Онтологические прогулки

 

Следующая тема, которую Бергсон анализирует, это координация чувств между собой и возникновение протяженности в восприятии. Эта тема представляет большой интерес, и мы задержимся на ней. Большинство философов полагает, что эта координация возникает вначале между непротяженными ощущениями - осязанием, слухом и зрением, и именно в итоге синтеза появляется протяженность и пространственные отношения. Бергсон отвергает такой подход, так как самое главное - возникновение протяженности из непротяженных ощущений - остается загадочным.

 

Согласно Бергсону, соединение в единый объект разных впечатлений, полученных от разных органов чувств, является совершенно естественным, поскольку оно предопределено характером возникновения этих впечатлений - образов: "...«данные наших разных органов чувств» являются самими качествами тел, представляемыми, в первую очередь, в них самих, нежели в нас; удивительно ли, что они присоединяются друг к другу, тогда как это лишь абстракция отделила их одно от другого?" (MM, 90)

 

Бергсон рассматривает сразу в комплексе, как собственно пространственные отношения и их происхождение, так и единство, цельность воспринимаемого объекта. Обе проблемы должна решить координация ощущений, для которой необходимо воспитание и обучение чувств. Чистое восприятие состоит из образов, отраженных телом в отдельные моменты времени в выделенных зонах неопределенности в соответствии с потребностями тела; оно не является цельным, так как содержит "разрывы" – ведь потребности тела имеют все же ограниченный объем. Если бы отражены были все образы, мы имели бы сам материальный объект. Но сознание лишь производит то, что связано с практическим запросом организма, создавая неполную картину. Заполнить лакуны - именно эта задача решается воспитанием чувств.

 

Говоря в целом, Бергсон намечает лишь в общих чертах путь решения вопроса. Тело есть выделенный образ среди всех остальных образов тем, что оно обладает сенсорно-моторной системой, способной принимать, поглощать или отражать воздействия. В итоге, оно оказывается в центре образов, остальные же "...выстраиваются относительно него в определенном порядке, в котором они могли бы испытать на себе его действие..." (MM, 102) К этому следует добавить, что у тела есть внутренние ощущения и раздражения, также участвующие в этом процессе взаимодействия и способные оказать влияние на его координацию.

 

Вообще же говоря, восприятие строится из элементов, от субъекта относительно независимых, что означает - они должны согласоваться между собой и должны быть согласованы с опытом других людей; в этом и состоит их независимость.

 

Здесь следует задержаться на одном обстоятельстве, которое Бергсон не обсуждает. Чистое восприятие вырастает в процессе жизни тела и отнюдь не с целью познания окружающих вещей, с которыми тело может взаимодействовать. Как таковое оно вообще не имеет никакой цели и для прямых практических задач тела бесполезно. Но восприятие не исчерпывается своей "чистой" составляющей, и интеллект стремится "заполнить лакуны", чтобы сформировать "полное" восприятие; в известное мере - осмысленное восприятие. В соответствии с концепцией Бергсона, этим следует заняться "воспитанному" чувству, которое поддерживается памятью и согласованной работой нервной системы и вообще всех органов тела. Однако, говоря об этой общей задаче согласования и интеграции, которая стоит перед воспринимающим субъектом, мы меняем контекст ситуации. Бергсону приходится прибегнуть к языку целеполагания, и для объяснения познавательного механизма он все-таки привлекает установку на познание. Чистое восприятие имеет место как часть естественного хода вещей, а вот его завершение есть нечто, что оказывается нужным - кому? телу? организму? субъекту? Получается так, что по какой-то причине его следует завершить, причем завершить определенным способом, и этот заключительный этап кем-то востребован. Трудно избавиться от впечатления, что в этом месте разные части концепции перестают согласовываться между собой.

 

 

 

Чтобы приблизиться к идее протяженности ощущений, Бергсон проводит сопоставление впечатлений, которые возникают при посредстве органов чувств и впечатлений совершенно другого плана – от разнообразных телесных раздражений, таких, как болевые ощущения. Для него представляют интерес следующие два обстоятельства. Во-первых, эти раздражения демонстрируют определенную степень протяженности, смутно осознаваемую, но обычно игнорируемую сознанием, поскольку оно приучилось видеть в них идеальные непротяженные состояния, хотя у них есть своя локализация. Во-вторых, совершенно очевидно, что эти возбуждения принадлежат нам и сознание не проецирует их вовне. И все же нет сомнения в том, что и внешние впечатления, и эти раздражения -  разные формы одного и того же явления. Разница, которую мы замечаем между ними, возникает из-за различия в том, как вызывается это явление в каждом случае и в чем заключается реакция тела. "Не бывает такого восприятия, которое не могло бы, по мере усиления воздействия вещи на наше тело, превратиться в раздражение и, в частности, в боль" (MM, 94). При этом протяженность одного оказывается вполне естественным продолжением протяженности другого.

 

Говоря о протяженности раздражения, следует иметь в виду два разных плана - физический и ментальный. С одной стороны, раздражение, как физическое состояние воспринимающего тела, безусловно есть протяженный феномен: оно распространяется по некоторому участку тела, а вовлеченные в него органы, в первую очередь нервные окончания - отнюдь не точечные объекты. Но не этот план нас интересует, а, скорее, осознаваемая сторона явления. Осознание раздражения происходит таким образом, что, в первую очередь, мы отдаем себе отчет в его цельности и нераздельности как специфического переживания, и это единство суть одна из его важнейших черт. Но в то же время в своем представлении мы способны локализовать его, то есть найти ему место в своей ментальной схеме тела. А вот если вообразить, что это переживаемое и осознаваемое раздражение само распадается на четко различимые элементы, каждое из которых переживается независимо от других, то речь не шла бы о применении к ним общего слова, так как в этом явлении уже ничто не принуждало бы к такому объединению.

 

 

 

Чтобы объяснить боль, Бергсон приводит следующее рассуждение. Боль возникает в нервных волокнах - тех специализированных участках тела, которые отказались от самостоятельной реакции на воздействие и стали частью общего механизма по формированию реакции живого организма в целом. Таким образом, если интенсивность воздействие становится достаточно большой, то именно в этом органе создается усилие для непосредственной реакции. В простейшем одноклеточном организме это усилие было бы достаточным для восстановления статус-кво системы и отведения угрозы ее существованию, здесь же оно не имеет никакого полезного для себя результата. Поэтому внешнее воздействие, вместо того чтобы отразиться - и превратиться в восприятие, - "застревает" в теле и абсорбируется. "Можно метафорически сказать, что если восприятие измеряет способность тела отражать, то раздражимость есть мера способности поглощать" (MM, 97).

 

Соответствие между раздражимостью и болевой чувствительностью, с одной стороны, и восприятием, с другой, позволяет взаимно объяснить и то и другое. Восприятие возникает при виртуальном действии, когда тело имеет дело с удаленным источником, не требующем реакции; потенциальное действие тела проецируется в сам объект - возникает восприятие. Если же действие более не откладывается, то реакция должна быть немедленной, и действие локализуется в самом теле, в котором и возникает чувство боли. Эту разницу мы обнаруживаем также и в том, что в обыденном представлении эти состояния по-разному зависят от нашего тела: "...весь объем воспринятых образов продолжает существовать, даже если наше тело исчезнет, тогда как мы не можем уничтожить наше тело без того, чтобы не исчезли наши ощущения" (MM, 99).

 

Сравнивая эти две формы реакции, Бергсон настаивает на том, что восприятие невозможно построить исходя из элементарных ощущений и раздражений, как это иногда предлагается, поскольку в этих простых формах нет упорядоченности и внутренней связи, необходимой для единства восприятия. Совсем другое дело, если исходить из действия тела, а также располагать полным объемом образов, имеющихся в мире. В этом случае "сконструировать" восприятие возможно на основе той малой части образов, которые тело выделяет избирательно, хотя и ненамеренно, в своих центрах неопределенности в момент, когда возникают виртуальные движения. А ощущения лишь примешиваются к восприятию, когда наше тело проецируется в другие тела.

 

Таким образом, с уменьшением расстояния виртуальное действие переходит в реальное. И, одновременно, становится болью, которая маркирует реальное, но невыполнимое действие: "...действительное усилие пораженного участка, стремящееся восстановить порядок вещей, усилие локальное, изолированное и, тем самым, обреченное на неудачу в организме, способном лишь на совместное действие"  (MM, 281).

 

Обратим внимание на следующее обстоятельство. Тело функционирует коллективно, его части реагируют на внешние воздействия согласованным образом. Однако пока мы обсуждаем рождение восприятия, эта коллективная согласованность остается, до известной степени, скрытой, она не востребована; ее как бы нет вовсе. Разумеется, механизмы телесной реакции, которые приводят к возникновению восприятия, тоже работают когерентно. Но эта корреляция присутствует где-то "за кадром" концепции. А вот болевая реакция находит свое объяснение только с прямым указанием на коллективный характер работы всего организма и позволяет ему выявиться.

 

Вообще говоря, раздражение, да и любое эмоционально окрашенное состояние вообще, имеет в себе нечто активное, нечто положительное, тогда как элементы восприятия индифферентны нам.

 

Однако остается определенная трудность в связи с ощущением боли и другими формами осознаваемых раздражений. А именно, эти раздражения, эти темные неясные ощущения присутствуют, тем не менее, в нашем сознании наряду с ощущениями от органов чувств. Разумеется, нельзя сказать, что эти раздражения - необходимая часть картины мира, которая возникает в восприятии, и без них в ней бы были какие-то лакуны, недостающие связи или несоответствия. В этом смысле они постигаются независимо от восприятия внешнего мира. И тем не менее, в сознании они не являются изолированными от внешних чувств. Откуда возникает цельность, которая их связывает вместе? Бергсон показывает, что между ними есть родство, что они явления одной природы и их различие - от различия в условиях их возникновения. Но боль не есть образ, отраженный и выделенный телом, каковыми являются восприятия внешних вещей; он не может иметь равный статус вместе с этими восприятиями, и болевое ощущение не должно было бы присутствовать в сознании среди внешних восприятий.

 

Возможно, такая постановка вопроса не является оправданной. Одновременное осознание и внешнего мира, и внутренних раздражений собственного тела есть именно осознание. Таким образом, это единство более высокого уровня, чем чистое восприятие. На уровне же самих восприятий никакой связи нет, поскольку чистое восприятие, попросту говоря "не в курсе" каких бы то ни было раздражений тела.

 

К вопросу о боли, по-видимому, сводится проблема сущности остаточного изображения – того смутного или отчетливого зрительного впечатления, которое держится на сетчатке некоторое время после того, как действие раздражающего стимула прекращается. Крери, обсуждая цветовую теорию Гете и его концепцию "объективного" восприятия, пишет: "…вывод на первый план послеобраза позволил отрезать мысль о чувственном восприятии от какой бы то ни было необходимой связи с внешним референтом. Послеобраз - присутствие ощущения, когда отсутствует стимул, – и его последующие изменения стали теоретическим и эмпирическим доказательством автономного видения - оптического опыта, который осуществлен субъектом и в субъекте" [64]. Хотя световой источник может быть удален, интенсивность света способна оказаться достаточно большой, чтобы произвести на сетчатку непосредственное действие, сравнимое с ожогом, и потребовать немедленной реакции тела.

 

 

 

Объясняя возникновение порядка в ощущениях, Бергсон исходит из того, что протяженность есть реальное качество самих вещей, а не только лишь пространственная рамка или удобная схема, которую интеллект применяет направо и налево, стремясь организовать свой чувственный опыт. Кроме этого, он предполагает, что в реальном мире еще до всякого восприятия образы уже скоординированы между собой, и эта организация есть основа воспринимаемой (и реконструируемой) цельности внешних предметов. К обоим положениям Бергсон обращается как к фактам, которые разумеются сами собой.

 

Таким образом, он не является сторонником идеи, что пространственные отношения есть исключительно субъективный продукт. Его возражение носит общий характер, а именно - непонятно, непостижимо, как и по какому праву происходит локализация точек в воспринимаемых образах, как и почему то или иное ощущение приписано тому или иному месту в пространстве? Поэтому сами ощущения имеют что-то от протяжения.

 

Но прежде чем принимать его идеи или отвергать их, рассмотрим такую возможность: допустим, что данные ощущений все же содержат латентно определенный порядок, даже если сами ощущения не имеют протяженного характера, и пусть этот порядок не связан исключительно с характеристиками вещей и не сводится к ним полностью. И вот если этот порядок каким-то образом вычленить и удержать как некий осадок, как устойчивый инвариант, остающийся неизменным при непрерывном изменении общей картины, воспринимаемой субъектом, и затем мысленно отделить его от остальной части данных, то может оказаться, что именно он способен, в конечном счете, консолидироваться в пространственные отношения. Эти отношения могли бы далее составить относительно независимую часть данных, тогда как все остальное, за вычетом этого "осадка", уже можно было бы отнести к собственно качествам и характеристикам объектов, а также к иным, непространственным формам отношений. Возможна ли в принципе такая процедура динамической сепарации - сказать трудно, но, насколько нам известно, ее принципы не являются чем-то новым в когнитивных науках.

 

Пространственные отношения, вообще говоря, подразумевают несколько вещей. Во-первых, возможность рассматривать разные объекты как самостоятельные и не зависимые друг от друга. Во-вторых, объекты должны быть готовы взаимодействовать между собой - идет ли речь о близкодействии и толчке, или о дальнодействии, посредством силового поля или обмена частицами. Надо иметь в виду, что в некотором смысле эти два пункта исключают друг друга или, по крайней мере, друг другу противостоят, поскольку способность воспринимать воздействие уже представляет собой известное ограничение независимости и самостоятельности. С другой стороны, существование объекта, полагаемое в первом пункте, висит в воздухе, пока оно не окажется ограниченным вторым пунктом, так как этим ограничением объект покупает возможность проявить свое существование. На практике это противоречие до определенной степени разрешается (или затушевывается) тем, что взаимодействие контролируют и регулируют разнообразные свойства и характеристики - масса, заряд, объем, геометрическая форма. Все они приписываются объекту, но делается это чисто внешне, в произвольном порядке и не несет обязательности: частица, например, может иметь массу, а может и не иметь. Пространственные отношения оказываются частью этой процедуры, и главной ее чертой является внешнеположенность. Произвольный характер действия привел к тому, что концепция Канта - пространство есть форма организации опыта, присущая исключительно рассудку - представилась вполне основательной и была принята весьма широко.

 

Вопрос о протяженности не всегда четко оговаривается в философской литературе. Зачастую протяженность и существование в пространстве приравнивается к объективному существованию: к примеру Лаулор в своем замечательном исследовании утверждает: "...протяженность... означает объективность. Вещи, которые находятся вовне, обладают порядком, который не зависит от нашего восприятия; порядок нашего восприятия зависит, фактически, от протяженности" [65]. Речь не идет, конечно, о неистинности подобных заявлений, но лишь о том, что они не очевидны сами по себе, и требуется доказательство или демонстрация, чтобы их обосновать. Собственно, об этом здесь и говорится, а именно, что протяженность есть, в первую очередь, взаимная независимость, отчужденность, самостоятельность вещей, и затем уже независимость от нашей мысли. Последнее же обстоятельство есть не столько факт, сколько, в некотором роде, договоренность, которая приобретает смысл по мере того, как в нашей концептуализации мира мы приобретаем право говорить о личностях и пользоваться языком отношений лиц. В определенной степени, проблема выходит за рамки онтологии и начинает проникать в сферу этики, трактуемой, разумеется, в расширительном смысле. Однако этот выход мы обсуждать в данном исследовании не будем.

 

Чтобы объявить какой-то объект самостоятельным и декларировать его независимость, требуются определенные основания, иначе речь окажется бессодержательной. Самое главное, по-видимому, здесь в том, что объект обязан иметь известные качества и силы, что у него должна быть способность проводить собственный курс действий, задаваемый своими внутренними параметрами, а не только послушно следовать за внешними влияниями, которые готовы стереть его индивидуальность и властны сделать это. За всем этим имеется определенная логика, идущая, скорее всего, от архаического мышления, охотно усматривающего замысел или приписывающее намерения любому значимому явлению. В своей развитой форме эта логика ведет к принципу, согласно которому именно обладание своими силами и есть основа самостоятельности объекта. Эта связь с архаическими анималистическими представлениями отнюдь не просто сопоставление сходных явлений - это генетическое родство. Мы уже не смотрим на вещи как на одушевленные силы, и эта вездесущая субъектность должна была бы рассеяться бесследно, по мере развития рационального взгляда на мир. Но все не так просто, и этот последний остаток субъектности задержался, и вместо того чтобы исчезнуть, превратился в своеобразный цемент, которым наш интеллект скрепил воспринимаемую реальность и построил из ее субстанции устойчивые объекты, удерживающие в себе центры сил и контролирующие их приложение. Мы уже думать забыли об одушевленности мира, но неосознанно держимся за эту ее тень, без которой наша картина мира сразу же развалится.

 

Впрочем, в той степени, в которой это касается образования концепции пространства, обязательность принципа, согласно которому самостоятельны предмет должен обладать своими силами, может показаться неочевидной. Для интеллекта, который организует пространственное восприятие, уже достаточно просто объявить объект независимым, не ища оснований этой независимости, и ее причина будет оставаться неопределенной, открытой, отложенной и даже просто гипотетической. Начиная с некоторого момента, мышление способно манипулировать независимыми единицами, не задавая себе вопрос, почему они считаются таковыми.

 

Вопрос о зависимости и самостоятельности противоречив, его невозможно разрешить в принципе. Ни одна система не может вращаться в собственной сфере без взаимодействия с другими. Но любое взаимодействие приводит к дилемме - кому принадлежат результаты взаимодействия, его эффекты, следствия? Кто "ответственен" за него, и кто в нем зависимый "субъект"? Приливы на море - это часть жизни независимой системы "Земля", которая лишь по-своему реагирует на произвольные внешние воздействия, или это часть жизни системы "Солнце", идущая по своим собственным законам, феномен, лишь по видимости привязываемый к Земле, чья эфемерная, ничем не подтвержденная индивидуальность только игрушка в руках могущественного господина? Произвольность в выборе того, кто в наших глазах обладает самостоятельностью, не мешает вполне эффективно пользоваться этой неопределенной абстракцией. Проблема решается весьма прагматично. В иных случаях однажды выбранный и зафиксированный расклад ответственности, определивший объекты в данной системе, может долгое время сохраняться, тогда как роль внутренних и внешних факторов в жизни каждого из них может меняться весьма динамично. Ричард Докинз в "Эгоистичном гене" [66] обосновывает точку зрения, согласно которой индивидуум не является центральной биологической единицей: он всего лишь форма существования прогрессирующего гена, и вот уж этот последний и есть главный актер драмы. Или, скажем, симбиоз между сложным живым организмом и его микрофлорой - мириадами бактерий в его теле - также заставляет отказаться от жесткого представления об индивидууме как о самостоятельном объекте.

 

Но независимость, которая на проверку оказывается таким неопределенным понятием, вещь совершенно необходимая для того, чтобы установить пространственные отношения. Эти отношения нуждаются в индивидуальностях, четко отделенных друг от друга. С одной стороны, они маркируют пространство, задавая в нем необходимую разметку, поэтому отдельные точки должны быть действительно отдельными, без того, чтобы растворяться друг в друге, смешиваться между собой, исчезать или появляться непредсказуемым образом. С другой стороны, через пространство и его характеристики - метрику и топологию - формализуется весь комплекс внешних воздействий на объекты – механических, физических и других, и когда это удается сделать, то задним числом подтверждается самостоятельность выбранных единиц. Действительно, поскольку пространственные отношения с самого начала, по замыслу, есть нечто внешнее по отношению к внутренней жизни объекта, то все законы взаимодействия, выражающиеся через характеристики этих отношений - расстояние, скорость, угол и тому подобное - становятся законами именно внешнего воздействия, которое уже можно не смешивать с внутренними процессами, подтвердив, таким образом, корректность выбора независимой системы - индивидуальной точки в пространстве.

 

Произвол и неопределенность, которые содержатся в самом понятии независимости и которые никуда не исчезают и ничем не компенсируются или нейтрализуются, тем не менее, не становятся помехой для кристаллизации концепции пространства, самой по себе необычайно важной и плодотворной. Успех был обеспечен тем, что, несмотря на такую шаткую базу, формирующаяся концепция соответствовала, в известной степени, той реальности, с которой имела дела наша практика. Реальная протяженность каким-то образом проецируется в это пространство.

 

Эта корреляция отнюдь не очевидна. Мы имеем в нашем распоряжении органы чувств - слух, обоняние, вкус – чья информация структурируется совершенно по-иному, без возникновения метрического пространства. Этот пункт, кстати, послужил поводом для резкой критики, которую Бертран Рассел высказал в отношении бергсоновской философии: "...должны ли мы принимать бергсоновское заявление, что любая множественность различенных единиц подразумевает пространство?.. Не существует логической необходимости располагать удары часов в воображаемом пространстве: большинство людей, я полагаю, считают их безо всякого пространственного дополнения. Так что никаких доводов не приводит Бергсон для своего взгляда о необходимости пространства" [67]. Этот вопрос требует, по-видимому, дополнительной проработки, с учетом того, что понимание места геометрии в математических конструкциях и ее собственной структуры существенно углубилось по сравнению с тем, каким оно было на момент написания книги Бергсоном.

 

Воспринимаемые звуки таковы, что они существуют в определенном интервале времени, и мы в принципе не можем их локализовать - мгновенный срез звука есть полная бессмыслица. Звуки не обладают такой характеристикой, как объектность - они не указывают на что-либо длящееся, которое превосходило бы своей длительностью время существования отдельного звукового феномена: звук начинается, затем прекращаются, а то, что зазвучит потом, будет уже другим явлением. Совсем не то происходит в зрительном поле - беспрестанно меняются краски, формы, линии, освещение, но мы способны во всей этой игре постоянно держать во внимании - и видеть - стол, лампу, дверь, луну и тому подобное. Звуки индивидуальны индивидуальностью отдельного феномена, события, но у них нет независимости, которая имеется у объекта. Они способны перекрываться, накладываться, сочетаться, и в этих феноменах нет никакой скрытой логики, позволяющей расставить отдельные независимые и самостоятельные объекты внутри объема вмещающего их пространства или иного математического многообразия. Здесь можно возразить, вспомнив тот очевидный факт, что мы пользуемся звуками для ориентации в пространстве, а слепые вполне способны выработать пространственные представления. Но в данном случае речь идет о том, что слух участвует, но не ведет выработку этих представлений, и звуковые явления лишь подходящим способом интерпретируются и увязываются с другими ощущениями - зрительными, осязательными, моторными и вестибулярными.

 

Та поляризация, которая имеет место в потоке нашего восприятия и которая завершается выделением объектов как независимых единиц и установлением пространственных отношений, такова, что какими бы реальными эти отношения ни представлялись, они никак не связаны с самими объектами и есть для них обстоятельство совершенно постороннее, случайное, привходящее. Разумеется, мы так не думаем, мы так не желаем думать - что пространство есть нечто постороннее самим вещам. Однако именно так распоряжается пространственная схема нашего восприятия, именно таков ход наших суждений касательно пространственных связей - мы их отчуждаем от самих предметов. В своем представлении мы сами нагрузили объекты всем тем, что является существенным для их бытия, поскольку именно все, чем они нагружены, должно быть основой их самостоятельности. За бортом остались только несущественные детали, непринципиальные факторы, случайные обстоятельства. До известной степени, утеряна также связанность всех явлений в единое целое. И получается так, что эту связь мы уже конструируем сами, а пространственные отношения, которые ее частично заменяют или представляют, по видимости постигаются нашим восприятием. Тем не менее, именно восприятие впервые фактически вытаскивает их на свет и, тем самым, как бы дает им жизнь. До сих пор же они существовали лишь потенциально и не были реализованы, как таковые, ни в одном природном факте или явлении. Вглядываясь в то, как эти пространственные связи возникают в нашем восприятии, можно сказать, что сознание не столько констатирует в них наблюдаемый факт, который природа с необходимостью навязывает ему, а скорее его декларирует, постулирует. Их возникновение оборачивается декларацией, идущей исключительно от нашего сознания, оно суть акт нашей воли, не несущий в себе никакого объективного содержания. Повторим еще раз - таков лишь ход мысли, который навязывается нашими стереотипами постижения протяженности. При этом реальность протяженности этим ходом никоим образом не отнимается и не отменяется, она просто ускользает в процессе формирования пространственных представлений.

 

На самом деле физическая наука подходит к вопросу весьма прагматически, и ограниченность схемы пространственных отношений нисколько не мешает, а часто и вынуждает выходить за ее рамки. Здесь можно наблюдать две тенденции. С одной стороны, классическая физика, а вслед за ней и современная, стремятся максимально полно провести редукционистскую программу, которая сводит все процессы к полевому взаимодействию точечных бесструктурных частиц. Программа, которая была в полной мере реализована в теории тяготения и механике Ньютона, и вслед за ними - в классической электродинамике Фарадея и Максвелла. С другой стороны, параллельно развивались иные концепции - в термодинамике, в физике сплошных сред, в гидродинамике. Главной их особенностью было то, что они обращались к нелокализованным - и не локализуемым - структурам или образованиям, в частности, к волновым представлениям. Разумеется, без использования классического пространства и линейного времени, которые создают необходимый фон, эти представления также не могли получить исчерпывающего математического описания, и редукция была в полной мере обращена и на эти концепции. При редукционистском подходе в его самой радикальной форме все наблюдаемые физические изменения сводятся к взаимному перемещению частиц, которые сами по себе остаются в ходе процесса неизменными; все происходящее не оказывает на них никакого влияния, и они остаются безразличны, "слепы" и "глухи" ко всем наступающим событиям. Эта схема последовательно применяется ко всем макроскопическим явлениям, будет ли это деформация упругой пластины, рассеяние тепла в газе или прохождение звуковой волны. Сплошная среда, наблюдаемый континуум разбивается - в теории - на бесконечно малые объемы, которые принимают роль микроскопических частиц, не имеющих размера, после чего воспроизводится механическая схема. Скажем, движение волны - явление, которое нелегко укладывается в пространственный стереотип, потому что его невозможно локализовать ни во времени, ни в пространстве, тем не менее, вполне исчерпывающим образом описывается как механическое движение отдельных, замкнутых на себя атомоподобных элементов.

 

Однако если наблюдатель "оседлает" частицу, то никакой волны он не увидит. Волновой процесс, конечно, будет иметь место, но чтобы его увидеть, нужно, во-первых, запомнить предыдущие состояния частицы - а она сама их уже забыла, во-вторых, осмотреться по сторонам и проследить за поведением соседей - и это дело частица тоже совершенно упустила. В совершающемся процессе распространения волны нет ничего, чтобы могло бы эту волну выявить как таковую, сами же частицы среды для этого совершенно не готовы. Наблюдатель должен сделать нечто большее, чем делают частицы среды, чтобы дать волне проявиться - хотя бы в собственном восприятии.

 

Если обратиться к другим областям физики, то и там можно обнаружить сходную картину. Когда происходит передача тепла от горячих участков тела к холодным, то молекулы, совершающие тепловое движение, "не в курсе" происходящего и не знают, чем они занимаются - в законах их текущего движения нет никакой информации о ходе процесса в целом, поскольку он на них вообще не влияет; вдобавок к этому, молекулы не помнят историю своего участия в нем.

 

Такое положение дел нас должно подводить к выводу, что присутствие наблюдателя здесь необходимо: он должен свести воедино разрозненные и чуждые друг другу атомарные элементы, а затем воссоздать целостную картину и ее наиболее "отчужденный", внеположенный аспект - пространство. Однако такой оборот вряд ли может считаться приемлемым или удовлетворительным. Во-первых, субъект приобретает особую власть создавать некоторую независимую реальность, хотя бы она и была идеальной, виртуальной или еще какой-нибудь, безнадежно затерянной в глубинах его внутреннего мира и недоступной никому, кроме него самого. Во-вторых, объекты мира, оставаясь независимыми атомами, теряют вообще всякую связь между собой и, собственно говоря, саму возможность проявить свое существование. Удалив пространство из схемы мира, мы разваливаем всю картину, и уже вообще ничего не остается, кроме бессодержательного набора слов.

 

Бергсон, как мы уже сказали, вовсе не склонялся к тому, чтобы считать пространство субъективной формой. У него речь шла, скорее, о том, что надо понять, вследствие каких операций нашего интеллекта реальная протяженность приобретает вид пространства. Протяженность раздражений, очевидно, не относится к этой формальной внеположенности геометрического пространства, и ее схематический характер ничего не дает для понимания протяженности, которую имеет в виду Бергсон. Действительно, если пространственные отношения в том виде, в каком наше сознание их постигает, не извлекаются из опыта, а лишь, в известной степени, постулируются, потому что интеллект их предписывает опыту, то объявить раздражимость пространственно протяженной, значит, в сущности, ничего не сказать. Понятие протяженности, использованное в таком контексте, не несет никакого содержания. Речь же идет о том, что та форма протяженности – геометрическое евклидово пространство - которую мы видим в реальном мире и к которой наш опыт беспрестанно нас подводит, внутренне противоречива, и реальный мир, может статься, совсем ей не подчиняется и в нее не "укладывается". С другой стороны, этот мир должен обладать некоей протяженностью, гетерогенностью, неоднородностью, которая только в крайней точке схематизации становится идеальной атомарностью. Вот эти два обстоятельства и следует как-то согласовать.

 

Конечно, первое обстоятельство является достаточно умозрительным, а выражаемое в нем сомнение - слишком радикальным. Поскольку есть и третье обстоятельство – успешность и эффективность всей нашей техники, основанной на концепции метрического пространства – евклидовой геометрии, и ее обобщении – римановой геометрии.  Если бы реальный мир и в самом деле не "укладывался" в эти рамки, то было бы трудно объяснить, как удается достигнуть такого успеха и такой точности на самых разных масштабах - в космической навигации, в определении положения небесных тел, в управлении транспортными средствами на расстоянии, в сканировании земного рельефа, в микротехнологиях или в лабораторных экспериментах, связанных с изучением микромира.

 

Можно было бы, конечно, попробовать разрешить концептуальные противоречия, отказавшись от понятия объекта в пространстве, и положить, не стремясь быть слишком определенным, что самостоятельные единицы – но отнюдь не отчетливые объекты - присутствуют на разных участках пространства, деля их с другими такими же единицами, по аналогии с взаимопроникновением волн. Разумеется, попытка представить себе протяженность в таком виде уже содержит в себе зерно конфликта, так как все равно она обращается к тому же самому привычному для нас метрическому пространству. Однако этим приходится ограничиваться, лишь указывая на специфику протяженности. Возможно, если вернуться по той траектории, которую проходят наше восприятие и сознание, чтобы выработать привычное представление о пространстве, то удалось бы выявить структуру протяженности, но мы не умеем это делать. И в любом случае решать эту задачу чисто умозрительными средствами нет никакого смысла: прогресс здесь будет иметь место только одновременно с прогрессом в понимании физического существа дела.

 

 

 

[1]      Crary J. (1988) Techniques of the observer. October, 45, pp.3-35.

[2]      Lawlor L. The Challenge of Bergsonism - Phenomenology, Ontology, Ethics. London: Continuum, 2003. – p.4.

[3]      Докинз Р. Эгоистичный ген.М.: Мир, 1993.

[4]      Russell B. The philosophy of Bergson. Cambridge: Bowes and Bowes, 1914. – p.15.