Онтологические прогулки

 

 

 

Среди разнообразных трудностей, связанных с линейной концептуализацией времени, нелегко выделить самую главную, и мы начнем, пожалуй, с того, как следует понимать смысл настоящего момента, которое в этой концептуализации представлено точкой на временнóй оси. Формальное разделение потока времени на мгновенное и исчезающе малое настоящее, то есть саму реальность, и две неограниченные области виртуального бытия - прошлое и будущее, представляет собой схему, в чьей адекватности, как это ни парадоксально, невозможно удостовериться никаким способом. Весь поток событий, совершающихся у нас перед глазами или внутри нашего сознания, не предоставляет нам ни одной объективной "зацепки", которая позволила бы убедиться в обоснованности "стрелы" времени.

Попробуем рассмотреть дело так, что никаких точечных мгновений нет вообще. Вообразим, что в реальности все события длятся, и эту длительность нельзя без ущерба разделить на части. Тогда вполне допустимо представить себе такой поток событий, в котором каждое единичное длящееся событие "сдвинуто" по отношению к другой такой же единице. В подобной конструкции невозможно было бы сделать срез времени, который отвел бы каждому событию однозначное место в будущем или прошлом. Всегда останутся такие "длящиеся", которые оказались бы разрезаны "по живому", о них невозможно было бы сказать: они наступили или только собираются произойти, хотя мы уже присутствуем при них. Срез времени оказывается операцией, которая невозможна в принципе, значит ее следует допускать только условно.

 

С этой точки зрения ни одну ситуацию нельзя описать в терминах состояний: к событиям, рассредоточенным, рассеянным во времени невозможно применить категорию состояния, которая подразумевает единовременный слепок с действительности. Становится некорректной сама постановка вопроса о возможности бесконечного деления отрезка времени, и приходится отказываться от точечного мгновения с соответствующей ему одномоментной, но полноправной и исчерпывающе определенной реальностью. Тогда пришлось бы примириться с тем, что мысленное рассечение вообще неадекватно: реальность в самом делении постепенно разрушается и исчезает, поскольку разные ее компоненты "размазаны" по разным интервалам, и эти интервалы друг с другом не совпадают и вообще несоизмеримы между собой. Если идти дальше, то можно также допустить, что сама временнáя организация представляет собой продукт иных, неизвестных и совсем элементарных отношений. Тогда сама суть нашей операции деления такова, что она как бы проходит мимо этих отношений и сквозь них, не позволяя выявить их для нас.

 

К сожалению, схема с рассредоточенными неделимыми элементами также не позволяет решить все проблемы. Привычная линейная шкала времени служит не просто рамкой, она еще и задает нам уровни реальности, поскольку то, что не является настоящим - не является и реальным. "Размазывая" мгновенную точку по некоторому интервалу, мы должны полностью отдавать себе отчет в том, что все части, разнесенные по этому интервалу, остаются действующими, актуальными. Весь элементарный интервал - настоящее, в нем нет ничего, что можно было бы отнести к прошлому, потерявшему актуальность. И тогда встает вопрос, а что же означает распределение по интервалу с точки зрения реальности (или актуальности), если в нем все - настоящее? Какое-то различие должно быть внесено в содержание рассредоточенного события, какая-то существенная неоднородность, которая оправдывала бы существование именно интервала. Короче говоря, в такой предварительной наметке далеко не так легко свести все концы с концами.

 

Хотя изложенная идея является чисто гипотетической, сам вопрос о делимости давно занимает физиков, исследующих фундаментальные законы строения материи [1]. В 2003 году Питер Линдс опубликовал статью, где предложил критически переосмыслить структуру времени [2]. Проблема существования отдельных неделимых "точечных" мгновений занимает одно из центральных мест его статьи. Он утверждает, что в физике нет места такому мгновению, в котором "...конкретная физическая величина принимала бы точное значение". При этом состояние физической системы правильнее было бы охарактеризовать как "...единовременный компромисс между многими точными значениями". Робинс в одной из своих статей (посвященной, кстати, сопоставлению релятивистских представлений о времени и идей Бергсона - перспективной теме,  которую мы здесь вынуждены оставить в стороне) также поднимает этот вопрос: "Мы можем спросить, какова же причинная обоснованность или действительность такого потока точечных мгновений? Последовательное разбиение одновременности... опускается по пространству-времени до самых малых точек-мгновений. В такой математической точке… нет ни времени, ни событий" [3].

 

У проблемы точечного мгновения есть другая сторона - время не только отмеряет объективный ход событий; кроме этого существует еще его внутренний "счетчик", субъективная "разметка", чувство изменения и многое другое. Можем ли мы адекватно понять идею точечного мгновения, если будем пытаться найти ей место в субъективном опыте? Мы обратимся к этой теме позже, когда станем обсуждать субъективное время.

 

 

Что же есть "на самом деле", если бесконечное делимое однородное "внешнее" время - лишь удобная схема, фикция речи? Бергсон утверждает, что нельзя говорить о едином ритме хода событий, а есть разные ритмы, которые не обязательно связаны друг с другом, соразмерны друг другу, согласованы между собой. Однородное внеперсональное время - лишь прием, который сводит эти ритмы в целое и позволяет нашему телу (или сознанию) обрести единство и взаимодействовать с миром как единое целое.

 

Он указывает на то, что у нас есть привычка привязывать движение к материальным элементам. Между реальным колебательным движением и качеством, в которое оно сжимается, мы располагаем элементы - атомы, а затем пытаемся воспроизвести движение через перемещение атомов. Стабильные атомы становятся главным элементом схемы, а движение - только случайной характеристикой, и связка между ними теряется. Однако это все-таки всего лишь привычка, и ей можно противопоставить анализ.

 

Вместе с этим вырастает другая проблема - каким образом одновременно в одном акте мы схватываем состояние нашего сознания и внешнюю реальность? "Этот смешанный характер нашего непосредственного восприятия, эта явность воплощенного противоречия есть главная теоретическая причина того, что мы верим во внешний мир, совершенно не совпадающий с нашим восприятием"  (MM, 253). В таком положении дел ощущения становятся чем-то посторонним по отношению к внешним движениям и превращаются в разновидность перевода, который возникает в глубинах сознания. И в итоге они образуют единственный источник данных о мире, а сами движения оказываются всего лишь ненужным дубликатом.

 

Таким образом, ощущения следует объединить с движениями - ведь они лишь разные аспекты одного и того же - чтобы вернуть единую картину неразложимого движения.

 

Но "внешняя" длительность, реальное дление таково, что в нем короткое мгновение вмещает столько событий, что мы за ними неспособны уследить, как скажем, когда речь идет о световых колебаниях. Как мы уже говорили, точечное мгновение для нас недостижимо. В свою очередь, это и не время, внеперсональная и однородная длительность, которое есть лишь схема, фикция. "В действительности, нет единого ритма длительности" (MM, 256). В свою очередь, наше восприятие и сознание уплотняют историю: "Воспринимать значит, по сути, конденсировать огромные интервалы бытия, бесконечно растворенного, в несколько более четко различенных мгновений более интенсивной жизни и таким способом резюмировать очень длинную историю. Воспринять значить остановить" (MM, 257). В известном смысле - в каком, мы сейчас начнем обсуждать, - восприятие ничем не отличается от самих вещей. Если убрать сознание, то вещи останутся теми же, качество расползется на бесчисленные колебания, каким оно и было.

 

Однако устанавливая различие между однородной длительностью и множественностью ритмов конкретных длительностей, между однородным пространством и многообразной протяженностью, между текучим неделимым изменением и простой сменой положений устойчивых вещей, в какой степени мы можем доверять этому результату нашего анализа и полагать, что мы поняли что-то новое? Ведь входя в обсуждение этого различия, мы встаем перед тем затруднением, что критикуемые схематические представления сами привлекаются задним числом для сравнения и служат для него естественной и в то же время необходимой рамкой, измерительным средством и средством выражения. Трудно говорить о ритме длительности, не имея "под рукой" привычного однородного времени, позволяющего предметно вести разговор. В известном смысле, нам оказывается доступна только лишь констатация различных затруднений, которые имеют место в привычной для нас трактовке проблем движения - как, скажем, апории Зенона, и самое большое, на что мы способны, это указать их источник. Но дальнейшее продвижение относит нас назад, к тем же критикуемым схемам. Этот деликатный вопрос не нашел своего освещения в книге Бергсона.

 

 

Здесь, пожалуй, следует высказать несколько критических замечаний в адрес концепции Бергсона, хотя трудно сказать, в какой степени они должны быть высказаны в адрес именно ей, в виду исключительной сложности проблемы. Первое соображение касается того, следует ли рассматривать схематическое линейное время как случайный продукт или тупиковое направление, принятое когда-то нашим мышлением и доведенное до предела, даже до абсурда последующим развитием, в том числе и научным? Обсуждая вопрос о происхождении абстрактного времени, С. Герлак замечает, что "для Бергсона уже сама идея последовательного порядка подразумевает пространственную ориентацию" [4]. И действительно, Бергсон пишет в " Эссе о непосредственных данных сознания ", что "если в чем-то последовательном устанавливают порядок, то это означает, что последовательность становится одновременной и сама собой проецируется в пространство" [5]. По этому поводу заметим, что в математике понятие "пространство" принимает самые разнообразные значения, в зависимости от того, какая форма порядка устанавливается среди его элементов. Во всяком случае, математика следует, в известном смысле, этому наблюдению Бергсона.

 

Время - это концепция длительности, или, по Вернадскому, дления, это его символический образ. Схватывая единство множественного, мы неизбежно приводим его к чему-то пространственному, вне- и рядом- положенному. Дление неизбежно кристаллизуется в пространство, если мы стремимся выразить его как цельную и единую совокупность. Возможно, сложившееся положение дел надо понимать, исходя из того, что линейность времени должна уже быть неявно заложена в переживаемой реальной длительности. Поэтому ее можно высмотреть, соотнося эту длительность с нуждами жизни живого существа. В таком аспекте возникновение схематизации должно пониматься как необходимое следствие, которое естественным образом кристаллизуется по мере углубления сознательной жизни и расширения возможностей интеллектуального анализа, чьим орудием оно является.

 

Вообще говоря, задача, которую ставил перед собой Бергсон - заменить сложившийся стереотип восприятия времени и движения на более адекватную концепцию - представляется неимоверно трудной, если не неразрешимой. Сьюзан Герлак показывает направление, в котором он двигался: "Ключ к тому, чтобы мыслить текучее время подобным образом, заключается в понятии, которое Бергсон назовет «смешанное восприятие» (см. «Эссе»), связанное с понятием смешанной множественности. Чтобы мыслить качество без сведения его к количеству, надо мыслить время без того, чтобы превращать его в пространство, а чтобы добиться этого, следует найти способ мыслить множественность независимо от количества" [6]. До тех пор, пока эта задача не решена, идея длительности будет представлять собой, в известной мере, лишь декларацию, в которой объявляется известное намерение, но далее дело не движется, и ничего не происходит. Именно практический выход и есть то, что, по сути дела, делает невозможным решение поставленной задачи. Концепция является достаточно абстрактной, дающей представление только об общих чертах того, как происходит изменение. А вот для совершения конкретного действия, для практического планирования необходимы инструменты - концепции и понятия, разлагающие движение. Объяснить движение - значит выразить его во вневременных терминах, дать ему устойчивую основу, которая не будет перекашиваться или разваливаться при тех или иных обстоятельствах, будет обладать безусловностью и обязательностью. Даже для самого простого перемещения сознательное воздействие субъекта становится мыслимым только тогда, когда он начнет оперировать понятиями положения и скорости, которые как раз и "замораживают" движение. Неподвижность словно сама вырастает, как ткань любого объяснения, содержательность становиться возможной только при опоре на нечто устойчивое, неподвижное, неизменное.

 

Здесь, забегая вперед, мы также обратим внимание и на то, в какой степени ситуация с восприятием времени и движения имеет свою аналогию в том, как Бергсон изображает восприятие в целом. В самом деле, если в ходе восприятия происходит "убавление" реальности путем отбора части образов, то разве не происходит аналогичное действие, когда мы вырабатываем концепцию движения?  Ведь из него отбираются лишь отдельные моменты, самые необходимые, составляющие известный минимум, в результате чего образуется стробоскопическая коллекция кадров отдельных состояний?

 

Что же из всего этого остается? Неужели подобная работа, весь этот анализ, да и сама постановка вопроса о сущности движения бесполезны? В определенном смысле мы ходим по кругу. Взывая к полезности, к практическому выходу, который лежит в основе любого объяснения, рационального осмысления и осязаемой содержательности, мы с самого начала готовимся произвести то огрубление, которое, в конечном счете, и губит замысел, меняя природу рассматриваемого явления - и Бергсон показывает как это происходит. Но отказываясь от этого ориентира - от практической направленности и заинтересованности - мы обрекаем себя на пассивное, абстрактное и безучастное созерцание того, что туманно называется изменением или длительностью, и в чем уже более ничего не видно.

 

Вопрос, по-видимому, может быть сформулирован в рамках соотношения между физической концепцией движения и времени и философским осмыслением этих концепций, где найдет место обсуждение правомочности последнего и его практического смысла.

 

Трудно себе представить, чтобы такие понятия, как "положение", "расстояние", скорость", необходимые для описания движения объектов, могли бы быть чем-то заменены. То же можно сказать о "частоте", "периоде" или "фазе", возникающих в волновой механике. Более того, обозримый прогресс только и представляется возможным при все более и более точном понимании и применении этих понятий, все более и более точном их измерении. И, с другой стороны, та ограниченность, которая присуща им, сама становится очевидной в ходе их последовательного и строгого применения. Никакой отказ от них, который бы следовал из метафизических соображений, не представляется продуктивным.

 

Впрочем, будущее непредсказуемо, и не следует рассчитывать на то, что итог работы доступен с самого начала. Понимание того, что парадоксы и противоречия - скажем апории Зенона - во многом имеют искусственное происхождение, являясь артефактами применяемых методов - уже есть ценный итог. Глубокий анализ движения позволяет отойти на расстояние, чтобы обозреть картину в целом и понять роль этих парадоксов.

 

 

Поскольку схематизация времени и пространства есть результат практической направленности интеллекта на удовлетворение потребностей тела, то, по мнению Бергсона, бесполезно связывать эти пространство и время с самими вещами, как это делает догматический реализм, или с деятельностью рассудка, как это делает кантовская критическая философия.

 

Однородное пространство и время имеют отношение к свободе действия сознания, этот вопрос будет обсуждаться дальше.

 

Бергсон проводит различие между тем, как обыденное сознание "делает" пространство и время, и тем, как эти понятия использует наука. По его мнению, наука, не связанная практическими потребностями тела, способна составить более объективный образ протяженности и длительности. Однако заметим, что этот оптимистический взгляд на объективность науки, возможно, не так очевиден. Взаимоотношение между практической нуждой и бесстрастным интеллектуальным постижением, надо полагать, более сложное, чем это представлял себе Бергсон. Дело в том, что механическая схема движения изначально была затребована наукой - начиная с Галилея и Декарта - и легла в основу математического аппарата современной науки. Вряд ли можно представить себе какой-либо иной путь. Поэтому понимание недостаточности этих схем все же не привел к отказу от них или какой-либо серьезной модификации. Это относится как к понятиям времени и пространства, так и к понятиям "объект" и "движение".

 

 

Проблема сущности времени нашла свое отражение в столкновении Бергсона и Эйнштейна, которое произошло между ними в связи с вопросами, как надо понимать время, что такое одновременность, в чем смысл релятивистского парадокса близнецов? Как пишет Джимена Каналес: "Этот эпизод стал вехой важного изменения в историческом месте науки и философии. Спор Эйнштейна и Бергсона имел отношение к чему-то большему, чем просто природа времени и одновременности. На кон был поставлен сам статус философии визави физики. В сущности, это был диспут относительно того, кому можно говорить о природе и о том, за какой из этих двух дисциплин должно остаться последнее слово" [7]. Что касается Эйнштейна, то он боролся против того, чтобы за философией сохранить хоть какое-либо право голоса в вопросах времени. "Его возражения основывались на его взгляде относительно роли философии в обществе - взгляде, который отличался от бергсоновского" [8].

 

Бергсона часто обвиняли в том, что он не понял физических выводов теории относительности и ошибочно отрицал справедливость парадокса близнецов. И хотя он неоднократно пытался настаивать на том, что его критика не касается физических выводов, а только лишь рассматривает философский аспект проблемы, к его словам остались глухи, и, по большому счету, это решило судьбу его философского наследия, интерес к которому был потерян. Аргументы Бергсона относились именно к философской стороне вопроса, которая, по его мнению, в принципе не может получить решение в рамках физики. "Чье время [у двух близнецов] должно стать главным по возвращении на Землю - будет зависеть от того, как их разногласия будут разрешены - не только научно, но и психологически, социально, политически и философски". Нормативная сторона вопроса представлялась Бергсону совершенно очевидной, бросающейся в глаза, чего нельзя было сказать о его современниках.

 

Эйнштейн же, как мы отметили, упорно отказывался признавать какую-либо роль философии в вопросах времени и считал, что психологическое время не существует в принципе. По его мнению, оно есть не более чем умственная конструкция, логическая сущность. Поэтому он вообще отрицал, что между психологической и физической концепциями времени имеется пересечение, и потому "...в вопросах времени… не видел места для философии" [9].

 

Несмотря на неудачу, Бергсон продолжал утверждать, что по данному вопросу своего последнего слова физика еще не сказала, и перед философией горизонт еще не закрылся. Мы уже упомянули проблему практического согласования хода времени двух близнецов, чей нормативный характер уходит из-под юрисдикции физики. Но и кроме этого оставался еще один важный аспект: как пишет Каналес, "...никто, включая физиков, не сможет избежать проблемы обратного соотнесения времени с психологией" [10], обратного, потому что восприятие и концептуализация временных связей берет свое начало в жизни субъекта, и, в конечно счете, только с ней и соотносится. Мы вернемся к вопросу о фундаментальной роли субъективного психологического времени, сейчас же лишь заметим, что природа времени гораздо более важна для понимания субъективности, а вслед за этим - и для понимания собственного места человека в мире. А вот формальное применение этого понимания и выработка каких-то новых приемов упорядочивания явлений внешнего мира – эта цель может оказаться второстепенной.

 

 

 

Пространство и время - принципы фиксации реальности в виду нашего действия, способ расстановки опорных точек для расчета предстоящего действия. Движение, как таковое, не требует пространство, оно его просто ставит за собой.

 

Если принять, что пространство появляется в сознании после восприятия, а не вместе с ним, то можно многое объяснить. Все вещи действуют на все вещи, и в определенном смысле заполняют всю совокупность протяжения, совпадая с ним. Но мы фиксируем в своих внутренних схемах или картинах лишь центры действий, и останавливаем лучи, выходящие из них, там, где кончаются наши возможности воздействия на эти вещи. При этом оказывается, что восприятие, как часть мира материи – почему это так, мы начнем обсуждать дальше, - само не лишено протяженности, а мы ее то ли игнорируем, то ли мысленно отнимаем.

 

Ни делимое протяженное пространство, ни неделимое и непротяженное ощущение не даны в нашем восприятии первоначально и непосредственно. Первичной характеристикой реальности является та, которую Бергсон называет "растяжимое" или "протяженное" (l'extensif). И реальные вещи, и наше реальное восприятие, которое находится среди них, в одинаковой мере причастны этой характеристике. Из нее, как из своего источника, следуя работе нашего интеллекта, занятого практическими целями, возникают идеи двух независимых субстанций. Реальность в этом процессе распадается на независимые объекты, и последовательное проведение этого разделения – разумеется в воображении, в качестве потенциального и всегда выполнимого плана - дает идею бесконечной делимости. "...Утончая [растяжимое]... вынуждая его растворяться в аффективных ощущениях и испаряться в призрак чистых идей, мы обретаем таким путем пресловутые непротяженные ощущения и затем безуспешно пытаемся с их помощью восстановить образы" (MM, 293). Если говорить о практической стороне дела, то нам, может быть, и не вполне ясна та цель, которая достигается нашим телом (или интеллектом), когда в нем формируются непротяженные ощущения (или представление о них). И все же можно указать на ту двойную роль, которую они играют в жизни духа. Во-первых, после того как идея ощущений консолидировалась, появилась возможность вести разговор о независимом субъекте, о его существовании, поскольку с этой идеей пришли элементы его собственного бытия, отличного от материального бытия вещей, окружающих его, и теперь это бытие можно маркировать, выражать, артикулировать. Виртуальность этих элементов, которые, на деле, лишь указывают на возможные действия тела или субъекта, не убавляет их ценности для самого духа. Только впоследствии, путем трудного анализа дух постигает эфемерность ощущений, а с ним - и более высоких форм своей виртуальной реальности. Во-вторых, непротяженные ощущения своей неделимостью связывают объекты в единое целое, давая вещам - или схватывая в вещах - качественную целостность и определенность.

 

Одним из важных выводов критики Бергсоном наших представлений о движении является то, что механическое перемещение как акциденция движущихся вещей есть лишь общая мера реальных движений, но не они сами. Для "настоящего" движения характерно то, что в нем прошлое растворяется в настоящем, продолжается в него, но никак не является внешним сочетанием неподвижных моментов. В таком движении, как полагает Бергсон, уже есть что-то общее с сознанием и формами его проявления. Такое движение уже есть растворенное, дистиллированное ощущение.

 

В этой связи он вводит понятие напряженности (tension), которое должно характеризовать внутренний ритм движения, изменения реальности, в соответствии с которым разной степени напряженности характерна разная степень неоднородности движения. Переход между качеством и количеством превращается в изменение степени напряженности. "В идее напряженности мы стремились снять противопоставление качества количеству, также как посредством идеи растяжимости - противопоставление протяженного непротяженному" (MM, 296).

 

Здесь мы скажем, что Бергсон все же вынужден вернуться к языку количества, хотя именно противопоставление количества и качества он старается проанализировать и преодолеть.

 

И теперь можно сказать, что "функция рассудка заключается в том, чтобы отделить от этих двух родов - растяжимого и напряженности - ту пустоту, в которую они погружены, то есть однородное пространство и чистое количество, и на место гибкой реальности, допускающей степени, подставить туда жесткие абстракции, рожденные потребностями действия"  (MM, 295).

 

 

К моменту написания работы современная наука уже поставила под вопрос понятие объекта. В частности, Бергсон ссылается на Фарадея и Томпсона, которые настойчиво стремились избавиться от понятия твердой материальной точки, находившееся в самом центре научных представлений - в физике, в механике, в химии. Они полагали, что все физические феномены могут быть представлены в форме взаимодействия полей или с применением только энергетических концепций. На эти идеи Бергсон опирался. С другой стороны, атомистические теории, которые в эту эпоху становились господствующими, также делали относительным любые представления о твердых телах с четкими границами.

 

Но этот переход приводил только к сдвигу проблемы и переводу ее с одного масштаба на другой, тогда как представление о твердых неделимых атомах по-прежнему оставалось одним из фундаментальных понятий. Критику этого представления Бергсон вел уже с позиций чисто философских. Поддержку со стороны физики она получила позже, с развитием квантовой картины мира. И вот здесь следует сказать, что это развитие не привело к переходу к чисто полевым или чисто энергетическим представлениям, как это виделось в конце XIX века, хотя теперь абстрактный и условный характер понятия объекта вряд ли вызывает сомнения. Развитие квантово-механических представлений, в свою очередь, дало импульс к углублению и классической научной картины мира. И тут следует вернуться к той мысли Бергсона, что наука обладает потенциалом, который позволяет ей не замыкаться на механистической интерпретации движения и изменения, порожденной практическими нуждами существования человека.

 

Рассматривая объяснения происхождения пространственных отношений, приводимые в различных философских учениях, Бергсон сравнивает теорию Беркли и философскую концепцию, которую он называет "обыкновенный реализм". Теория Беркли сводит все восприятие пространства к осязанию, оно же, согласно его взглядам, есть источник пространственных отношений [11]. Обыкновенный реализм, в свою очередь, рассматривает атомы как независимые самостоятельные реальности. Анализ Бергсона показывает, что эти атомы оказываются на деле именно теми же самыми объективированными остатками чувства осязания - твердость, непроницаемость, форма -  которые отрываются от всех остальных видов восприятия и становятся доминирующей, привилегированной системой описания реальности. Создаваемая таким образом искусственная пропасть между пространственными движениями и ощущениями оказывается непреодолимой. "Но истина в том, что пространство существует вне нас не более, чем внутри нас, и оно не принадлежит никакой привилегированной группе ощущений. Все ощущения участвуют в протяжении, все имеют корни в нем, более или менее глубокие; трудности вульгарного реализма идут от того, что родственная связь разных ощущений выделена и поставлена независимо как пустое и бесконечное пространство, и мы более не видим ни как эти ощущения участвуют в протяженности, ни как они согласуются между собой" (MM, 266).

 

 

 

[1]      Smolin L. Three Roads to Quantum Gravity. NY: Basic Books, 2001.

[2]      Lynds P. (2003) Time and Classical and Quantum Mechanics: Indeterminacy vs. Discontinuity. Foundations of Physics Letters, 16, 4, pp.343-355.

[3]      Robbins S. E. (2010) Special Relativity and Perception. The Singular Time of Psychology and Physics. Journal of Consciousness Exploration & Research, 1, 5, pp.529-559.

[4]      Guerlac S. Thinking in time. An introduction to Henri Bergson. Cornell: Cornell University Press, 2006. - p.67.

[5]      Цитируется по электронному изданию, сделанному с книги Henri Bergson, Essai sur les donnees immediates de la conscience. Paris : Les Presses universitaires de France, 1970, 144e edition, 182 pages. Collection Bibliotheque de philosophie contemporaine.

[6]      Guerlac S., там же - p.59

[7]      Canales J.  (2005) Einstein, Bergson, and the Experiment that Failed: Intellectual Cooperation at the League of Nations. MLN, 120, 5, pp.1168–1191.

[8]      Canales J., там же.