Литературная критика

Прощальная повесть Гоголя

Здесь собраны разнообразные свидетельства, начиная с раннего детства и вплоть до собственно её «написания», раскрывающие содержание «Прощальной повести» Н. В. Гоголя.

 Первое «душевное явление»: смерть брата и отца (1825)

Н. В. Гоголь: « – Было мне лет пять. Я сидел один в Васильевке. Отец и мать ушли. Оставалась со мною одна старуха няня, да и она куда-то отлучилась. Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось и уходило куда-то. Верите ли, – мне тогда уже казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность. Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, и зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. «Киса, киса», – пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня испугала. Но когда она утонула и последние круги на воде разбежались – водворились полный покой и тишина, – мне вдруг стало ужасно жалко «кисы». Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек».

Это, пожалуй, яркий пример, бескомпромиссный прообраз взрослого Гоголя. Тогда, в детстве, в той деревенской жизни, которая была пронизана магией, нападение животного на человека воспринималось как намеренное действие чьей-то злой воли, магическим причинением вреда или даже стремлением убить. Мальчик защищался от нападения какого-то духа или колдуньи, которое он с такой непреклонностью отбил. Несмотря на жуткий страх, он проявляет решительность, идет до конца. Он способен увидеть зло содеянного, ему жалко кошку, но он не раскаивается в своем мужественном противостоянии злой силе, это защита, и он не отступил. Цельность его решения подчинила обстоятельства, и кошка далась ему в руки. И. Золотусский увидит в этой особенности Гоголя умение манипулировать другими для достижения своих целей. Я же выделяю твердость намерения, которой подчиняются обстоятельства.

«Смерть младшего брата Ивана до того поразила отрока Гоголя, что были принуждены отвезти его в нежинский лицей, чтоб отвлечь его от могилы брата».

Как минимум, с этого момента смерть входит в жизнь Гоголя как существенный феномен, именно понимание этого дает возможность  проникнуть в коды его наследия и не пропустить важное.

Н. В. Гоголь: «Мне после каникул сделалось так грустно, что всякий божий день слезы рекой льются, и сам не знаю отчего, а особливо, когда вспомню об вас, то градом так и льются...»

Эти ностальгические чувства мальчика, покинувшего родные и милые места, отпечатались в его сердце. Также тосковал ребенком и Л. Н. Толстой, когда его в свое время «перевели к старшим». Они оба сохранили на всю жизнь память об этом утерянном «привычном от вечности».

«Соученик и друг детства и первой молодости Гоголя, Н. Я. Прокопович, сохранил воспоминание о том, как Гоголь, бывши еще в одном из первых классов гимназии, читал ему наизусть свою стихотворную балладу «Две рыбки». В ней, под двумя рыбками, он изобразил судьбу свою и своего брата, – очень трогательно, сколько помнит Прокопович тогдашнее свое впечатление».

Вересаев добавляет в скобках – «умершего», тем самым сдвигая предполагаемый сюжет в область переживания трагической потери близкого, а это затеняет характерную для будущего писателя тему торжественности и осмысленности смерти как явления. Мы не знаем, о чем именно была эта баллада, но я заметил, что во всех произведениях Н. В. Гоголя смерть всегда значимо завершает всю историю и не является проходным событием.

В его биографии эти два удара, потеря сначала брата, а потом отца, пришлись на трехлетний период отрочества. В это же время у мальчика были видения огненного Ангела, прекрасной женщины, смотрящей ему прямо в глаза. Он испытывал и восхищение, и страх, чувствуя связь этого явления со смертью. Этот тотально трансформирующий душу опыт будущего писателя совершенно игнорируется отечественной критикой.

«...приготовить к такому удару моего сына; он в таком был горе, что хотел броситься в окно с верхнего этажа».

Н. В. Гоголь при известии о смерти отца: «Не беспокойтесь, дражайшая маменька! Я сей удар перенес с твердостью истинного христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием; однако ж не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою, но бог удержал меня от сего; и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец превратилась в легкую, едва приметную меланхолию, смешанную с чувством благоговения к всевышнему. Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. Так, дражайшая маменька, я теперь спокоен, хотя не могу быть счастлив, лишившись лучшего отца, вернейшего друга, всего драгоценного моему сердцу...»

Он вспоминал о двух случаях попыток самоубийства – сразу после смерти отца и во время «невского кризиса», то есть встречи с ангелом Смерти в Петербурге, как о двух случаях «стояния у пропасти». Н. В. не рассказывает сразу о своих видениях, но достаточно часто и открыто упоминает их впоследствии, но не вполне прямо, что было бы опасно: возможно, из скромности и избегания ввести кого-нибудь в соблазн. Он воспринимал свои «душевные явления» как указания, как матрицы призвания его на особое служение, на подвиг. И впоследствии упоминал о них в качестве аргумента мотивов своих поступков,  пояснения того, что они вызваны не его личными предпочтениями, выборами и мыслями, а знаком свыше. Хотя и с его согласия.

Н. В. Гоголь: «Я всегда чувствовал в себе маленькую страсть к живописи. Меня много занимал писанный мною пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое дерево».

Характерный момент – Н. В. вводит в привычное то, что оттуда всеми столь же привычно удаляется – смерть.

«С каким восхищением он всегда ехал домой. И как-то, смотря на меня издали и подойдя, сказал мне: «Как мы счастливы, что вы еще так молоды и долго проживете с нами... я уверена, что он не веселился уже после смерти отца своего».

Молодой Гоголь охотно возвращался домой как в любимый им «другой мир, старый и позабытый», отличающийся от возмущающего душу мира страстей, который он находил во вне.

«Иван Семенович не жаловал, если ученики во время лекций оставляли классы  и прогуливались по коридорам, а Гоголь любил эти прогулки, а потому немудрено, что частенько натыкался на директора, но всегда выходил из беды сух и всегда одной и той же проделкой. Заметив Ивана Семеновича издали, Гоголь не прятался, шел прямо к нему навстречу, раскланивался и докладывал: Ваше превосходительство! Я сейчас получил от матушки письмо. ... и Гоголь безнаказанно продолжал свою прогулку по коридорам».

Этот случай я привожу в качестве иллюстрации: уже в юности он был вполне решителен и стремился идти прямо на опасность, побеждая этим свой страх.

«Гоголь как-то задел своею шуткою одного из товарищей – Базили. Тот вспыхнул и отказался играть... Гоголь сделал вид, что вышел из себя; в страшной мести он вызвал товарища на дуэль и подал ему театральные пистолеты без курка. Базили рассмеялся и стал играть».

И снова – решительность и контроль.

Н. В. Гоголь: «Вы знаете, какой я охотник до всего радостного. Вы одни только видели, что под видом, иногда для других холодным, угрюмым, таилось кипучее желание веселости (разумеется, не буйной), и часто, в часы задумчивости, когда другим казался я печальным, когда они видели или хотели видеть во мне признаки сентиментальной мечтательности, я разгадывал науку веселой, счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают его, встретившись с ним. – Ежели об чем я теперь думаю, так это все о будущей жизни моей. Во сне и наяву мне грезится Петербург, с ним вместе и служба государству».

«...Как тяжело быть зарыту вместе с созданьями низкой неизвестности в безмолвие мертвое! Ты знаешь всех наших существователей... Они задавили корою своей земности, ничтожного самодовольствия высокое назначение человека».

В исследовании и раскрытии этой науки счастливой жизни, от которой не убегают и не игнорируют, высокого назначения человека, заключается его служение отчизне, вере и людям.

Воспоминания сокурсника: «В числе странностей Гоголя было много его своеобразных взглядов на все то, что общество признавало для себя законом. Это Гоголь игнорировал, называл недостойным делом, от которого надо бежать и избавлять себя, как врага, мечом мысли...

Вообще Гоголь отличался всякими странностями, даже и в словах. На деле же он иногда превосходил самого себя. Забывая часто, что он человек, Гоголь, бывало, то кричит козлом, ходя у себя по комнате, то поет петухом среди ночи, то хрякает свиньей, забравшись куда-нибудь в темный угол. ... отвечал, что «я предпочитаю быть один в обществе свиней, чем среди людей». Какое отрицание было у него к обмену мыслей между людьми.

Вообще Гоголь не любил подражать кому бы то ни было, ибо это была натура противоречий. Все, что казалось людям изящным, приличным ему, напротив, представлялось безобразным, гривуазным. В обиходе своем он не любил симметрии, расставлял в комнате мебель не так, как у всех... ходил он по улицам или по аллеям сада обыкновенно левой стороной, постоянно сталкиваясь с прохожими...

Гоголь любил ботанику. И всегда, когда у него была свободная минута, он направлялся в лицейский сад и там подолгу беседовал с садовником о предметах его задач. – «Ты рассаживай деревья не по ранжиру, как войска в строю, один подле другого на рассчитанном расстоянии, а так, как сама природа это делает». – говорил он. И, взяв в руку несколько камешков, он бросал их на поляну, добавляя потом, – «Вот тут и сажай деревцо, где камень упал».

Гоголь часто не договаривал того, что хотел сказать, опасаясь, что ему не поверят и что его истина останется непринятой. Из-за этого он получил прозвище «мертвой мысли», то есть человека, с которым умрет все, что он создал, что думал, ибо он никогда не изрекал ни перед кем того, что мыслил. Замкнутость в нем доходила до высшей степени. Кто другой мог бы перенести столько намешек, сколько переносил их от нас Гоголь? Заставить его сделать что-нибудь такое, что делали другие воспитанники, было никак нельзя. – «Что я за попугай! – говорил он. – Я сам знаю, что мне нужно». Его оставляли в покое, «с предупреждением впредь этого не делать». Но он всегда делал так, как хотел».

«В Нежине товарищи его любили, но называли: «таинственный карла»».

Это описание Гоголя-подростка, намеренно не желающего жить по установившимся и омертвевшим правилам, и движет им не желание разрушать их, а стремление к цельности, чтобы не задавить в себе то, от чего люди убегают, едва с ним столкнувшись, – невольное проявление в человеке жизненной силы, которая этими правилами как раз заглушается.

Здесь можно заметить, что прозвище «мёртвая мысль» выявляет чувствительность одноклассников Н. В. Гоголя к тому, что его занимало, интерпретировали они это, конечно, по-своему.

«Первая прозаическая вещь Гоголя была написана в гимназии и прочитана публично на вечере Редкина. Называлась она «Братья Твердославичи, славянская повесть». Наш кружок разнес ее беспощадно и решил тотчас же предать уничтожению. Гоголь не противился и не возражал. Он совершенно спокойно разорвал свою рукопись на мелкие клочки и бросил в топившуюся печь».

Характерно как спокойное сожжение подростком своей рукописи, так и то, что её содержанием было славянское наследие.

Н. В. Гоголь: «Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу... Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага. Исполнятся ли высокие мои начертания? Или неизвестность зароет их в мрачной туче своей? В эти годы эти долговременные думы свои я затаил в себе. Не доверчивый ни к кому, скрытный, я никому не поверял своих тайных помышлений, не делал ничего, что бы могло выявить глубь души моей. Да кому бы я поверил и для чего бы высказал себя? Не для того ли, чтобы смеялись над моим сумасбродством, чтоб считали пылким мечтателем, пустым человеком? Никому...»

Он предчувствовал, что принятое им как призванность на нечто великое и необычное, вызванное к жизни случившимися с ним «душевными явлениями», другими непременно будет восприниматься как соблазн, сумасшествие, экзальтация.

Н. В. Гоголь: «Когда я был в школе, и был юношей, я был очень самолюбив; мне хотелось смертельно знать, что обо мне говорят и думают другие. Мне казалось, что все то, что мне говорили, было не то, что обо мне думали. Я нарочно старался завести ссору с моим товарищем, и тот, натурально, в сердцах высказывал мне все то, что во мне было дурного. Мне этого было только и нужно; я уж бывал совершенно доволен, узнавши все о себе».

Согласитесь, решительно для подростка.

Н. В. Гоголь: «Правда,  я почитаюсь загадкою для всех; никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренне сам смеялся над собою вместе с вами? Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом – угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других глуп. Только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер».

Н. В. имеет здесь в виду не  н а м е р е н н о с т ь  своего разного поведения в разных обстоятельствах, а широкий диапазон проявления своего характера.