Онтологические прогулки

 

 

 

 

Одним философам удается создать направление, пробить дорогу, которой пойдут другие. Их методы, подходы, аргументация начинают жить самостоятельно, они развиваются, меняют форму и область приложения и как бы сами напрашиваются, чтобы их взяли в руки и пустили в дело. К таким счастливым мыслителям относятся, пожалуй, Кант, Декарт и Витгенштейн. Совсем иное наследие других, таких как Ницше. У поверхностного читателя может создаться впечатление, что из его книг нельзя извлечь чего-либо большего, чем цитаты, но зато их берут обильно, по поводу и без повода. Здесь как нельзя более удачно подходит афоризм самого Ницше: "Быть великим – значит давать направление. Ни один поток не велик и не богат сам по себе; его делает таковым то, что он воспринимает в себя и ведет за собой столько притоков. Так обстоит дело и со всем духовно великим. Все определяется тем, что человек дает направление, которому потом должны следовать многие притоки, а не тем, обладает ли он с самого начала богатым дарованием или нет" [2].

 

 

Анри Бергсон выпадает из этой схемы. Его цитируют по самым разным поводам. Но ближайшее знакомство с его произведениями, и особенно с его подходами к проблемам, дает представление о мыслителе совершенно иного склада, чем Ницше. Острое чувство реальности, точность, стремление к всесторонней аргументации, за которой философ постоянно обращается к науке. "Опора на наблюдение и эксперимент, - пишет Ирина Блауберг, - на опыт в широком смысле слова была для него признаком близости к реальности, к конкретным фактам, что составляло в его глазах несомненное преимущество эмпиризма" [3]. Было бы естественно, что его анализ проблем, доскональный и глубокий, его неожиданные и оригинальные выводы послужили бы импульсом к дальнейшему развитию, а не оставались всего лишь источником цитат или, того хуже, предстали бы мишенью для жесткой критики, не способной найти в его книгах ничего достойного последующей разработки (как это оказалось у В.Ф.Асмуса [4]).

 

Вряд ли можно назвать Бергсона забытым философом. Однако судьба его наследия весьма замысловата и противоречива. При жизни он пользовался широким признанием, а его философия - популярностью. Его взгляды, так или иначе, вошли в оборот и оказали влияние на философское мышление в частности и на культуру в целом. Однако при жизни же наступил закат, и произошло падение влияния. Во многом сыграло свою роль противостояние с Альбертом Эйнштейном по вопросу о понимании природы времени и о положении философии, которой Эйнштейн отводил весьма скромную роль.  "Критики, - пишет историк, - с тех пор часто цитируют замечание Бергсона", по существу отрицающего релятивистский парадокс близнецов, "...как доказательство его глубокого непонимания теории относительности. Этого единственного утверждения было достаточно, чтобы дискредитировать его в глазах большинства ученых - и так это остается и по нынешний день" [5].

 

Ему предъявляли претензии в иррационализме, то есть в том, что он принципиально принижает ту роль, которую в жизни играют интеллект и рациональное осмысление мира, что он их недооценивает (Бертран Рассел [6]). "Действительно, - как замечает Ирина Блауберг, - это лежало на поверхности, и любое пристрастное или не очень внимательное прочтение Бергсона могло привести к такому выводу"[7]. К этому следует добавить и обвинения в недооценке научных фактов и даже в их игнорировании. Ирония заключается в том, что именно Бергсон жаловался: теория относительности не основывается в точности на опыте Майкелсона-Морли. В то же время, как пишет Д. Каналес, сам Эйнштейн "...демонстрировал по контрасту удивительно высокомерное отсутствие заботы об экспериментальных результатах" [8].

 

Добавим последний штрих, указав, как не менее иронично судьба распределила роли самих участников диспута. В 1927 году Бергсону была присуждена нобелевская премия по литературе. "Бергсон не написал ни одного литературного произведения, - замечает Каналес. - Эта очевидно незначительная деталь не явилась основанием, чтобы отказать ему в премии. Организаторы пошли дальше, рассматривая его «как стилиста и как поэта»" [9]. В свою очередь, вышедший в 1949 году том "Библиотеки [ныне] живущих философов" [10] был посвящен Альберту Эйнштейну, а в подзаголовке тома значилось "Философ-ученый". Каналес заключает: "…если политические события первых десятилетий двадцатого века замыслили сделать из Бергсона поэта-философа, то в середине века Эйнштейн был превращен в физика-философа" [11].

 

И тем не менее...

И тем не менее, при чтении книг Бергсона остается впечатление неиспользованного потенциала. Этот очерк - попытка извлечь, "вытащить на свет" этот потенциал путем разбора его работы "Материя и память" и содержащегося в ней философского анализа феномена восприятия человека. Эта книга, по моему мнению, является одной из самых глубоких и значительных философских работ прошедшего столетия.

 

Начиная с разработки частного вопроса - что такое восприятие - Бергсон обращается к разным философским темам - к онтологии, к отношению между духом и материей, к проблеме времени и движения - и для каждой из них дает свою оригинальную трактовку.

 

Подробное изложение взглядов философа не ставилось основной целью очерка, также как буквальное следование тексту книги. Внимание уделялось интересным перспективам, которые обнаруживались по мере ее чтения, поэтому в очерке много отступлений. Следует подчеркнуть особо, что в них речь не идет о взглядах Бергсона. Эти отступления лишь попутные размышления по ходу чтения книги.

 

 

 

Декарт разделил все, что существует, на две независимые субстанции - мышление и протяженную материю. Это разделение было принято последующей философией как вполне естественное, данное непосредственно. В разных философских системах оно трактовалось по-разному. Спиноза отверг субстанциональность различия между ними, но сохранил его фактически, в виде двух атрибутов единой субстанции. Беркли всю реальность удержал за внутренним миром; при этом независимый внешний мир, хотя и объявленный иллюзорным, остался в виде неустранимого придатка, без которого невозможна внятная формулировка философской системы. Кант решительно развел в разные стороны идеальный мир мышления и мир вещей-в-себе, непроницаемый для сознания. Диалектический материализм рассматривал внутренний мир сознающего субъекта как вторичный; но фундаментальная важность этой "вторичной" реальности не отрицалась, так как она многократно использовалась в ключевых формулировках системы (как, скажем, в известном определении материи у Ленина [12]).

 

Важнейшая роль, которую играло в философии фактическое противопоставление двух субстанций, означает, что оно не есть произвольная метафизическая конструкция. В наиболее категорической форме эта поляризация была осуществлена Кантом, который возвел в постулат принципиальную недоступность внешнего мира, хотя, разумеется, он был далеко не единственный, кто занимал подобную позицию. У этого противопоставления имелись исторические корни, которые отражены в характере европейского мышления. Оно выражает острое чувство самосознания, переживаемое отдельной личностью, для которой ее собственное бытие как субъекта, внутренний мир и его почти осязаемое присутствие представляются вполне естественными; как бы очевидная и непосредственная данность, для утверждения реальности которой не требуется никаких дополнительных средств.

 

Не следует путать идею самостоятельного субъекта со своим идеальным внутренним миром и понятие души как отдельной сущности, которое вошло в обиход вместе с религиозными практиками задолго до декартовского разделения. Однако эта идея, которая, казалось бы, естественно возникает в нашем представлении, не всегда способна выдержать философскую пробу на собственную состоятельность. Уже Юм указывал на иллюзорность существования "Я", и вслед за ним это подтвердил Кант [13]. При этом ни тот, ни другой не отрицали, что идеальный мир сознающего субъекта каким-то образом существует. Но природа этого мира, его онтологический статус ими не обсуждался. Впрочем, любые утверждения относительно этого статуса так или иначе свелись бы к отношению между идеальным внутренним миром и внешним миром, а агностическая позиция обоих философов право на это не давала.

 

Трудность здесь во многом связана с тем, что внутренний мир непроницаем для окружающих; все, что нам становится известным о нем, мы узнаем со слов самой личности либо из интерпретации внешних проявлений жизни сознания. Эта непроницаемость наводит на мысль о том, что никакого внутреннего мира вообще не существует, и все сводится именно к внешним реакциям, которые сообща исчерпывают все содержание.

 

В ходе последующего развития стало ясно, что невозможно трактовать субъект как предмет, поскольку объектные характеристики в его случае становятся неадекватными (Гуссерль, Дильтей). Динамический, текучий характер явлений внутренней жизни отказывался вписываться в любые фиксированные рамки.

 

Философские системы редко ограничивались констатацией противоположности двух миров. Поскольку игнорировать взаимодействие между ними было практически невозможно, для него требовалось какое-то объяснение. Уже Декарт предлагал схему решения психофизической проблемы - достаточно наивную [14]. Развитие нейрофизиологии, изучение поведения человека и его психических реакций позволило далеко уйти от этих несовершенных представлений. Вопрос ставится таким образом - можно ли продемонстрировать однозначное соответствие между психическими явлениями, событиями внутренней жизни сознания, с одной стороны, и процессами в сети нейронов мозга, с другой стороны? Но трудно сказать, к чему ближе удалось подойти - к окончательному установлению связи внутренних явлений и функционирования нейронов, или к не менее четкому пониманию, что проблема в принципе не имеет решения, или даже вообще некорректно поставлена.

 

Трудность решения этой проблемы усугубляется еще тем, что ментальная жизнь нам кажется самодостаточной - любое объяснение, если оно обращается к чему-то, что не дано самому сознанию в его опыте, представляется ему чуждым элементом. В силу этого становится условной и убедительность такой демонстрации - субъект может ее принять, может отвергнуть, и это будет зависеть от его готовности, которая определяется чисто субъективными обстоятельствами.

 

Можно сравнить это с тем, как мы относимся к известному со школы научному факту, что теплота есть макроскопическое проявление микроскопического движения молекул: этот факт вполне убедителен, когда изложен логически, но на субъективное представление о теплоте он не производит никакого впечатления и остается всего лишь абстрактным утверждением. Все же психологическое препятствие с восприятием теплоты не видится таким значительным. Иное дело, когда сознание сталкивается с необходимостью признать, что мыслительная деятельность идентична физико-химическим процессам в нейронах, которые подчиняются лишь природным законам, а отнюдь не обстоятельствам ментальной жизни.

 

Эта трудность, по-видимому, является непреодолимой в принципе. Решение психофизической проблемы обращается к каждому отдельному человеку, к каждому субъективному миру, внутри которого единственный компетентный судья - сам субъект. Людей же много, и появляются все новые и новые. Каждый новый "эксперт", который выходит на жизненную сцену, имеет право на свое собственное отношение к этому решению - ведь оно касается его персонально - как приговор суда. И это делает проблематичным любой вариант "окончательного" решения: ведь нам нужно было бы дождаться, чтобы каждый смог высказаться по его поводу, и тогда бы подведение итогов отодвинулось на неопределенный срок и стало недостижимым.

 

Восприятие располагается на самой границе между материальным и идеальным. Именно на его объяснении сосредоточил свои усилия Бергсон. Ко времени написания работы уже накопилось много данных относительно материальной составляющей процесса, и для выработки своей концепции он, по мере возможности, постарался привлечь весь этот объем.

 

 

Предварительно стоит сказать о методе, который Бергсон систематически использует в своем анализе. Он отражает, в известной степени, то, как философ понимал существо работы нашего интеллекта. Интеллект решает задачу, перед которой поставлен с самого рождения и которая заключается в поиске путей практического освоения мира и в отборе среди них наиболее эффективных. Но традиционные представления издавна полагали, что задача интеллекта - чисто созерцательная, и познание мира ведется ради самого познания. Непонимание того, что эта концепция ложна, есть, по мнению Бергсона, источник целого ряда трудностей. Из-за них рождается фальшивое представление, что работа интеллекта не способна достичь той цели, которая ему приписывается. "Бессилие нашего спекулятивного разума... возможно, в сущности, лишь бессилие интеллекта, обслуживающего некоторые потребности жизни тела и имеющего дело с материей, которую требуется разрушить ради удовлетворения наших потребностей" [15] (MM,232).

 

Чтобы все-таки достигнуть желаемой цели, надо добраться до той точки, где работа интеллекта сворачивает в сторону практических нужд и "...превращается в человеческий опыт в собственном смысле слова"(MM, 232). Далее, начиная с этого пункта, следует провести обратную работу, чтобы восстановить в исходном виде то, что дух преобразовал. Бергсон отдает отчет в огромной трудности этой задачи. "Уже отказаться от определенных привычек мышления и даже восприятия нелегко, а это лишь отрицательная часть труда" (MM, 233).  А потом начинается работа восстановления, которую Бергсон сравнивает с работой математика: "...настоящий труд по интегрированию" (MM, 233).

 

Идея практичности интеллекта не является новой, и уже у Шопенгауера она была одним из важных элементов в его философской системе. Можно назвать и другие имена и направления - Пирс, Джемс, прагматики, - которые ее тоже эксплуатировали. Насколько эффективна программа Бергсона? Не является ли она пустышкой, формальным приемом, который неспособен реализовать себя на практике? Или иллюзией, способной принести только иллюзорные решения? Понять это можно, если проследить его применение, одновременно показав, что метод не есть формальное прикрытие, в то время как в действительности результаты получены другими путями.

 

Касаясь достоверности итогов, Бергсон настаивает, что непосредственный опыт, восстановленный путем "интегрирования", вряд ли стоит ставить под сомнение. Дело в том, что сами сомнения родились позже, именно как плод деятельности "практичного" интеллекта, по мере возникновения трудностей, противоречий и философских проблем, сигнализирующих, что не все ладно. Если бы не было этого сигнала, то и не было бы причин возникнуть сомнениям в нашем сознании.

 

 

Бергсон не дает прямого философского определения субстанции или субстанций, которые вовлечены в его философскую концепцию, и не оговаривает, как они соотносятся между собой. Однако в своем изложении он пользуется понятиями материи и духа и полагает их независимыми друг от друга.

 

Вообще говоря, для изложения сути дела он не стремится утверждать более чем это необходимо и нередко оставляет вещи неопределенными в тех вопросах, которые ее не касаются, в данном случае - если они прямо не касаются процесса восприятия: "Мы ограничимся лишь указаниями; вопрос о построении теории материи даже не поднимается" (MM, 235-6).

 

Однако даже если Бергсон ссылается на независимость духа от материи, его целью является восстановить связь между ними, а не углублять разрыв.

 

Наконец, он никогда не забывает о стремлении интеллекта к схематизации, постоянно напоминает о нем и объясняет это стремление вполне прагматичной целью, которая стоит перед интеллектом - подготовить и организовать действие. Схематизация игнорирует разнообразные связи и взаимозависимость вещей. Она огрубляет положение дел и не позволяет адекватно его воспроизвести, поэтому ее действие следует систематически выявлять. В частности, из-за этой схематизации философия упорно придерживается абсолютного различия между материей и духом. По Бергсону это различие - чистая фикция, оно имеется только в идеале, на самом пределе, а на деле между тем и другим существуют переходные ступени, которые можно уловить.

 

В первую очередь это относится к идее образов, которую мы начнем обсуждать. Основной прием, к которому философ часто прибегает - это интуитивное схватывание, сопровождаемое, если необходимо, обращением к аналогиям. В любом случае, в соответствии со сказанным, Бергсон отказывается использовать "чистые" фундаментальные понятия и строить из них все остальное, поскольку их "чистота" - фикция, порожденная схематизацией, и ведущая в ловушку.

 

Разрывая с традиционными схемами постижения действительности и формулируя свою собственную, Бергсон, в определенной мере, совершает переворот в онтологии. "...Вызов бергсонианства это вызов онтологии", - так пишет Л. Лоулор в предисловии к своей книге, которая так и называется "Вызов бергсонианства" [16].

 

Рассмотрим, в чем же он состоит.

 

 

 

"По нашему мнению материя есть собрание «изображений» [или «образов» - «image»]. А под «изображением» мы понимаем некоторое существование, которое является чем-то большим, чем то, что идеалисты называют представлением, но меньшим того, что реалисты называют вещью - существование, располагающееся на полпути от «вещи» к «представлению»" (MM, 49). Таково определение, которое он дает одному из ключевых понятий своей философии.

 

Бергсон попадает в самую сердцевину проблемы. Наивное представление о материи как об устойчивой самодостаточной субстанции уже к началу XIX века перестало удовлетворять как философов, так и ученых. Его подвергли критике субъективные идеалисты, в первую очередь - Беркли. Из характера употребления самого термина "материя" следует, что в речи он возникает, в первую очередь, как прием описания событий внутреннего опыта. Внешняя реальность материи всего лишь постулируется. Беркли счел неудовлетворительным такое постулирование и заменил его таким же произвольным постулированием, объявив, что материя есть элемент внутреннего опыта [17]. Следующий ход следует приписать, по-видимому, Шопенгауеру. Он указал, что в той мере, в какой используется сам термин, "...материя есть только причинность: ее сущность — действие вообще..." [18] и "...материя, безусловно, не что иное, как причинность: ее бытие - это ее воздействие на другую материю..." [19]. Впрочем, сам Шопенгауер воздерживался от специальных утверждений онтологического характера и ограничился констатацией, что материя и так де факто не может претендовать на универсальный статус.

 

Имеет ли право игнорировать эту критику тот, кто намерен употреблять понятие материи систематически, в философии ли, в науке ли? Первое обстоятельство, на которое указывает эта критика, состоит в том, что материальные объекты приобретают реальность только действуя, или более точно - только через свое проявление на других объектах. По существу, вся реальность объектов исчерпывается этим действием, а любая вещь со своими характеристиками оказывается собранием своих разнообразных действий - образов или отражений. "...Разве фикция отдельного материального предмета не является чем-то абсурдным, ведь этот предмет приобретает свои физические свойства из отношений, который он образует с другими, и, следовательно, каждая из его определенностей, и даже само его существование, не обязаны ли тому положению, которое он занимает в совокупности мира?" (MM, 64) С учетом этого исчерпывающего характера действий и взаимодействий, сама вещь как источник действий становится ненужной, излишней и, в определенном смысле, рассеивается, растворяется и исчезает. И тогда субстанциональность материальных объектов - во всяком случае в ее стереотипном представлении - оказывается под серьезным ударом. Возникает выбор: либо отказаться от понятия вещи, от идеи материального объекта, либо, если такое решение почему-либо представляется неудовлетворительным, примыслить вещам внутреннюю сущность, никак не наблюдаемую, но организующую все эти отражения и отвечающую за них. Однако для сознания, которое встало перед этим выбором, нет ничего, что обязывало или вынуждало допустить подобную сущность.

 

 

 

В таком положении дел мы приходим к парадоксу: если мы возьмемся дать описание вещи через весь комплекс ее взаимодействий, то нам потребуются другие объекты - те, на которых данная вещь производит свое действие. Но поскольку и эти другие объекты также должны разделить судьбу первой вещи и в свою очередь раствориться в своих собственных отражениях, то мы приходим к тому, что это положение дел невозможно внятно выразить. Ситуация представляется таким образом, что существуют отражения и только отражения, затем отражения в отражениях и так далее, но в этой неограниченно разбухающей массе образов нет ничего устойчивого, самодостаточного и независимого. Нет того, в чем эти отражения производятся. "Все это лишь дым и зеркала," - как выразился Нильс Бор, впрочем по иному поводу [20].

 

Современная наука уже подошла к этой проблеме в связи с невозможностью постигнуть, в каком смысле следует понимать существование квантовых объектов? Кроме этого, в своих анналах история физики сохранила другой сюжет - в электродинамике, где возник похожий парадокс. Электромагнитное поле, которое по существу есть символическое обозначение потенциального действия на заряды и токи и которое должно быть определено для всех точек пространства, представляли сначала в виде характеристики или атрибута тонкой материи - эфира. Но эксперименты неумолимо подвели к тому, чтобы отказаться от эфира, а без него электромагнитное поле - потенциальное действие - буквально "повисло" в пустоте. Наука приспособилась к этой ситуации, тем более что с операционной точки зрения мало что изменилось. В философии было решено присоединить поле к понятию материи, и с тех пор оно включает две относительно независимые сущности - вещество в обычном смысле слова и силовое поле. Однако нельзя не заметить, что субстанциональность силового поля представляется всего лишь вынужденной метафизической уступкой, которую пришлось сделать за неимением другой, лучшей философской концептуализации.

 

 

 

Позиция физики в двадцатом веке была определена достаточно четко - следует иметь дело только с тем, что наблюдаемо. Все, что неспособно, если так можно выразиться, показать свое лицо, подать голос, назвать свое имя, короче, заставить с собой считаться, выбрасывалось из научного обихода. Серьезный статус оставлялся только за наблюдаемыми величинами. Разумеется, подобная задача вычищения научных концепций не могла быть простой, и не так-то легко можно избавиться от виртуальных или "скрытых" параметров, однако сознательный акцент на проявленность всех ключевых физических факторов проводился достаточно последовательно. 

 

Независимо от того, какие причины двигали научную методологию в этом направлении, одно можно сказать с определенностью - этот принцип есть одно из воплощений бритвы Оккама: он отсекает излишние сущности и сводит к необходимому минимуму используемые элементы реальности. С другой стороны, наблюдаемость означает и даже прямо приравнивается к объективности.

 

Однако ирония заключается в том, что весь концептуальный аппарат, ориентированный таким образом на наблюдаемость, прямо ставится в зависимость от субъекта и его способов восприятия и интеллектуального освоения мира. Ситуацию можно представить себе таким образом: мир сконструирован так, словно его задача - произвести на человека определенное впечатление. Мир разыгрывает водевиль, и вещи участвуют в фарсе, где единственный зритель - человек. Квантовая механика записывает свое уравнение Шредингера, чтобы уметь рассчитать вероятность появления того или иного результата при таком или ином способе измерения. Из этого получается, что одно из самых фундаментальных уравнений ориентировано не на собственную эволюцию реальности в своих, адекватных для нее самой терминах и величинах, а в терминах и величинах, взятых по мерке человека. В концепции миров Эверетта ситуация еще более обостряется - вероятность управляет уже не отдельными элементами реальности, а всей совокупностью в целом. Вероятность определяет появление того или иного сценария. Внешне, на первый взгляд, здесь доминирует и задает тон конкретный сценарий реальности, отнюдь не вероятностный по своим характеристикам, поскольку теория ориентирована на него. Но на самом деле каждый сценарий совершенно бессилен, ибо сам по себе он ничего не определяет, и появление одного из них или их смена лишь пассивно следуют ходу развития абстрактных вероятностей. Вероятностный механизм, более фундаментальный по своему характеру, запрягается для того, чтобы вывозить на себе конкретные, но бессильные и ничего не определяющие реальности отдельных детерминистских сценариев, лишь служащие для украшения человеческого существования, которое привыкло иметь дело только с ними.

 

Нет ли в этих концепциях чего-то знакомого, что мы уже слышали раньше, впрочем в совсем другом антураже? Например, мир Мальбранша, все вещи в котором даны через бога. Точнее - мы видим все вещи и их проявления только в боге, где каждая деталь этой явленности, во всех аспектах и перспективах, есть его произведение, впечатанное в наше сознание. Что-то вроде предвестника того мира, который нам покажут в "Матрице". Или, скажем, предустановленная гармония Лейбница, в которой все часы показывают одно время только потому, что заведены одновременно. У Лейбница явленность мира и его реальность идеально коррелируют между собой, однако все этим и исчерпывается, поскольку нет у этой безупречной синхронности собственной внутренней необходимости. Это что-то вроде божественного дара. Или, скорее, это счастливый случай, который мог бы и не выпасть. В любом случае, кто-то заинтересован разыграть перед нами спектакль с показной реальностью, кому-то позарез необходимо, чтобы мы восприняли этот водевиль за чистую монету, и для этого заводится гигантский, необозримый по своим масштабам механизм.

 

Таким образом, отказ от того, чтобы иметь дело со скрытой реальностью и тем налетом произвольности, который ей присущ генетически, и сознательный поворот к объективности проявленного существования оказался, как мы видим, чреват иной опасностью. И эта опасность есть также ловушка субъективности, хотя ловушка совершенно иного рода. Чтобы избегнуть ее, надо каким-то образом лишить наблюдаемость ее субъективного налета. Философское решение этого вопроса удалось сформулировать раньше, чем проблема полностью созрела в науке. Бергсон, введя образ как фундаментальную онтологическую единицу, освободил ее от зависимости от субъекта и придал ей самостоятельный статус.

 

Когда Бергсон писал свой труд, открытия современной физики еще не были сделаны, и наука только лишь подходила к порогу революционных перемен. Однако, как мы видим, проблема назрела. Подход Бергсона вполне отвечал этой ситуации и предвосхищал будущий поворот. Решение, которое предложил философ, было прямым, "в упор":  он взял образы и отражения - ключевой элемент в формировании реальности, когда ее строит для себя интеллект, то есть то, что было субъективным в метафизике, и поставил в центр мироздания, не связывая, тем не менее, с работой какого-нибудь интеллекта.

 

 

 

[1]      Цитируется по электронному изданию Henri Bergson (1859-1941) La pensee et le mouvant. Essais et conferences. (Recueil d’articles et de conferences datant de 1903 a 1923) Une edition electronique realisee du livre La pensee et le mouvant. Paris :Les Presses universitaires de France, 1969, 79e edition, 294 pages. Collection : Bibliotheque de philosophie contemporaine.

 

[2]      Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Афоризм 521. Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. М.: Мысль, 1990.- с.459.

 

[3]      Блауберг И.И. Анри Бергсон. М.: Прогресс-Традиия, 2003, с.18.

 

[4]      Асмус В.Ф. Историко-философские этюды. Бергсон и его критика интеллекта. М.: Мысль, 1984.

 

[5]      Canales J. (2005) Einstein, Bergson, and the Experiment that Failed: Intellectual Cooperation at the League of Nations. MLN, 120, 5, pp.1168–1191

 

[6]      Russell B. A history of Western Philosophy and its Connection with Political and Social Circumstances from the Earliest Times to the Present Day. London: George Allen & Unwin Ltd, 1961. - p.791.

 

[7]      Блауберг И.И., там же, с.208.

 

[8]      Canales J. там же.

 

[9]      Canales J., там же.

 

[10]    Schilpp P.A., ed., Albert Einstein, Philosopher-Scientist, vol. 7, Library of Living Philosophers. Evanston: Open Court, 1949.

 

[11]    Canales J., там же.

 

[12]    Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм, ПСС, т.18, изд.5. М.: Политиздат, 1968. - с.131.

 

[13]    Кант И. Критика чистого разума. Глава первая. О паралогизмах чистого разума. М.: Мысль, 1994. – с.240-252.

 

[14]    Декарт Р. Сочинения в 2 т.: Т. І. М.: Мысль, 1989. – с.495-496.

 

[15]    Все цитаты из книги Бергсона «Материя и память» даны в переводе автора статьи, сделанном с издания: Bergson, Matière et mémoire. Essai sur la relation du corps à l’esprit. (2012). Editions Flammarion, 352 pp. Ссылки далее даются на французское издание с указанием страниц оригинала (MM, ppp).

 

[16]    Lawlor L. The Challenge of Bergsonism - Phenomenology, Ontology, Ethics. London: Continuum, 2003. - p.IX.

 

[17]    Беркли Дж. Сочинения. М.: Мысль, 1978. – с.173-180.

 

[18]    Шопенгауэр А. О четверояком корне... Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. М.: Наука, 1993. — c.66.

 

[19]    Шопенгауэр А. Т.6. Из рукописного наследия. Собрание сочинений: В 6 т., M.: TEPPA—Книжный клуб; Республика, 2001. - с.18

 

[20]    Bohr A., Mottelson B,R., Ulfbeck O., Zeh H.D., and Gerver M. (2004) Quantum World Is Only Smoke and Mirrors. Phys. Today, 57, 10, pp.15-17.