Литературная критика

Я держу в руках книгу Т.П. Батуриной «Ратоборцы слова». Это сборник статей о самых различных авторах, наших современниках – прозаиках, поэтах. Вот только о критиках ничего нет. Да и существует ли само понятие критики, или оно погибло в наш рыночный век под тощей пачкой купюр различных цветов, далеко не всегда зелёных. Татьяну Петровну Батурину запомнила с первой встречи, когда на объединённом заседании секции поэтов и прозаиков она делилась своими впечатлениями от книг Алины Мальцевой, Екатерины Кольбуш, и Олега Юркова. Ну, что ж тихим голосом, порой остроумно, довольно мягко, но с той мягкостью, от которой жёстко спать, она рассказала о творчестве этих трёх современников, отметив где-то недостаток гражданственности, а в исторических произведениях Юркова – монументализм. Отмеченные шедевры образности стиха вроде «вздулся у речки живот, паводок речка рожает» вызывали закономерное оживление в зале. Прозвучал общий положительный вывод. Как мне показалось, поэтессы вздохнули с облегчением, а Юрков на обсуждении отсутствовал.

И вот я держу в руках книгу критических статей «Ратоборцы слова». Полистала, почитала. Получила огромное удовлетворение, сколько, оказывается, у нас талантливых писателей и поэтов, а некоторые ну, просто на грани гениальности. Поскольку незадолго до этого была на заседании ЛИТО «Приневье» под руководством Владимира Морозова, представлявшего гениальных крестьянских писателей, в числе которых Морозов назвал и Ивана Стремякова, то не могу пройти мимо статьи «Странности Ивана Стремякова». А вообще-то статей оказалось две: «Странностям» предшествовала работа «Мы здесь на земле не одни». Находясь под впечатлением встречи со Стремяковым в «Приневье», с интересом прочитываю обе статьи. Рецензии положительные, даже появляется «…смущённая душа поэта», «.. душа импульсивная, порывистая, порой даже слабая, отважно устремившаяся к постижению вечных ценностей, всегда готовая как к печали, так и к радости и хорошей песне»… На дюжине страниц текста приведены многочисленные цитаты, дано их толкование. Как, однако же, восприятие читателя и критика не соотносятся друг с другом. Там, где критик в стихотворении «Дед и кастрюля» видит теплоту души, перенесённую дедом на кастрюлю (!!!) :

Варится каша к обеду,
Бродит (!!!) крупа не спеша.
Чудится нашему деду – 
Есть у кастрюли душа (!!!) – 

неподготовленный к духовно-кастрюльной образности этих строк читатель, увы! в лучшем случае видит лишь пародийную ситуацию, и только. Правда, нужно отметить и вульгарно– идеалистический взгляд на жизнь у лирического героя этого шедевра. Он оживляет крупу, которая бродит (здесь и далее курсив мой – Т.Л.) по кастрюле, а самой кастрюле приписывает существование души.

Т.П. Батурина, рассчитывая на искушённого читателя при цитировании очередного шедевра автора, озабоченного судьбой России: («Береги убогие домишки тополя, рябину , огород, выпекай оладьи и коврижки, а не то Россия пропадёт»), не удерживается от того, чтобы не отметить то, что мысль(?) выражена упрощённо. Почему же только одна мысль? Здесь просто соцветие мыслей вокруг образа России, которая пропадёт без коврижек и оладий. Недавно перечитывала «Деревню» Бунина. Ну, не встретились мне ни на одной странице ни оладьи, ни коврижки, даже в усадьбе подавали только картошки да самовар (именно картошки, Бунин всегда употребляет их во множественном числе). Но, возможно, в этом непритязательном описании показан тот семимильный шаг, который сделала деревня за период советской власти от бунинских картошек до стремяковских оладий и коврижек. Ан нет, на следующих страницах поэт благодарит и репу, и картошку, и лебеду и даже молочай! Да, потрясающее знание деревенского быта у крестьянского поэта. Если лебеда в голодные годы заменяла хлеб крестьянину, то вот про молочай слышу впервые. Скот им кормят, это точно, но чтобы человек питался молочаем! Или это тоже образ? А почему бы и нет: чай с молоком – молочай! Только дефис нужно поставить.

И вот, прощаясь с прошлым деревни и благодаря его, автор представляет новую жизнь села. И какой же? «Спасибо, старое, спасибо! Пусть будет новое – под стать!»

Это под какую же стать? Под безлошадную нищую, лапотную деревню? «Никому теперь не подражая, не глуша свои колокола, конная, иконная, льняная,

Русь моя, живи, как ты жила».

Вот вам и национальная русская идея – назад в нищую, темную православную деревню царского времени. Слава богу, хоть не звучат призывы вернуть крепостное право! А что? Вписались бы в эту деревню. Да и для себя автор уготовил другую долю – внученька стала петербурженкой, с радостью отмечает он, а не босоногой Акулькой.

Нет, не убедили меня критические заметки Т.П. Батуриной, отметившей в заключение силу поэзии Стремякова в странностях. Странности? Да, несомненно, а вот что до силы…

Да, конечно, есть и сила. Например, разве назвать декабристов, пионеров, первыми подумавшими о вреде самодержавия, «Клятвопреступниками» – это не демонстрация силы духа крестьянского поэта? Или всё-таки сила именно в проявлении монархических настроений, в любви к царю-батюшке? А поэт, поблагодаривший руководство «Приневья» за то, что они выпустили его книгу, продолжал радовать слушателей своими шедевральными открытиями, например, деяниями бакенщика, который ЗИМОЙ(!!!) с коробкой спичек в кармане зажигал бакен. Зачем бакен зимой? Неужто навигация на кораблях с лыжами? Или, как говорят на Украине, бакенщик з глузду зъихав? Или с перепою перепутал времена года?

Несомненно доходчиво до неискушённого читателя или слушателя прозвучали и слова благодарности власти: «Спасибо, власть, что в эти дали ты упекла мою семью». Это что благодарность за то, что семья оказалась ни во саду, ни в огороде, а на лесоповале, поближе к природе?! Действительно, заслуживает благодарности!

Татьяне Петровне Батуриной было легче. Перед ней лежали изданные книги Ивана Стремякова, так что она могла вдумываться в каждую строчку, каждый символ. А мы вот воспринимали эти стихи на слух, да ещё ориентируясь на замечания автора. Порадовал его тот факт, что светлой памяти Заволокин не прошёл мимо его творений. Заметил, отметил! Пустячок, а всё-таки приятно. Поют! Поёт гармонь, и поёт она песни на стихи Ивана Стремякова!

В эту минуту я внутренне порадовалась тому, что сам Иван Стремяков пока не поёт свои стихи и песни. Это я вряд ли смогла бы перенести.

Но вернёмся к творческому вечеру, о которым Владимир Морозов с гордостью и наполеоновской, как минимум, уверенностью произнесёт после выступления Стремякова : «Знаковый вечер!». Итак, воздав должное памяти Заволокина, Стремяков обращается к памяти крестьянского поэта Клюева, который был расстрелян в Томске, а перед этим нищенствовал, просил подаяние на паперти. Душа поэта протестует против такой судьбы, Ему бы «…в самом лучшем ресторане гулять до самого утра!» Вот таково видение у Стремякова и предназначения и признания поэтического дара поэта-творца. Гулять в самом лучшем ресторане, а не в кабацкой Москве, как некогда Сергей Есенин. Ну, что тут скажешь? Может быть, Музе то же требуется для вдохновения! Кто знает?

Но вечер продолжался, и вспомнив о трагической судьбе писателя Вампилова, утонувшего в Байкале, Стремяков, певец сибирской природы, и тут не пал лицом в грязь, а нашёл потрясающие до глубины души (во всяком случае, души Владимира Морозова) слова реквиема:

«Его хрустальный мавзолей (!!!!) Байкалу (?) друг и брат(!!!!)». Да воистину сила поэтического воображения и образности Ивана Стремякова безбрежна и столь же глубока, как и Байкал, где упокоился Вампилов, писатель русской земли. Надо считать, следуя Стремякову, за «благо», что утонул Вампилов в Байкале, а не в какой-нибудь мелкой речушке или уж, на худой конец, в Иртыше, где до него уже побывал Ермак с дружиной! «Да, поэты – удивительный народ!», как написал незабвенный пародист Александр Иванов. Как его не хватает современным поэтам, а главное – читателям!

Но открытия этого «знакового» вечера ещё продолжались. Гражданская муза Ивана Стремякова не оставила в стороне и военную тему, зазвучало стихотворение о солдатской гармонике, раненой вражеской пулей. Но русский дух непобедим! И далее прозвучали столь пафосные строки:

« И так, до самого Берлина дошёл(!!!), пуская петуха!»

Не знаю, чтобы узрела в этих строках строгий, но справедливый критик Татьяна Петровна Батурина, а мне кажется в данном стихе знаковым ( применительно к поэту, естественно, а не его лирическому герою) слово «дошёл». Несомненно, до таких высот образов и метафор дойти не легко, но Иван Стремяков дошёл!

А «знаковый» вечер набирал силу. И вот уже Ивана Стремякова сменил Виктор Павлов, который рассказал о себе, что последние десять лет не издавался, но в ближайшее время выйдут его новые книги, с некоторыми стихами из которых он и ознакомит присутствующих. Владимир Морозов просит автора прочитать и его «знаковое» стихотворение – «Имена». Да уж, знаки расставлены, ничего не скажешь. Ассоциативно вспоминаю картину Ильи Глазунова «Русь», где на одном полотне представлены все выдающиеся люди российские. Вот и в этом стихотворении звучат имена исторических деятелей и Ленина, и Сталина, но и себя автор не забывает, честно и откровенно, с гордостью, на фоне всяких там… «Я не русский, а русскоязычный!», что-то там звучит о крови, в которой захлебнулась Россия, да и причина этого формулируется жестко и чётко: «Но в московском Кремле – иудеи!» А вот автора волнует один вопрос, какую же память ему оставить сыночку. И решение находится единственно правильное: во храм, к Николаю чудотворцу!

Но звучали и не знаковые, но весьма колоритные стихи, например «Рио-Рита», исполнявшаяся на танцплощадках города Павловска. Здесь автора волнуют вполне конкретные вопросы, адресованные к «приблатнённой Павловской шпане», в частности, «…уломал ли местную деваху» удалой капитан второго ранга. Высокая поэзия!

Не обойдена вниманием и Павловская природа с акварелями осени, двумя пересмешницами – ёлкой и сосной, и весёленьким призывом «…гуляй же вволю, деревенщина». Эта деревенщина, надо полагать – проявление народности со стороны русскоязычного пиита. А вот уж «расФРЕНЧЕНный клён», не расфранчённый, а именно «расфренченный», то есть одетый в забытый современными кутюрье ФРЕНЧ, так любимый вождём всех времён и народов, трогает. Осенний клён, напоминающий о Сталине! А всё ли здесь в порядке с цветовой палитрой? Вроде бы Иосиф Виссарионович не слишком обожал «петушиные» осенние цвета: цвет френча обычно мышиный серый, а парадный белый. Так что серый или белый клён осенью – это нужно уметь увидеть в листве золотисто-багряного клёна!

В следующем прочитанном стихотворении автор берёт на себя роль судьи, вопреки известной заповеди «не суди, да…». Он не судит! Он прощает! И кого же? « А я простил двадцатый век!» Вот так-то, ничуть не меньше, целое столетие! Простить-то простил, но защищать его он не собирается, возмездие неизбежно: «Пускай ему верёвку мылит багряный век!» Вот так просто, но образно выносит приговор русскоязычный автор истории страны. Ну, и как большинство поэтов, не обходит он вниманием и признанных русских писателей, например в стихотворении «Памяти Шукшина» рядом с такими строками: «Помяни, вертопрах, жизнь свою грешную», звучит и вполне конкретное предложение «… сложить с утра в пакет галлюцинации … за упокой всех святых, за тело бренное». Конечно, где уж тут рядовому читателю понять галлюциногенные образы пиита, сожалеющего о том, «… что в том лицейском классе не был прописан я». Как тут не позавидовать Пушкину! Вот уж кому повезло, так это ему, что рядом с ним был Иван Пущин, а отнюдь не Виктор Павлов.

Но это взгляд читателя, неподготовленного для оценки столь высокой поэзии, а вот руководитель «Приневья» Владимир Морозов произнёс, что «Виктор Павлов – это открытие», не много и не меньше. И честь и приоритет этого «открытия», надо полагать принадлежит ему! Вот только патент на открытие Морозов пока не предложил взять, но, будем надеяться, всё ещё впереди!

А на подиум уже поднимался третий крестьянский поэт из плеяды «великих» в определении Владимира Морозова – Анатолий Белов. Морозов представил и его книгу, изданную по решению редакционной коллегии «Приневья» и за счёт средств объединения.

Первое, на что я обратила внимание – это на скромность поэта, заявившего, что « книга родилась независимо от меня». Я вздрогнула, ожидая услышать рассказ о каких-то сверхъестественных силах, водивших рукой поэта. Но всё, к счастью, оказалось значительно проще: « После издания «Пятирицы» оказались бесхозными (!) – молвил поэт несколько десятков баллад». Чуть помедлив он продолжил: «Баллады – это такие длинные стихи. А Владимир Ильич (Морозов) лелеял тайную мечту издать их». Ну вот и сбылась мечта Морозова: издал он очередную брошюрку стихов Анатолия Белова, в то время как последний «…среди незабудок в густотравном июне» читал «роман «Накануне!». Ну, что ж чтение весьма своевременное, накануне выхода в свет очередной книжки. Правда, не всё так безоблачно было в этом пасторальном пейзаже: «…густая котомка в моём изголовье, ко мне приближается стадо коровье». Да ещё бык, кажется «…идёт он один на один с комарами», не испугался: всё-таки комар – это ещё не пикадор. И такая летняя благодать, что у лирического героя «светлеет душа и … тоскует желудок (!)».

Да тема тоскующего желудка не покидает поэта с детства, когда в Дибунах он колет дрова у дома сестры, с грустью отмечая: «.. я никому особенно не нужен. ( И вдруг удивлённо, но радостно Т.Л.) Моя сестра зовёт меня на ужин!» Нет, всё-таки хоть и тяжёлое детство было в ПТУ, как отметил поэт ( для биографов его уточним, что в то время ПТУ пока ещё не было, а были только ФЗУ, впрочем, какая разница, всё равно жизнь в городе в отрыве от родного крестьянского труда). Правда, позже, уже городским жителем, он вернётся: «Суетливую жизнь городскую на недельку в свой дом принесём» в «невесёлое бабье веселье» с грубоватою их красотой. А в деревне-то что происходит! Запоминается яркое описание охоты по «птице невысокого полёта»: «Одичавший в городе детина блажь свою по птице разрядит».

И мне вспомнился рассказ художника Константина Коровина « Утёнок», в котором он вспоминает, как М.П. Садовский описал сцену охоты, доставая в камышах убитую утку: «Вдруг вижу из осоки ко мне на травку выглядывает большой утёнок, кряковый. Её утёнок. И, увидав меня, прямо ко мне идёт. Я притаился – прямо не дышу. А утка убитая лежит около меня – прямо около. Он подошёл ко мне вплотную и сел около меня, около матери своей – утки-то убитой, сел и на меня глядит. Я тоже гляжу на него, и вдруг мне сделалось, понимаешь ли так жалко его, так противно и подло. Что я наделал? Убил его мать. А она так хотела увести собаку, спасая детей, я так ревел, когда этот дикий утёнок глядел на меня, и глазёнки у него были жалкие, печальные!»

Нет, конечно, это проза русского художника-импрессиониста не идёт ни в какое сравнение с «поэзией великого крестьянского поэта». Тем паче, что он продолжал рассказ, уже ссылаясь на авторитеты сегодняшнего дня русской поэзии: Сама «Ирэна Сергеева ухватилась за «Озёрный дол», в котором и «…отъездный день ставит вино на стол», «ястреба плавный крест над головой висит». А главное, автор признаёт невозвратимость времени: «Пусть поветшала плоть (!!!), сядем-ка в затишок».

Не останавливаясь на историческом пласте творчества, не могу не отметить, что с годами лирический герой Анатолия Белова отмечает: «Всё чаще налетаешь на людей, совсем не совершающих ошибок». Да, это, конечно, проблема, заслуживающая глубоких раздумий и не удивительно поэтому, что всё чаще «…лежит он первозданно удивлённым». Да и есть чему удивляться! « Он ест не в сыть (Какой язык! – Т.Л.) и пьёт не всласть», в то время как из «озвученного» им текста следует, что у деревенской в прошлом девушки «милёнок мой на иномарке», а ей «и бедность не беда. Была я маменькина дочка, теперь я девка (разительный контраст – Т.Л.) хоть куда».

А в это время автор вдруг начинает разговор об извечных философских проблемах: «Век течёт, течёт и вытечет, всё оставит на песке», и ничего-то не останется лирическому герою, кроме того, «...чтоб всю жизнь о человечности, свесив голову, молчать(!!!)».

Но нет, не молчит лирический герой, в цикле городских стихов его голос зазвучит набатом: «наверное, не тема для стихов – перемещенье сквозняков». Да уж, следующая тема, куда важнее. Это просто философские раздумья о жизни, но какого уровня!

«Что ты смотришь букой, потирая плешь?
Жизнь – такая штука! Без зубов не съешь!»

Как тут не согласиться с автором, тем паче, в свете грядущих событий: «Колобком катайся, новой вести рад (???): будут здесь китайцы

строить чудо-град». Конечно, радостная весть! Это вам не убогие домишки, которые призывает сохранить Иван Стремяков, это многоэтажный чудо-город из стекла и бетона. Недаром радуется крестьянский поэт, будет на что поглазеть... издали. Это не тот микрорайон в котором он живёт, в котором «… дождю вдогон промчался ветер разъярённый, чтобы продуть микрорайон». Хорошо ещё, что ветер мчится только продуть, очистить, а не надуть микрорайон. Хотя в наш рыночный век «надуть» прозвучало бы более современно, как мне кажется.

Но всё-таки город велик, и величие его в том, что даже Сергею Есенину, первому крестьянскому поэту русской земли «..язык державных обобщений здесь раскрывался перед ним», здесь, а не в его селе Константиново, не на рязанщине, а именно в Петербурге.

Всё хорошее рано или поздно заканчивается. Подошёл к финалу и этот вечер. Но как эффектно и колоритно красочно закончил свое выступление Анатолий Белов! Он не только громогласно объявил о своей сущности: «Я – придорожный камень-лежак», но и поделился мечтой, – какой же поэт без полёта мечты? Он мечтает, «…чтобы приветы крикнув луне, малой планетой сделаться мне». Мечты, мечты, где ваша сладость? Малой планетой, – это конечно, неплохо, но избитый образ, штамп! А вот «придорожный камень-лежак» – это ново, свежо, достойно, и главное, вполне соответствует и стихам и автору лирического героя крестьянского поэта.

Выходя из каминного зала, сталкиваюсь с «золотым медалистом, умницей и энциклопедистом» (из интернетовской его характеристики Ахматовым) – критиком Г. Муриковым. «Ну, как вам великие крестьянские поэты?» Он, похоже, ошарашен услышанным: «Печально!» – слышу односложный ответ. Но, может быть, в отличие от Владимира Ильича Морозова мы ещё не доросли до понимания величия этих творений! А бумага-то, как говорится в народе, всё терпит.

Через несколько дней на очередных литературных чтениях на Московском проспекте одна из руководителей «Приневья» – интеллектуальная, тонкая, образная поэтесса Мария Амфилохиева знакомит слушателей с новыми книгами Стремякова и Белова, рекомендует их купить. Но как-то без эмоций, и как мне показалось, не слишком искренне. Да и вряд ли могло быть иначе!

Перечитала и вновь пережила события того литературного вечера, который вызвал вот этот всплеск желчи. Но ведь, действительно, печально. Неужели гибнет не только русская деревня, но и поэзия деревни, так называемая крестьянская поэзия. И захотелось обернуться назад.

Николай Клюев. 1905 год.

Пусть я в лаптях, в сермяге серой, В рубахе грубой, пестрядной, Но я живу с глубокой верой В иную жизнь, в удел иной. Века насилья и невзгоды, Всевластье злобных палачей Желанье пылкое СВОБОДЫ Не умертвят в груди моей! Наперекор закону века, Что к свету путь загородил, Себя считать за ЧЕЛОВЕКА Я не забыл! Я не забыл! *** Есть на свете край обширный, где растёт сосна и ель, Неисследный и пустынный – Русской скорби колыбель…. ***

Сергей Есенин. 1914 год

Гой ты, Русь моя родная, Хаты – в ризах образа… Не видать конца и края Только синь сосёт глаза. …. Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» - Я скажу: « Не надо рая, Дайте родину мою». *** Я покинул родимый дом, Голубую оставил Русь. В три звезды березняк над прудом Теплит матери старой грусть. …. Я не скоро, не скоро вернусь! Долго петь и звенеть пурге. Стережёт голубую Русь Старый клён на одной ноге… ****

Сергей Клычков. 1923 год

Люблю тебя, я сумрак предосенний, закатных вечеров торжественный разлив, Играет ветерок и тих, и сиротлив Листвою прибрежных ив, и облака гуськом бегут, как в сновиденье; Редеет лес, и льются на дорогу Серебряные колокольчики синиц: То осень старый бор обходит вдоль границ, И лики тёмные с божниц Глядят в углу задумчиво и строго. Вкушает мир покой и увяданье, И в сердце у меня такой же тихий свет: Не ты ль, златая быль благоуханных лет, Не ты ль заворожённый след Давно в душе угасшего страданья? ***

Николай Рубцов
Тихая моя Родина

В. Белову

Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи... Мать моя здесь похоронена В детские годы мои. – Где тут погост? Вы не видели? Сам я найти не могу.- Тихо ответили жители: – Это на том берегу. Тихо ответили жители, Тихо проехал обоз. Купол церковной обители Яркой травою зарос. Там, где я плавал за рыбами, Сено гребут в сеновал. Между речными изгибами Вырыли люди канал. Тина теперь и болотина Там, где купаться любил... Тихая моя родина, Я ничего не забыл. Новый забор перед школою, Тот же зеленый простор. Словно ворона веселая, Сяду опять на забор! Школа моя деревянная!.. Время придет уезжать - Речка за мною туманная Будет бежать и бежать. С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь.

* * *

Седьмые сутки дождь не умолкает. И некому его остановить. Все чаще мысль угрюмая мелькает, Что всю деревню может затопить. Плывут стога. Крутясь, несутся доски. И погрузились медленно на дно На берегу забытые повозки, И потонуло черное гумно. И реками становятся дороги, Озера превращаются в моря, И ломится вода через пороги, Семейные срывая якоря... Неделю льет. Вторую льет... Картина Такая – мы не видели грустней! Безжизненная водная равнина И небо беспросветное над ней. На кладбище затоплены могилы, Видны еще оградные столбы, Ворочаются, словно крокодилы, Меж зарослей затопленных гробы, Ломаются, всплывая, и в потемки Под резким неслабеющим дождем Уносятся ужасные обломки И долго вспоминаются потом... Холмы и рощи стали островами. И счастье, что деревни на холмах. И мужики, качая головами, Перекликались редкими словами, Когда на лодках двигались впотьмах, И на детей покрикивали строго, Спасали скот, спасали каждый дом И глухо говорили: – Слава Богу! Слабеет дождь... вот-вот... еще немного. И все пойдет обычным чередом. <1966>

Герман Венедиктов
России

(из цикла «Родина») Тебе не печаль – укоризна, холодная ярость, не грусть, отечество наше, отчизна, в пожарах бредущая Русь! И гневом, и верой крутые, но в смертном огне мятежей мы ляжем с тобою, Россия, на крайнем твоем рубеже. Как дети твои и как стражи, одно на земле возлюбя, мы все в эту землю поляжем, но мы не оставим тебя. Не бросим – когда бы и где бы, покоя и сытости для, твое бесконечное небо и крик твоего журавля. Да будут дороги прямые, безжалостен мысли разлет! Россия, Россия, Россия, тебя наша совесть зовёт. ***

Юрий Шестаков

Я взбегал на крыльцо, я к ведру наклонялся напиться, И пылало лицо, отражаясь в студёной водице. Пить хотелось и пить, и дыханья взахлёб не хватало… Мне вовек не забыть той воды ключевого накала. От колодцев родных никуда я давно не уехал: тех глотков ледяных бьётся в сердце горячее эхо.

В.С. Скворцов
Мне в России Руси не хватает

Я в дорогах страны, как в верёвках, Так запутался – кости трещат! Заблудился я в командировках И мечтаю вернуться назад. Всякий раз, возвращаясь упрямо, Попадаю опять в никуда… То ли денег на транспорт мне мало? То ль билеты дают не туда? Помню, пенились брагою кружки… Оставляя мирские дела. Ах! Как пели в деревне старушки, И гармоника в пляску звала! Отзывались родимые дали, Месяц рябью играл на пруду… Больше идолов там почитали Трудолюбие и доброту. Мне в России Руси не хватает! Я в столицах стал глухонемой, Я– чужой, в каждой алчущей стае, Потому-то и тянет домой! Не хватает черёмухи русой И заботливых маминых рук, Возле печки побеленной, русской Задушевной беседы старух… Квас и веник – вот символ субботы! Я пойму, свой распарив скелет, Здесь квартира, семья и работа, А деревни и матери нет… Нет в округе ни школы, ни церкви. Люди есть, но души нет живой, Все плутают без веры и цели И не ведают жизни иной. Бьются в дикой траве у развалин Колокольчики, будто сердца.. Мы деревни свои мордовали – стали сами почти без лица. Мне всё снятся стрекозы у речки… И, как там ни крути, ни верти, Возле русской, натопленной печки Я мечтаю покой обрести. Не случайно терзает истома, И зудит в голове: Боже мой! Ведь была же дорога из дома, Значит, где-то должна быть домой.

***

Нет, не перевелись на Руси поэты: были, есть и будут. Крестьянские, городские? Главное, что русские, беззаветно любящие свою Родину. Не знаю, как оценил бы их Владимир Морозов, кстати пишущий иногда неплохие стихи, отметил бы он их величие, или сердце своё окончательно и бесповоротно отдал только «крестьянской» тройке, но после вот этих стихотворений исчезла желчь, и забылось мерзкий вкус от этого вечера, который не могу назвать иначе, как профанацией поэзии под сомнительным флагом крестьянской поэзии.