Литературная критика

Венское явление (1840)

Вена. «Я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он тогда же рассказал ходившему за ним...»

Третье «душевное явление» (из тех, которые мы знаем) уже не спровоцировало Н. В. Гоголя на самоубийство. Он стал старше, годы внутренней работы прошли недаром, он был готов, и это помогло ему пережить такое мощное испытание, чуть его не убившее. Н. В. открылось предстоящее ему служение как конкретное действие, как ему предстоит умирать, осознавая происходящее перед видимым лишь ему Ангелом Смерти и на виду у людей, которые этого ангела не видят, а наблюдают лишь странный уход из жизни по неведомым причинам. Величественная и ужасающая неотвратимость. Выдержать очевидность того, как ему предстоит умереть, без малейшего уклонения взгляда он смог, подготовив себя упорным трудом внутреннего смирения.

Н. В. Гоголь: «Да, друг мой! я глубоко счастлив. несмотря на мое болезненное состояние, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна святая воля бога: подобное внушение не происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета! О, если бы еще три года с такими свежими минутами! Столько жизни прошу, сколько нужно для окончания труда моего; больше ни часу мне не нужно».

Для меня очевидно, что здесь идет речь не о «Мертвых душах», а о «Прощальной повести» – «создании чудном».

«...мы коснулись неожиданно Пушкина и недавней его смерти. Я заметил, что кончина поэта сопровождалась явлением в высшей степени отрадным и поучительным: она разбудила хладнокровный, деловой Петербург и потрясла его... Гоголь отвечал тотчас же каким-то горделивым, пророческим тоном, поразившим меня: «что мудреного? человека всегда можно потрясти... То ли еще будет с ним... увидите».

Сокровенно храня в душе своей замысел «Прощальной повести», под сильным впечатлением от смерти Пушкина, в этом разговоре он невольно приоткрыл её содержание.

Н. В. Гоголь: «...живет в душе моей глубокая, неотразимая вера, что небесная сила поможет взойти мне на ту лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою еще на нижайших и первых ее ступенях. Много труда и пути, и душевного воспитания впереди еще. Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и только тогда я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования...»

Восхождение живым – в спокойном состоянии души и высокой трезвости духа – по лестнице Иакова.

Н. В. Гоголь: «А что я не отправляюсь теперь в путь, то это не потому, чтобы считал себя до того недостойным. Такая мысль была бы вполне безумна, ибо человеку невозможно знать меру и степень своего достоинства. Но я потому не отправляюсь теперь в путь, что не приспело еще для того время, мною же самим в глубине души моей определенное. Только по совершенном окончании труда моего могу я предпринять этот путь. Так мне сказало чувство души моей, так говорит мой внутренний голос, смысл и разум. Окончание труда моего пред путешествием моим так необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением».

Так обычно он выстраивает свою жизнь, внимательно прислушиваясь к своему внутреннему голосу.

Н. В. Гоголь: «Часто душа моя бывает так тверда, что, кажется, никакие огорчения не в силах сокрушить меня... Чем глубже взгляну на жизнь свою и на все доселе ниспосылаемые мне случаи, тем глубже вижу чудное участие высших сил во всем, что ни касается меня. И вся бы хотела превратиться в один благодарный вечный гимн душа моя».

«Тягостней всего беспокойство духа, с которым труднее всего воевать, потому что это сражение решительно на воздухе...»

 «Бывает время, что вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых Душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен... Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое –душа и прочное дело жизни».

Гоголь занят не спасением лишь собственной души, а, как Тарас Бульба, – спасением отчизны, веры и товарищей, – прочное дело жизни и смерти.

Н. В. Гоголь: «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых Душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора. Многое, многое, даже из того, что, по-видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе в другом смысле... Была у меня, точно, гордость, но не моимнастоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордостьбудущим шевелилась в груди, – тем, что представлялось мне впереди, – счастливым открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек».

«Но прямой любви еще не слышно ни в ком, – ее нет также и у вас. Вы еще не любите Россию... Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они ей уже не нужны совсем... А не полюбивши Россию, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к богу, а не возгоревшись любовью к богу, не спастись вам».

Характерна последовательность в аргументации Н. В.: любовь к России – любовь к другим как братьям – любовь к богу – личное спасение. Сейчас нам трудно это представить, однако уже тогда, в первой половине XIX века, Н. В. Гоголь полагал государственность, религию, общественное устройство, хозяйство, образование и т.д. отдельными элементами континуума «русской земли». То есть русскую культуру он считал не элементом христианства, а, наоборот, христианство – частью русской культуры. Если есть единство с древним русским светом, с корнями, то лишь оттуда прорастает возможность наполнить любовью и православную веру, и служение – дворянство, крестьянство, и даже царскую власть, поэтому для Н. В. России как раз нужны и полезны те, кто, сумев посмотреть дальше своего носа, разглядит собственные «первозданные элементы», «русские движения», которые станут фундаментом будущего развития.

Н. В. Гоголь (из писем): «Монастырь ваш – Россия! Облеките же себя умственно ризой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней.

Нет, человек не бесчувственен, человек подвигнется, если только ему покажешь дело, как есть».

«Грешит нынешний человек, точно, несравненно больше, нежели когда-либо прежде, но грешит не от преизобилья своего собственного разврата, не от бесчувственности и не оттого, чтобы хотел грешить, но оттого, что не видит грехов своих. Еще не ясно и не совсем открылась страшная истина нынешнего века, что теперь все грешат до единого, но грешат не прямо, а косвенно.

Велико незнанье России посреди России. Все живет в иностранных журналах и газетах, в не в земле своей. Город не знает города, человек человека; люди, живущие только за одной стеной, кажется, как бы живут за морями».

Н. В. Гоголь обратил внимание на характерные особенности «нового» русского человека, появившегося в конце XVIII и первой половине XIX века, то есть человека  отделившегося, выделившегося, атомизировавшегося. Существенной особенностью нового типа стала его закрытость для самого себя, которую он не чувствовал даже сам.  Прежде мысли и действия человека непосредственно предъявляли его окружающим таким, какой он есть. Теперь ситуация изменилась: опосредованный контролирующим вниманием (осознанием), человек лишался естественности, становился, как тогда говорили, «умным». Эта рефлексия скрывала от человека его собственные намерения, интенции, переживания.

Если раньше человек показывал себя себе самому и другим, то теперь существенным элементом его поведения стало языковое, «культурное» обоснование, сопровождение и предъявление своего поведения как имеющего определенное значение, мотивацию и т.д. Люди скрылись, спрятались от себя и других под покров «культуры отделённости», которая не могла тогда не восприниматься как западная культура – вот в чём заключалась «страшная истина» российской действительности того времени, истина, которая ещё не стала «живым фактом» для самих русских людей.

Чем ближе подходило время «Прощальной повести», тем больше чувствовалось в её будущем авторе cконцентрированность внутреннего состояния. «Все в нем установилось, определилось и выработалось».

Н. В. Гоголь:«В заключение прошу вас молиться обо мне крепко, крепко, во все время путешествия моего к святым местам, которое, видит бог, хотелось бы совершить в потребу истинную души моей, дабы быть в силах потом совершить дело во славу святого имени его».

«Я думал, что мне великодушно простят все это и что в книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора».

Одно из решающих намерений Н. В. – всеобщее примирение, которое очень хорошо почувствовал В. Г. Белинский и именно поэтому с такой яростью на него набросился.

Н. В. Гоголь: «Вы знаете, что я весь состою из будущего, в настоящем же есмь нуль... Все смекнуто, соображено, замотано на ус и зарублено на стенке».

Для Н. В. уже не осталось никаких сомнений и вся его жизнь приобретает характер подготовки «скорого отправления в путь».

Н. В. Гоголь: «А вывод из всего этого вывел я для себя тот, что мне не следует выдавать в свет ничего, не только никакихживых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писания до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу много своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками».

Соотечественники Н. В. никак не могли понять основного, главного содержания и «Мёртвых душ», и «Избранных мест», создавая в писателе совершенно справедливое недоумение: неужели русские люди действительнонастолько не чувствуют происходящих с ними или даже уже произошедших с ними изменений?

Н. В. Гоголь: «Знаете ли вы, что на днях случилось со мной? Я поздно шел по глухому переулку в отдаленной части города; из нижнего этажа одного грязного дома раздавалось духовное пение. Окна были открыты, но завешены легкими кисейными занавесками, какими обыкновенно завешиваются окна в таких домах. Я остановился, заглянул в одно окно и увидал страшное зрелище. Шесть или семь молодых женщин, которых постыдное ремесло сейчас можно было узнать по белилам и румянам, покрывающим их лица, опухлые, изношенные, да еще толстая старуха отвратительной наружности усердно молились богу перед иконой, поставленной в углу на шатком столике. Маленькая комната, своим убранством напоминающая все комнаты в таких приютах, была сильно освещена несколькими свечами. Священник в облачении служил всенощную, дьякон с причтом пел стихири. Развратницы усердно клали поклоны.  Более четверти часа простоял я у окна... На улице никого не было, и я помолился вместе с ними, дождавшись конца всенощной. Страшно, очень страшно, – продолжал Гоголь. – Эта комната в беспорядке, имеющая свой особенный вид, свой особенный воздух, эти раскрашенные, развратные куклы, эта толстая старуха и тут же – образа, священник, евангелие и духовное пение. Не правда ли, что все это очень страшно?»

В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголем владело торжество «всего тут же», сейчас – ужас этого. Это «русское движение» души почувствовать совсем не просто, потому что его слишком часто опережает оценочный взгляд на мир. Оценивая и осуждая, мы прежде всего видим отвратительных развратниц, молящихся богу. Не осуждая, мы видим все разнообразие мира, уместившееся в тесной комнатке. Что видеть  с т р а ш н о. Дополнительное усиление этого впечатления у Н. В. могло вызывать его близкое сходство со сценой отпевания ведьмы Хомой Брутом в «Вие».

Вот что свидетельствует описание Гоголя, оставленное непосредственно общавшимся с ним человеком (Л. Арнольди):

«Кто знал Гоголя коротко, тот не может не верить его признанию, когда он говорит, что большую часть своих пороков и слабостей он передавал своим героям, осмеивал их в своих повестях и таким образом избавлялся от них навсегда. Я решительно верю этому наивному, откровенному признанию. Гоголь был необыкновенно строг к себе, постоянно боролся с своими слабостями и от этого часто впадал в другую крайность и бывал иногда так странен и оригинален, что многие принимали это за аффектацию и говорили, что он рисуется. Много можно привести доказательств тому, что Гоголь действительно работал  всю свою жизнь над собою и в своих сочинениях осмеивал часто самого себя. Вот покуда, что известно и чему я был свидетелем. Гоголь любил хорошо поесть и в состоянии был, как Петух, толковать с поваром целый час о какой-нибудь кулебяке; наедался очень часто до того, что бывал болен; о малороссийских варениках и помпушках говорил с наслаждением и так увлекательно, что «у мертвого рождался аппетит»; в Италии сам бегал на кухню и учился приготовлять макароны. А между тем он очень редко позволял себе такие увлечения и был в состоянии довольствоваться самою скудною пищею и постился иногда, как самый строгий отшельник, а во время говенья почти ничего не ел. Гоголь очень любил и ценил хорошие вещи и в молодости, как сам он мне говорил, имел страстишку к приобретению разных ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и пр. Но отказавшись раз навсегда от всяких удобств, от всякого комфорта, отдав свое имение матери и сестрам, он уже никогда ничего не покупал, даже не любил заходить в магазины и мог, указывая на свой маленький чемодан, сказать скорей другого: «Все ношу с собой», потому что с этим чемоданчиком он прожил почти тридцать лет, и в нем действительно было все его достояние. Когда случалось, что друзья, не зная его твердого намерения не иметь ничего лишнего и затейливого, дарили Гоголю какую-нибудь вещь красивую и даже полезную, то он приходил в волнение, делался скучен, озабочен и решительно не знал, что ему делать. Вещь ему нравилась, она на самом деле была хороша, прочна и удобна; но для этой вещи требовался и приличный стол, необходимо было особое место в чемодане, и Гоголь скучал все это время, покуда продолжалась нерешительность, и успокаивался только тогда, когда дарил ее кому-нибудь из приятелей. Так в самых безделицах он был тверд и непоколебим. Он боялся всякого рода увлечения. Раз в жизни удалось ему скопить небольшой капитал, кажется 5000 р.с.; и он тотчас отдает его, под большою тайною, своему приятелю-профессору для раздачи бедным студентам, чтобы не иметь никакой собственности и не получить страсти к приобретению, а между тем через полгода уже сам нуждается в деньгах и должен прибегнуть к займам. Вот еще один пример. Глава первого тома «Мертвых душ» оканчивается таким образом: один капитан, страстный охотник до сапогов, полежит, полежит и соскочит с постели, чтобы примерить сапоги и походить в них по комнате; потом опять ляжет и опять примеряет их. Кто поверит, что этот страстный охотник до сапогов – не кто иной, как сам Гоголь? И он даже нисколько не скрывал этого и признавался в этой слабости, почитая слабостью всякую привычку, всякую излишнюю привязанность к чему бы то ни было. В его маленьком чемодане всего было очень немного, и платья, и белья ровно столько, сколько необходимо, а сапог было всегда три, часто даже четыре пары, и они никогда не были изношены. Очень может быть, что Гоголь тоже, оставаясь у себя один в комнате, надевал новую пару и наслаждался, как тот капитан, формою своих сапог, а после сам же смеялся над собою».

Также известно, что он скрытно от других не спал в постели, отказывал себе во сне, еде, удобствах.

Н. В. Гоголь: «Хотелось бы живо, в живых примерах, показать темной моей братии, живущей в мире и играющей жизнью, как игрушкою, что жизнь не шутка».

«9 февраля1850. – Гоголь говорил об одном англичанине, который дошел до духовной жизни не так, как другие, которые с молоком всасывают правила и убеждения и веру, заповеданную родителями, неприкосновенно сохраняют. Он, напротив, сомневался во всем и не знал, что избрать себе незыблемоюопорою. Погруженный раз в такие думы, он увидел покойника, которого несли мимо. «Да вот, – он подумал, – самое верное! Вернее смерти ничего нет!» И с этой мыслью началось его обращение».

Конечно, это касается его самого: вернее смерти для него ничего нет уже с юношеского возраста.

Н. В. Гоголь: «Некто Григорьев, дворянин, который был прежде артиллерийским офицером, а теперь сделался усердным и благочестивым монахом и говорит, что никогда в свете не был так счастлив, как в монастыре. Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская, светлая, прозрачная! Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей, как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен. Это высшая степень совершенства, до которой только может дойти истинный христианин».

«...всяк должен служить богу на своем месте».

«...не только следует придерживаться всего старого, но всмотреться в него насквозь, чтобы из него же извлечь для него улучшенье».

Собственно, в этих двух положениях для Гоголя заключается основа общественного служения человека – во-первых, добросовестное исполнение каждым его непосредственного общественного долга – государя, работника, чиновника, семьянина. Во-вторых, не простое следование старому и не насаждение нового, а извлечение из старого улучшений посредством всматривания в него насквозь, то есть его полного переживания, которое только и даёт тот опыт, который станет основой для саморазвития. Н. В. верит, что намеренно и глубоко пережитое старое невольно! преображает человека, делая его новым – это единственный способ последовательных изменений жизни людей без омертвения и травмы революции. Так, занимаясь улучшением хозяйства, Левин Толстого обнаружил, что счастливыми крестьян делает состояние «забытья» на покосе, а не механизмы, которые повысят производительность; и это нельзя игнорировать.

Н. В. Гоголь о А. Иванове и себе: « ...мастеру, сидящему над таким колоссальным делом, которого не затевал доселе никто.

С производством этой картины связалось собственное душевное дело художника, – явленье слишком редкое в мире, явленье, в котором вовсе не участвует произвол человека, но воля того, кто повыше человека.

Безделица – изобразить на лицах весь этот ходобращенья человека ко Христу!

Мои сочинения тоже связались чудным образом с моей душой и моим внутренним воспитанием.

Есть люди, которые должны век оставаться нищими. Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет».

Здесь Н. В. уже прямо указывает на то, что и его дело, и дело Иванова – не каприз, не выдумка, не рассуждение, не произвол, а значимое – общественное культурное явление, на которое люди должны смотреть именно как на дело, нужное для всех, для России. Но необходимо помнить, что эта избранность и уникальна, и служит всей общности.

Н. В. Гоголь: «Но вспомни: призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований. На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем     т а м. А потому ни на миг мы не должны позабывать, что вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва. Всех нас озирает свыше небесный полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от его взора. Не уклоняйся же от поля сраженья, а выступивши на сражение, не ищи неприятеля бессильного, но сильного... Вперед же, прекрасный мой воин! С богом, добрый товарищ! С богом, прекрасный друг мой!»

Н. В. Гоголь всю жизнь действовал по этому правилу, в детстве невольно, в зрелости – по воле: бороться с самым сильным противником, а самый сильный противник  – смерть и тот страх, который она поселяет в его душе.