Литературная критика

 

 

 

Об истории гражданской войны мы до сих пор знаем очень мало. Красная ее половина овеяна легендами в порядке их поступления на рынок массового сознания сначала героическими, потом кровавыми. Белое же движение – это полная terra incognita, где следы случайных исследователей затеряны в не протоптанных зарослях.

 

Весь реквизит исчерпывается несколькими декорациями, переносимыми от постановки к постановке, в которых развиваются подвиги большевиков.

 

"Море спокойно. Оно безмятежно искриться на солнце. Пахнущий солью ветерок доносится с берега, румянит холеные лица. Дамы пользуются возможностью демонстрировать свои... дошки... " муфты... шляпки. Петроградского вида сытые господа... поигрывают тросточками с резными слоновой кости набалдашниками. Сверкают офицерские погоны, снежно белеют косынки сестер милосердия, темнеют бархатные скуфьи духовных лиц".

 

Кино, кино... И где-то рядом, наверное, прячутся неуловимые мстители. Вот-вот они выскочат из засады, и начнется череда погонь и перестрелок.

 

 

Правда, с тех пор появилась обильная мемуарная литература, увидели свет кое-какие документы той эпохи. Так что можно сказать, что для тех, кто хочет видеть более полную и менее прикрашенную картину тех лет, недостатка в пище для размышления нет, только не ленись, да имей деньги, чтобы купить эту литературу, да и возможность скатать в Питер или Москву, где подобная литература продается, не помешала бы (это писалось в 1990-е г.г. и сейчас безнадежно устарело: документальная история Гражданской войны, как и вообще документальная повыметена с прилавков жуликоватыми и тупыми издателями; они же теперь и книготорговцы). Те же, кто не хочет, продолжают прозябать во мраке навеянного долгим советским сном невежества (который сменился мраком рекламного невежества). А эти, кто не хочет, или не имеет достаточно денег, или может позволить своим глазам увидеть столицу нашей родины и величавый город на Неве не чаще одного раза в жизни, который (этот раз) слишком насыщен, чтобы при таких условиях посещать книжные магазины, составляют, между прочим, большинство. Поэтому воспитательная роль литературы, и особенно в плане ознакомления с собственной историей, никак не должна сводиться к нулю.

 

Вот почему так своевременен и интересен "Адмиральский час". И если при описании белого Новороссийска автор пользуются старой заставкой, то при переносе действия в Омск его возможности преображаются.

 

Очутившись на родной почве -- а Марк Юдалевич родом из Омска, провел там студенческие годы, когда колчаковская быль еще не поросла прочной травой забвения, -- писатель сплетает череду сцен, персонажей, колоритных деталей в живописный, режущий глаз непривычной для нашего современника экзотикой (даром что на полотне представлена не Калифорния, а родная Сибирь) ковер.

 

Этот фон, впитанный им в далекой юности с пылью омских улиц, на мой взгляд, едва ли не самая интересная часть романа. Она доносит до читателя тот запах эпохи, без которого исторический роман не возможен, ибо зоркий глаз читателя, подмечая недостоверность мелочей, уже не поверит писателю и в главном. (Достоверность определяется не тем, что мы может удостоверить, что так оно и было, а тем, что писатель так изобразил, что по-иному мы уже и представить не можем.)

 

Однополюсная ориентация на красное движение продавливает в наше представление картины боевых и трудовых буден молодой республики Советов, словно никакого быта по ту сторону линии фронта и не было. Юдалевич не оставляет без внимания эту традицию, добавляя в красный цвет советского тыла несколько колоритных и свежих алых нюансов. Интересным художественным приемом нам представляется данная автором "Адмиральского часа" сопоставительная картина тылов воюющих сторон.

 

"[На омских улицах] сильно поражала смесь 'одежд и лиц', фантастическое их многообразие. Улица гляделась как спектакль, поставленный увлеченным действом, но потерявшим меру режиссером. И в полном соответствии с его режиссерским планом непрерывно и разноголосо шумела толпа".

 

"В голодных городах Совдепии... тоже доводилось видеть большие скопления народа. Но народ там преобладал иной: рабочие с изможденными лицами, командиры и красноармейцы в обожженных, пробитых пулями шинелях..."

 

И вот снова белогвардейский Омск

 

"С забора кричали крупные буквы: 'Призываю вас, граждане, к единению, к победе над большевизмом, к труду, жертвам'. А вокруг рекламные объявления, различные обращения, хвастливые афиши: 'Кино. Колоссальный сверхбоевик: Вечная грязь жизни'... Впритык к этому приглашению обращение к христианам. И чуть ниже: 'Кабаре известного столичного ресторатора Балиева. Групповые и сольные выступления красавиц в свободных костюмах'".

 

Думается, уловить тогдашний дух, вернее смрад, писателю помогли наблюдения над днем сегодняшним. Нам не хватает пока только иностранных мундиров на улицах сибирских городов, но, похоже, и за этим дело не заржавеет.

 

Совсем иная информационная картина наблюдается в красном тылу.

 

"Заборы кричали 'Теснее смыкайте ряды и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар'... Поражало обилие извещений о различных лекциях: 'Революции -- локомотивы истории', 'Что такое коммунизм'".

 

"[В свободное время] большинство офицеров волочились за женщинами, а где и просто насиловали красных солдаток. Вечерами играли в карты. Опустошенные, издерганные войной и пьянством, вымещали зло на солдатах."

 

И как проводили свободное время их противники

 

"Непривычны были и интересы [красных] командиров. Суровый комполка бредил малоизвестной наукой океанологией... Командир второго батальона, сын мелкого почтового чиновника, самостоятельно долбил высшую математику... А помначштаба показывал [товарищам] свои стихи".

 

Необходимыми мазками в картину белого тыла ложатся безудержная спекуляция с одной и безотрадная нищета с другой стороны, разгул преступности, когда богатого хозяина гостиницы в центре города среди бела дня рэкетиры берут под белы рученьки и волокут в машину, пока многочисленные прохожие стыдливо отворачиваются от этой сцены. И в довершение, унижение России, когда англичане, чехи, французы, а главное "германцы Востока" -- японцы с брезгливостью и презрением поглядывают на русских аборигенов.

 

И какие бы объективные намерения ни водили пером писателя, сопоставление тылов никак не склоняет симпатии читателя на ту сторону, которую ведет в бой против рабочих и крестьян главный герой романа.

 

Через линию фронта Юдалевича повело, по всей видимости, верное художественное чутье и не обмануло его в этом. Останься он на "нашей" стороне в 1001 раз изображать комиссаров, и подобно многим отечественным писателям он был бы скован по рукам и ногам отработанными художественными схемами, которые как мы пытались показать, прошедшему пионерскую, комсомольскую и партийную школу автору очень трудно преодолеть. Максимум, что удается его продвинутым коллегам это поменять "+" на "-".

 

Взявшись же поглядеть, что делалось у отверженных историей, он не только увидел новые картины, но и даже на знакомые картины красного тыла сумел навести новый глянец только благодаря введению в ткань произведения контрастного фона.

 

Основное же, жизнь по ту линию фронта -- как-то трудно ее втиснуть в гранитные рамки определения "белое движение" -- еще не классифицировалась в образцы для подражания и опровержения. Писатель слабый и несамостоятельный пасует перед плещущимся перед его взором неугомонным и изменчивым человеческим морем. Писатель сильный раз новым горизонтам и отлавливает из этого моря неповторимые человеческие типы и подает на суд читателю.

 

Основные изобразительные приемы Юдалевича здесь из того же театрального реквизита, которым он пытается "расколоть" бородатых партизан и проверяющих их комиссаров, но теперь они действуют, потому что используются не для того чтобы дергать за ниточки бронзовые изваяния и придавать им этим видимость жизни, а для воссоздания самой жизни. А это и есть долг и удовольствие писателя, исторического в том числе, а вовсе не попытка оживить исторические категории, персонифицировать тенденции и закономерности, тупо следовать за которыми так горазды обученные в догмах партийности науки и искусства наши историки (да и кое-кто из писателей не потерял еще этой привычки).

 

Естественные человеческие типы, обнаруженные автором в белом стане так же разнообразны, как и сама жизнь.

 

Возьмем только два кратеньких примера.

 

Главный герой, якобы предавший друга, и его красный мститель ведут нелегкую психологическую разборку на берегу взбухшей от весеннего таяния Омки. Мимо отстукивает нелегкую ночную службу армейский патруль.

 

"-- Эй, что вы здесь?! -- Окрик ломкий, неуверенный, но дерзкий. Сверху спускался офицер с двумя солдатами. На рукавах у них виднелись желтые повязки с надписью 'патруль'. Увидев подполковника, офицер козырнул.

 

-- Извините, ваше высокоблагородие... в руке у него... сверкнул кинжал...

 

Не офицер, а офицерик. Молоденький, тоненький. Гимназия и полгода в омском кадетском... 'Сверкнул кинжал!' Начитался Майн Рида". [Правда, и романные узлы Юдалевича тоже не без мелодрамы: красный партизан отпускает белого офицера, понимая, что его вина -- это не более чем трагическая ошибка].

 

Так на минуту из вороха эпизодов выплывает лицо и как бы высвечивает происходящее своим трагическим светом.

 

И уже не забыть этого офицерика, захваченного вихрем бессмысленной гражданской резни. Событие высвечивает человека, а человек – событие.

 

Трудно забыть и другой эпизодический персонаж романа: мастера заплечных дел Спицына, который мог бы сказать про себя: пытать людей -- это не профессия, это призвание. Где его только подсмотрел писатель, какой жизненный опыт вылился в этом наблюдении, чтобы с такой убедительностью вычертить облик этого человечка с красными глазками кролика, характерного именно отсутствием всякой характерности, колоритного именно в свое бесцветности, выразительного именно своей полной невыразительностью.

 

Марк Юдалевич работает здесь на уровне высшего писательского пилотажа. Подбор деталей так точен, а их подгонка столь совершенна, что без ярких деталей (кажется, как можно без этого создать хоть сколько-нибудь запоминающийся образ) жутковатый и омерзительных тип палача, как живой будоражит зрение.

 

И когда писатель сокрушается о том, как много славных сынов потеряла Россия в братоубийственной войне:

 

"Разве мало могли сделать адмирал Колчак в годы Отечественной войны, а такой организатор как Александр Масленников в годы мирного строительства", мысль язвительно дополняет: а такой специалист по выбиванию показаний как Спицын в годы сталинских репрессий.

 

(Словно, в нашей стране человек, талантливый он или нет, когда-нибудь хоть что-нибудь значил).

 

Продолжая обзор человеческих типов, заарканенных писателем в белом лагере, можно заметить любопытную деталь: если большевики, как бы ни пытался их в соответствии с традициями русской реалистической школы индивидуализировать автор, все сплошь на одно лицо, причем женщины наравне с мужчинами, так что мы без труда смогли написать их общую характеристику, то члены хотя бы колчаковской команды представляют приятное читательскому глазу разнообразие характеров и типов.

 

Честный, ироничный и очень умный советник адмирала барон Будберг, склизкий подонок министр финансов Михайлов ("Ванька-Каин", как его называли не только противники, но и соратники), выразительностью своего типажа, возможно, обязанный не столько тщательным студиям архивов, сколько живыми наблюдениями над нынешними деятелями, многословный и высокопарный, вознесенный из учителей гимназии в министры труда Шумиловский, безуспешно пытающийся претворить демократические идеалы в практику колчаковского режима. Кстати, к славе или позору это земли нашей малой родины, но многие ключевые посты в омском правительстве достались нашим землякам-алтайцам, включая премьера Пепеляева. Причем нужно отметить, что (по свидетельству писателя), что это были не худшие представители кабинета.

 

Но наибольшее впечатление среди колчаковских соратников производит фигура начальника контрразведки Гвоздева.

 

Никогда не был знаком ни с одним контрразведчиком, ни с разведчиком, но именно такими они и должны быть (разве несколько попримитивнее), если художественных хоть чего-нибудь да стоит в плане пополнения житейских впечатлений. Гвоздев – враг (увы! как бы Юдалевич не напирал на объективистские педали, его сочувствие на стороне красных) умный, коварный и закоренелый. Причем умный именно умом дальнего действия, способный прочитывать и осуществлять многоходовые комбинации и задействовать в них множество фигур достоинством от пешки-филера до ферзя-адмирала, выпуская по мере надобности их на авансцену в строго определенный нужный момент.

 

Это ум изощренный, способный проникать в психологию вольных и невольных участников ведущейся им игры с ловкостью музыканта, поднаторевшего в игре на клавишах чувств, пристрастий и идей. Словом, ум, который принято называть

макиавеллистским.

И, тем не менее, и его цинизм имеет пределы. И у этого пса есть свои идеалы. Он верой и правдой служит Колчаку. Рискуя вызвать неудовольствие скорого на гнев адмирала и остаться не у дел, он на протяжении всего романа кормит верховного правителя горькими пилюлями истины.

 

Тот даже обозвал его сгоряча и не без основания ленинцем, ибо гвоздевский анализ ситуации, дополняя аналитическую и психологическую составляющие его мозговых способностей чертами ума государственного, был бы более уместен в комиссарских устах. Возможно, вкладывая в своего антигероя такую мощную аналитику, Юдалевич несколько и погрешает против бытовой правды -- все-таки люди спецслужб навряд ли опускаются до философии, если только не как инструмента в целях лучшего дознания, -- но не против правды художественной. Действительно, то что авторская позиция исторического наполнения высказывается именно представителем враждебного лагеря, делает прежде всего более убедительной саму позицию -- в комиссарских устах это было бы простое резонерство, ответ заученного урока политграмоты. Кроме того, сам образ ищейки становится более рельефным: отходя от однозначности классовой заданности, он придаёт образу полковника не только глубину, но и некоторый сорт загадки, без чего художественный образ вроде конфетки – пососал, выбросил (через соответствующие приспособления организма) и забыл. Тем более что анализ ситуации не высосан из учебников истории и монографий профессоров этой дисциплины (что по интеллектуальному уровню то же самое, что и учебник, только хуже, так как из-за терминологических наворотов непонятнее), а подтверждается от страницы к странице повествования.

 

Несколько превышая отпущенный критику лимит на восхваления, все же думаю, что не превышу уровень достижений нашей алтайской литературы, высказав мысль, что Груздев – это персонаж, достойный для представлений ее достижений на всероссийском литературном форуме и на значительном временном пространстве (если ошибусь,  потомок меня поправит).

 

Подбирая лицо к лицу, писатель создает групповой портрет белого движения, от которого веет унынием и обреченностью. Эта обреченность чувствуется едва ли не с первых строк романа, а к концу он становится очевидной даже очень нечуткому к художественному тексту читательскому уху. Но здесь мы должны обратить внимание на опасность, которую несет для исторической истины художественное произведение как таковое, тем большее, чем с большей художественной силой оно преподано.

 

Писатель, особенно если его подстегивает внутренняя убежденность, так ловко подгонит детали, образы, картины друг к другу, такую из них слепит без сучка и задоринки тенденцию, что читателю не остается другого выбора, как верить ей. Что говорить, если даже войну 1812 года мы едва ли не изучаем по "Войне и миру", полную великолепных но несколько искажающих историческую перспективу картин. Оно, конечно, для истории тем хуже, если она не согласуется со Львом Толстым, но как тогда быть с чувством справедливости. Словом, доверяя Марку Юдалевичу, как талантливому описателю тех событий, все же нелишне проверить его, если не исторической правдой (кто может претендовать на обладание ею?), то просто детальным анализом представленных свидетельств, хотя бы в том же "Адмиральском часе".

 

Действительно, на чем основывается тезис об обреченности белого движения? На том, что оно проиграло? Но, как показала короткий исторический опыт, их противники тоже не выиграли: многие из тех, кто родился при капитализме, при капитализме же и сошли в могилу. Что, как любят не к месту повторять ретивые журналисты, а за ними и туго думающие писатели, история не знает сослагательного наклонения. Сослагательного наклонения не знают факты, да и то, если они непреложно установлены. Как только начинается поход за причинами и тенденциями, вот тут почва изъявительного наклонения ускользает из под твердых, и особенно раз и навсегда установленных концепций. Предлагаю небольшой мысленный эксперимент. Выписываю причины, которые, как я вычитал в "Адмиральском часе", привели к краху колчаковского режима, но без подтверждающих их сцен, и пусть читатель судит, насколько они убедительны.

 

* Белые не предложили населению внятной экономической и политической программы.

 

* Их государственный аппарат пробуксовывал из-за мощных бюрократических тормозов.

 

* Установился неимоверный разрыв между несметными богатствами на одной стороне и ужасающей нищетой на другой.

 

* Правящую элиту раздирала борьба кланов, партий да и просто амбиций.

 

* Свирепствовал произвол силовых структур и судебной системы.

 

* Россия в руках белых сдавала позиции в мире и уступала во внутренней политике давлению иностранных держав.

 

Если вы полагаете, что под тяжестью подобного балласта государственных корабль должен неминуемо перевернуться, вы редко выходите на улицу, и чересчур много смотрите телевизор.

 

Какой же вывод из сказанного? "Адмиральский час" открывает новую тему, по крайней мере, в обозримом для русского читателя горизонте (а может и шире), но поле деятельности для последующих писателей и историков самой различной политической ориентации остается еще свободным для множества открытий.

 

И еще один неприятный момент. Гражданская война – это такая поганая штука – неумолимо рассортировывает человеческий материал на два лагеря, враждующих до полного уничтожения одного из противоборствующих. Причем критерии сортировки совершенно скрыты от человеческого ума. Объяснить, почему один последователь Толстого, сын богатого еврейского купца очутился под красным стягом, а другой, такой же неистовый последователь графа, сын офицера, стал в ряды белого движения, невозможно. Классовый критерий, которым так щеголяли ортодоксальные советские историки как универсальной отмычкой, открывающей любые исторические загадки в условиях России не срабатывает (интересно, существуют ли такие обитаемые человеком места, где она действует?): достаточно посмотреть на кадровые составы красного и белого движений – отличия уловимы разве что социологической лупой в доли процентов.

 

Всякие попытки уклониться от магистральных линий на третий путь оказываются исторически обреченными. Но, что характерно, и пожалуй, только для отечественной истории, если не сам водораздел в физически ощутимых формах, то водораздел в мышлении продолжает жить и процветать в нездоровом нашем духовном климате. Так и в  отношении к Гражданской войне возникли красные и белые историки. Попытки третьего пути хилы и неубедительны.

 

И когда Марк Юдалевич в благородном порыве пытается скорбеть за тех и за других, при всём уважении к чистоте его намерений, нам все же его скорбь представляется несколько декларативной, заимствованной из хорошей литературы (типа Дюма, осуждавшего войну гугенотов и католиков, но ведь через дымку трех столетий). Нельзя не отдать справедливость (разумеется, историческую и на уровне мозгов, но не чувств) словам одного из женских персонажей "Адмиральского часа": "И мы за свободу, и они за свободу", но слова эти повисают в воздухе, как и то не воздушное существо, которое их произносит.

 

А вот как подобные слова и мысли могли бы прийти на ум или на язык алтайским крестьянам, которые, пальцем не шелохнув, позволили батальону белочехов разогнать Советы на Алтае и которым в благодарность за это кому отбили почки, а кому сломали руку? Или как подобные мысли могут стать достоянием современного интеллигента, ощущающего в самом благоприятном случае только на своем кармане прелести воцарившейся на постсоветском демократии и рассуждающего в умственной раскоряке, что лучше – Советский Союз тогда или независимая Россия теперь?

 

Нужно хоть как то внутренне остыть на дистанцию лет этак в 300, чтобы оценить раздрай как барахтанье противоборствующих сторон в одной лодке, нечто вроде Войны Алой и Белой роз, где нет победивших (особенно, если посчитать сколько российских миллионеров вносят западные экономисты в составляемые ими списки самых богатых людей планеты), а только проигравшие. Хотя, размышляя о петровских преобразованиях, приходишь к заключению, что 300 лет для нашей страны – это маловато.

 

Максимум, что удается Юдалевичу, – это раздать всем сестрам по серьгам. Он показывает зверства колчаковской контрразведки и ныне сажаемых чуть ли не на божничку казачков и тут же, словно спохватившись, ремаркирует: "Похоже, и в ведомстве Дзержинского не лучше". Или, налюбовавшись вдоволь любимыми своими героями подполья, он впопыхах выхватывает 2-3 порядочные фигуры с другой стороны качелей и сует их читателю в нос: вот, видите, и там были хорошие люди.

 

Попытка молиться за тех и за других, или историческая уравновешенность рассмотрения обеих сторон обречены на красивую риторику до тех пор, пока само общество не созреет до сознания значимости себя в своей целостности, а государства как высшей ценности для каждого гражданина. Как это возможно на громадных пространствах в 1/6 часть планеты (а в ближнем зарубежье, какие бы законы о гражданстве не принимались чиновниками, все еще прозябают наши сограждан), где тени людей озабочены лишь собственным выживанием, и в этом процессе могут полагаться только на самих себя, представить проблематично.