, что чем более настаивает на чём-то Золотусский, тем с большей уверенностью можно предполагать, что дело обстоит с точностью до наоборот; так в случае женщины и искусства, то для Н.В.Гоголя, действительно, образ женщины был неразрывно связан с искусством, смотри «Женщину» – М.Я.]

Очень важно отметить, что это происходит уже на заре его жизни...»

и так далее в том же так любимым Золотусским романтически-выспреннем стиле.

9. Отношение Н.В.Гоголя к браку, истории и пр.

Если отмечать что-то, правда, не столь важное и даже совсем не важное, так это полное непонимание И.Золотусским одного из главных предметов внимания Н.В.Гоголя – культуры, в данном случае – семейной культуры или культуры брака, которая живёт невольно, сама собой, без понуждения, по привычке, например, так:

Н.В.Гоголь: «Сильная продолжительная любовь проста, как голубица,

[как не вспомнить здесь старосветских помещиков? – М.Я.]

то есть выражается просто, без всяких определительных и живописных прилагательных, она не выражает,

[то есть не является намеренным, нарочным, вольным действием – М.Я.]

но видно, что хочет что-то выразить, чего, однако же, нельзя выразить,

[например, выражение посредством подшучивания Афанасия Ивановича над Пульхерией Ивановной или предсмертной заботой Пульхерии Ивановны о будущем Афанасия Ивановича – М.Я.]

и этим говорит сильнее всех пламенных красноречивых тирад».

И.Золотусский: «Так или иначе,

[конечно, иначе, а не так – М.Я.]

но в то время, о котором мы говорим,

[то есть будет еще другое время, в которое Гоголь изменит своему решению и о котором мы тоже поговорим – М.Я.]

наш герой уже  в ы б р а л  свой путь. Он определился и по отношению к одной из главных обязанностей своей жизни, предпочтя творчество. Не быть ему этим счастливцем, не быть. Даже на краткое мгновение, ибо на краткое счастье он не согласен, не способен: загоревшись однажды, уж не остынет, а сгорит дотла».

Любовь старосветских помещиков не сгорает дотла именно потому, что она «культурна», живёт в старом свете, сама собой, пошло, то есть так, как пошло в старину, а не по-новому – то есть в байроновских романических формах выражения и даже исступления, которые так милы И.Золотусскому, потому что для него двойственно то, что для Н.В.Гоголя как раз едино – любовь, брак, отношения между мужчиной и женщиной, мужем и женой.

И.Золотусский пытается внушить читателю восхищение намеренным отказом Н.В.Гоголя от личной, как сейчас говорят, жизни или семейного счастья, как говорили тогда, в пользу творчества, литературы потому, что в семейной жизни Гоголь сгорел бы дотла и поэтому не смог бы творить. И снова Золотусский всё переворачивает вверх ногами: Н.В.Гоголь ценил тишину, спокойствие, ненарочность, пошлость (как говорили тогда) семейной жизни, подобной семейной жизни старосветских помещиков, которая совершенно не мешает никакой литературе и с ней никак не связана, если он сам отказался от семейной жизни, то не по причине служения литературе, а по совершенно другой причине, о которой как раз и стоило задуматься отечественному литературоведению и особенно – биографам писателя.

Идём дальше: И.Золотусский так прозревает интерес Н.В.Гоголя к истории:

«Как и во всех своих предприятиях, затевающихся сгоряча, он перебарщивает, пересаливает, разбегается, не оглядываясь, видя впереди уже одни сверкающие успехи.

Если для Пушкина занятия историей были необходимостью, то для Гоголя это было увлечение. Искреннее, пылкое, но не способное держаться долго, как все, что во многом привносится извне, навевается сторонними причинами, налетает, как ветер».

То есть интерес Н.В.Гоголя к истории – навевается «сторонними причинами», в голове Гоголя «ветер»!

То есть один из самых сильных, постоянных, последовательных, существенных интересов Гоголя – пристальное вглядывание и изучение русской культуры и истории, жившее в нём почти с детства и до самой смерти, для Золотусского – ветреное увлечение. Вот вам и биограф!

 

10. «Душевные явления» как исступлённость.

Н.В.Гоголь: «Великая, торжественная минута...У ног моих шумит мое прошедшее; надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю тебя, жизнь души моей, мой Гений! О, не скрывайся от меня! Пободрствуй надо мною в эту минуту и не отходи от меня весь этот, так заманчиво наступающий для меня, год. Каково же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или ... О, будь блистательно! Будь деятельно, все предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь передо мною, 1834-й? Будь и ты моим ангелом. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня, – о, разбуди меня тогда! Не дай им овладеть мною!

Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами?...

О!.. Я не знаю, как назвать тебя, мой Гений! Ты, от колыбели еще пролетавший с своими гармоническими песнями мимо моих ушей, такие чудные, необъяснимые доныне зарождавший во мне думы, такие необъятные и упоительные лелеявший во мне мечты! О, взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои небесные очи! Я на коленях. Я у ног твоих! О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу... Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу! О, поцелуй и благослови меня!»

Как же воспринимает это послание-обращение Гоголя Золотусский, который даже не представляет себе, что такое душевное явление?

И.Золотусский:

«Во всем этом слышна исступленность. Слишком высоко взят звук,

[для того, кто не имеет опыта своего гения – М.Я.]

слишком натягивается струна, но таков уж Гоголь, иначе он не может. Брат, гений, божество, возлюбленная –[у Гоголя нет «возлюбленной» – М.Я.]

для него лики одной страсти – всепожирающей страсти творчества.

[читатель уже разогрет такой настойчивостью Золотусского к тому, чтобы, наконец, приступить к главному блюду этой биографии – пожиранию чудовищем творчества бренного поэта – М.Я.]

Идея возвращения в детство, к истокам, в нетронутый мир прекрасного – идея всей прозы Гоголя этих лет и идея его статей, помещенных в «Арабесках».

Герой Гоголя пытается завести с ним [генералом] разговор, но «не слушается язык». Поэтому рефрен его записок один: «ничего, ничего, молчание».

У Н.В.Гоголя в «Записках сумасшедшего» этот «рефрен» главного героя всегда идёт только после упоминания предмета его внимания, а именно: дочери генерала, и поэтому к способности говорить с генералом никакого отношения не имеет; здесь можно вспомнить героиню А.П.Чехова, которая цитирует эти слова и которая, конечно, никак не могла иметь в виду, что у неё «не слушается язык», а нечто совершенно другое.

Читаешь И.Золотусского и думаешь, как же вообще люди друг друга понимают? или этого вовсе не происходит? и даже проникаешься какой-то жалостью, состраданием к такой откровенной неспособности Золотусского просто читать или слушать то, что говорит ему другой человек и находишь ему единственное оправдание: он и не слушал другого, а занимался чем-то совершенно своим.

И.Золотусский: «Все, что пишется Гоголем в промежутке 1833 – 1835 годов, есть утверждение двойственности, контрастности человеческой природы и природы вообще,

[что это, кстати, за «природа вообще»? – М.Я.]

воспроизведение трагического разрыва между «мечтой» и «существенностью» и идеальная попытка воссоединить их.

[идеальная попытка – это идеально удавшаяся попытка, биограф имеет в виду – попытка идеально, в идее, то есть, опять же, по Золотусскому, без малейшего шанса сделать это, поэтому собственно разрыв – трагический; так проявляется ещё один метод биографов – сначала самому разделить нечто, например, мечту и действительность, а потом указывать на трагичность этого разрыва – М.Я.]

Воссоединение, как считает Гоголь,

[Гоголь так не считает, потому что не разъединял мечту и существенность – М.Я.]

возможно лишь в искусстве...

В те годы перо

[ничего не могу возразить: перо может и склонялось, но вот тот, кто водил этим пером, точно нет – М.Я.]

Гоголя склоняется к материалу действительности, которая ранее отсутствовала в его сочинениях.

[то есть до этих лет действительность отсутствовала в сочинениях Гоголя! – М.Я.]

То есть она была,

[слава богу – М.Я.]

и поначалу даже в самых прозаических проявлениях,

[имеются в виду описание свиней, наверное – М.Я.]

но над нею брала верх иная действительность,

[так действительностей две? – М.Я.]

действительность воображения, действительность сказки, действительность литературы, которой не мог не подражать на первых порах Гоголь.

[то есть оба сборника «Вечеров» – это, оказывается, «подражание»! до этого они были «единственной гармонической книгой», а теперь становятся подражанием! что ни строка у Золотусского, то новость, непонятно только, чего он до этого огород городил, раз Гоголь подражал; такое ощущение, что эту книгу о Гоголе написало несколько разных людей или один человек, мнения которого появляются и исчезают, как у Хлестакова, Ноздрёва и дамы, приятной во всех отношениях – М.Я.]

Гоголь на этом переломе делается не только писателем действительности, но и действительно Гоголем,

[логика железная: раз действительностей – две, то и Гоголя должно быть, как минимум, два! литературный Гоголь пишет о действительности литературы, а  действительный Гоголь – о литературной действительности – М.Я.]

то есть тем Гоголем, каким мы его знаем по его вершинным творениям.

[то есть «Вечера» – это уже тьфу, это чёрт знает что такое, подражание, низкие творения, хотя и «единственно гармонические»; слава же Гоголя объясняется не тем, что он уже написал, а только тем, что он ещё собирается написать! вот до чего прозорлив биограф! – М.Я.]

Мир Гоголя раздваивается в «Миргороде».

[да где он только ни раздваивается у Золотусского: не мир, а параллельные вселенные – М.Я.]

Этот контраст мечты и действительности отныне навсегда прорежет творчество Гоголя.

[то есть до этого всё-таки его не было? – М.Я.]

Кажется, непроходимой межою – отделяющею и разделяющею –

[вот именно, кажется – М.Я.]

проляжет в сочинениях Гоголя граница меж реальным и идеальным, но вглядитесь внимательней,

[то есть разделение только кажется, а если посмотреть внимательно – М.Я.]

и вы не увидите этой межи,

[а я так долго мучился, думал, что вовсе ослеп: все видят разделение, а я нет! – М.Я.,]

этой прочерченной будто границы, ибо сливаются и переливаются друг в друга идеальное и реальное, и само идеальное вырастает и вырывается из реального, как бы питаясь им и преображая его на наших глазах.

[сразу видно мастера: дурил меня двойственностью почти 200 страниц так, что у меня даже ощущение, что я одновременно читаю две книги, а не одну, а потом – бац! вторая смена! нет межи! нет разделения!]

В гоголевском МИРгороде нет мира, но все же это мир – мир людей, космос Гоголя...

здесь умирают лишь оттого, что сознают, что жизнь кончена, силы исчерпаны.

[какой последовательный переход от космоса к осознанию исчерпанности сил! кто же это осознает? уж не Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович ли сознают, что их силы исчерпаны? как-то нехорошо мне, друзья, томит что-то, уж не заболел ли и я прозрениями? с дальним прицелом Золотусский тут разглядел смерть от сознания того, что жизнь кончена.

А вот сейчас, друзья, настоящий перл, как ни тягостно читать эту книгу, но понять можно всё, особенно глупость, невнимательность, небрежность и тем более идеологическую ангажированность, но вот такое услышишь редко:]

Хома Брут так же тянется к панночке, как и она к нему. Он переживает «томительное, неприятное и вместе с тем сладкое чувство», когда та заскакивает ему на спину.

[тянулась к философу и заскакивала ему на спину старуха, а не панночка, но сама мысль о влечении! то есть философ в хлеву врал, что не хочет старуху, вот разбойник, а я ему поверил! молодец Золотусский, ай да сукин сын! – М.Я.]

летя с ведьмой по небу, он ощущает и «пронзающее», «томительно-страшное наслаждение».

[что там русалки в опрокинутом море или солнце, когда у тебя на спине старуха! что-то со мной не так, друзья, что-то со мной явно не так – М.Я.]

И когда покойница стоит у очерченного им в церкви круга, он  х о ч е т

[насколько же Гоголь опередил своё время: сейчас некрофилией никого не удивишь, но тогда! – М.Я.]

взглянуть ей в глаза, хотя внутренний голос шепчет ему: «Не гляди!»

Продолжим. И.Золотусский:

«В «Старосветских помещиках» в роли Фауста [злой воли] выступает Наполеон.

[почему же, учитель? – М.Я.]

Именно Наполеон в результате своих «великих предприятий» завоевал один остров. И именно с этого острова... вознамерились выпустить его на Россию «француз с англичанином.

[всегда бы нам такую злую волю! жили бы как у бога за пазухой – М.Я.]

Философ Хома Брут ни за что положил свою жизнь, император Наполеон из-за одного острова погубил тысячи жизней. На весах истории они равны.

[вот оно – безмежевое переплетение идеального и реального: что на весы ни клади, литературного ли персонажа, или историческое лицо, – всё равно – М.Я.]

«Скучно на этом свете, господа!» Это сказано в конце книги, где напечатаны «Бульба» и «Вий». Скучно и то, и другое,

[то есть гоголеведу скучны и «Бульба» и «Вий», особенно если их перевести в средний род – М.Я.]

потому что жизнь, какая бы она ни была, пресекается смертью. Потому что сгорают, погибают, разрушаются и герои и страсти, и кипучая кровь, и ясная любовь под ясным небом».

И.Золотусскому жить скучно, потому что он знает, что умрёт, в его жизни нет никаких «душевных явлений».

Н.В.Гоголю жить весело, потому что он знает, что умрёт, как весело было казакам жить и умирать.

 

(Окончание следует)