Литературная критика

Сценический театр

Н. В. Гоголь настаивал, что представление его пьес должно быть максимально просто, сдержанно и даже «несколько слишком» серо. Нежелательны (неуместны) никакие крики, беготня, выспренность, напыщенность и тем более – балаганность или водевильность, так как это отвлекает внимание зрителя от решающего для автора содержания. Простота и знакомость, а лучше всего – незаметность сценического антуража, откровеннее проявляли бы в этих серых и сирых персонажах Гоголя так любимые им движения русской души. Это про то, как сами собой, невольно, по привычке и поэтому совершенно естественно фонтанируют в человеке экзистенции, «русские движения», как называет их сам драматург.

Например, Бобчинский и Добчинский должны быть представлены настолько обычными, чтобы вне их активности мы даже не замечали бы их, как привычный рисунок обоев или погрызенную собакой ножку кресла. И тогда можно было бы ухватить (пусть только невольно, не отдавая себе в этом отчета), что установившейся согласованностью действий эти персонажи преодолевают различия между собой, или, что то же самое, дополняют имеющееся между ними сходство единством разнообразия. Далее, просьбы Бобчинского и Добчинского к Хлестакову раздвигают их домашний диапазон вовлеченности в целостную жизнь от фамилии внебрачного ребенка до осведомленности государя.

И так каждый персонаж «Ревизора», например, городничий с крысами, своим особенным образом должен выразить оживляющее его движение, происходящееиз одного и того же источника. Этот источник – единство всех как одной души. «Вся страна – как один человек», любил говорить Гоголь. Усиливают это невидимое, но все формирующее единство второстепенные персонажи, которые только упоминаются, но так и не появляются на сцене (точное замечание В. Набокова). В «Мертвых душах» ко всему этому добавляется «толпа» умерших, которые действием сюжета оживают и тем самым завершают полноту бытия.

Таким образом, Гоголь подводит, подталкивает нас к восприятию уездного городка (и в «Ревизоре», и в «Мертвых душах») как русского мирного уголка, в котором живет одна большая семья, где все любят друг друга, где желания не перелетают через частокол этой уединенной сферы, отделенной от внешнего мира, но не от полноты жизни. И Хлестаков, и Чичиков появляются и исчезают, возмущая установившийся порядок и тем самым заставляя потревоженных ими обитателей «устраивать», «налаживать» привычную жизнь «городской семьи».

Невольное угадывание спрятанного за сценой единства, незамечаемое напрямую, но неотразимое впечатление искренней всеобщей любви веселит зрителя, заставляет  его смеяться «хорошим здоровым смехом» (И. Тургенев). Н. В. Гоголю мастерски удалось добиться этого. Родства, единства и любви хватит всем, кто, сколько бы ни захотел взять. Верно императорское «всем досталось. А мне больше всех!». Досталось и достается до сих пор, несмотря на то, что «Ревизор» ставят то как балаган, то как карикатуру, то как сатиру.

«Русское движение» Н. В. Гоголя рождается в специфически русском типе внимания, направленности на единство многообразия, стихию становления. Это позволяет правильно, в смысле по-русски (по-гоголевски), и сыграть, и воспринять образ Хлестакова и во многом близкие к нему – Ноздрёва, дамы приятной во всех отношениях и др. Вся трудность освоения этих персонажей в том, чтобы почувствовать живое увлечение происходящим, испытать драйв фонтанирования жизненной силы из какого-то неконтролируемого источника и так показать рождающуюся невыносимую легкость бытия. Пустяшная экстравагантность Хлестакова, некоторая вертлявость и порывистость в движениях должны ещё больше оттенить его полную естественность и простоту в том, что он делает.

Особенность лже-ревизора в том, что он одновременно и полностью присутствует, и находится в состоянии забытья, грёзы, полусна, в котором полнота внимания сопровождается столь же полным равно-душием, равно-отношением к предметной связности, иерархичности и определённости наличного. Хлестаков и Ноздрёв совершенно искренне равнодушны к происходящему, но в то же время не равнодушны к «движениям души», к преференциям своего жизненного опыта, который заставляет их оживать не тем, что налицо, а тем, что влечёт, увлекает, манит, «тащит» их. Они не во-ображают, они не при-думывают, они грезят наяву, устанавливая такие предметные отношения, которые связываются самим их увлечением, драйвом. Если бы Ю. Манн был более внимателен к Н. В. Гоголю и к себе как русскому, то не смог бы проигнорировать то единственное, что живёт в его грёзах о Гоголе и что является единственным русским носителем «нефантастичной фантастики», – кипение жизни, например, самозабвенное вкручивание бахтинских ключей понимания в анализ гоголевского текста.

Н. В., очень чуткий ко всему свежему и радостному с удивлением, некоторым восхищением и торжеством наблюдает, как даже в самом, казалось бы, мёртвом, установившемся и безжизненном, – бурлит  жизнь: не собственно в меркантильности или карьеризме, а в увлечённости фантастичным, в бестолковости и дрязге существования.

Каждый русский самим собой, независимо от своего общественного положения, имущества, образования представляет собой «явление» в смысле «Явления» А. Иванова. Он – «вечное», принявшее на время ограничения (Толстой), заключенное в футляр «невозвратное» (Чехов), кажущееся неподвижным и устойчивым, но «бесцельно летящее» (Блок). В русском восприятии нет предметной иерархии ценностей. Мне вспоминается рассказ директора музея в Михайловском: в детстве он бегал на улицу встречать проезжающего в открытой коляске государя, отдавал ему честь и бежал на другую улицу, чтобы снова отдать тому честь, на что государь улыбался и приподнимал фуражку.

Н. В. Гоголю очевидно, что в том, что всеми воспринимается как «правильная жизнь», жизни-то совсем нет, более того, эта самая «нормальная жизнь» не даёт естественно и в полной мере проявляться новой жизни и та находит выход боковой, странный, фантастичный, через страсть Плюшкина,  эксцентрику Ноздрева или эскапады Хлестакова.

Наша жизнь теперь кипит, проявляется не в общепринятом или привычном, а в «спонтанности», в «живых фактах». Невольность душевных движений, непредсказуемость, неразумность и даже бестолковость этого сохраняют русского человека живым, новым, весёлым. Эта легкость бытия настолько естественна, желаема и узнаваема, что мы не замечаем ее, принимаем как есть, впитываем без раздумий: смех, радость, обновление.

Комизм Н. В. Гоголя – это пульсация самой жизни, которая пробивается через установившиеся ограничения, через футлярность существования, порождая не воображающего, мечтающего и рассуждающего человека, а человека радостного, увлеченного, исполненного жизненной силы.