Онтологические прогулки

 

Вернемся же к тому, что пишет Бергсон. Вопрос о механизме сохранения прошлых психологических состояний и вообще о сохранении прошлых образов Бергсон до конца не решает и ограничивается только некоторыми объяснениями. Возможно, они только и были доступны. Скажем, тот факт, что психологически невозможно принять, что все прошлые внутренние состояния сохраняются. Как утверждает Бергсон, это неприятие есть следствие того, что наша внутренняя жизнь ориентирована на создание настоящего момента, на действие, поэтому отбрасывается все, что для этого не нужно. Однако он настаивает на том, что никаких следов от накопления образов в материальном мире обнаружить невозможно. Тело само является образом, и в нем не найти место, где другие образы могли бы складироваться; оно есть лишь точка сборки между принимаемым действием и реакцией на него.

 

Однако он предлагает взглянуть на дело под углом зрения иным, чем это обычно принято. Тело не следует рассматривать как объект, существующий как таковой, и как мы уже сказали, оно особый образ, в котором концентрируются приходящие воздействия и возникает немедленная реакция на них. Это именно образ, поскольку в нашем восприятии настоящее всегда лишь образ непосредственного прошлого, в том числе и тело. Таким образом, когда у субъекта формируется образ тела, в этом участвуют образы-воспоминания, которые втягиваются в этот процесс в ходе подготовки и организации текущего действия. Поэтому здесь память есть не просто привходящее обстоятельство, которое можно проигнорировать при случае, а принципиальный участник, без которого событие возникновения цельного образа тела вообще не имело бы места.

 

Под таким углом зрения и разделение памяти на две, также как противопоставление тело/образы, оказывается не более чем предварительной схематизацией. Сенсомоторная память есть форма организации тела, но о ней ничего нельзя сказать содержательного, пока память образов не позволит сконструировать схему тела, необходимую для этой концепции.

 

Однако анализируя такой механизм, следует иметь в виду, что в нем отсутствует ведущий фактор. Ведь чтобы иметь возможность объяснить избирательность образной памяти, необходимо помнить о потребностях текущего действия, которые персонифицированы действующим телом и его сенсорно-моторной памятью и которые нужным образом фильтруют наплывающие воспоминания. Фильтрация и отбор образов являются бесцельными до тех пор, пока не имеется в виду конкретный образ - тело. Все факторы оказываются связанными между собой, никто не действует независимо. Каждый элемент необходим другому, и тело вызывает к жизни образы, полезные для действия, а образы, в свою очередь, берут от тела материальность.

 

Своеобразной иллюстрацией сказанному являются несколько типических фигур человеческого общежития, которые, по мысли Бергсона, должны представлять разные сочетания разных видов памяти: человек действия, человек здравого смысла и, наконец, мечтатель. К примеру, "жить в чистом настоящем, отвечать на побуждающее действие немедленной реакцией, которая его продолжает, характерно для животного более низкого порядка, а человек, который живет таким способом, есть человек импульса" (MM, 201).

 

Характер взаимодействия памяти и организма меняется с течением жизни, и, по мере того как человек обучается контролировать память и не позволять появляться ненужным, невостребованным воспоминаниям, которые ничего не могут принести текущей ситуации, создается впечатление, что его память слабеет. С другой стороны, дети, которые пока плохо контролируют это процесс, способны к самым необычным ее проявлениям. И, наконец, можно вспомнить, какой неожиданной стороной поворачивается работа памяти, когда давление необходимости и текущего момента ослабевает, скажем во сне.

 

 

 

Надо заметить - Бергсон оставляет, так и не прояснив, вопрос: что же "фильтрует" образы? Или, иными словами, что (а хочется спросить - кто) определяет, какие обстоятельства являются насущными в текущей ситуации, какая реакция будет наиболее адекватной? Все это объединяется категорией цели, жизненных приоритетов и тому подобными понятиями, и создается впечатление, что образы памяти не имеют отношения к целевой сфере, стоят от нее особняком, будучи приглашаемы на бал или отвергаемы в соответствии с определенными критериями, которые выработаны уже заранее, до стадии отбора и независимо от воспоминаний. Критические замечания такого рода можно найти у Т.Трифоновой: "Бергсону не удалось объяснить, что является мотивом для образов-воспоминаний, чтобы проникать в настоящее, и почему они не делают это все время, то есть ему не удалось установить необходимое отношение между прошлым, взятым как онтологическое царство, и настоящим, между внеперсональной чистой памятью и индивидуальным сознанием. Он не сказал нам, как индивидуальное сознание рождается или отделяется от исходного анонимного сознания" [1].

 

Идея Бергсона заключается в том, что сенсомоторный механизм человека готовит реакцию на внешнее воздействие, и по ходу дела образы памяти выстраиваются нужным образом относительно этой реакции. В результате остаются только те образы, которые испытывает наименьшее сопротивление, достаточное, чтобы "проскользнуть" в сознание в силу своей близости текущей ситуации, ее потребностям, ее задачам. Мы можем сказать относительно этой схемы, что это все-таки лишь аналогия, образное описание, так как мы по-прежнему не знаем, что означает взаимодействие образов памяти с сенсомоторным механизмом. Но она несет известную эвристическую нагрузку, и следует признать, что работа сенсомоторного механизма остается тем необходимым этапом, упоминания о котором не избежать, и через который должен пройти весь процесс. Можно оставить в стороне трудный вопрос выработки всестороннего объяснения и ограничиться утверждением, что "фильтрация" происходит автоматически. В сущности, эту автоматичность, это отсутствие централизованного, целенаправленного управления следует, по-видимому, продолжить дальше, приняв гипотезу, что сами потребности и цели формируются в ходе этого никем и ничем не контролируемого процесса. И хотя Бергсон об этом не говорит, вполне естественно полагать, что выработка целей и определение направления действия организма также должны проходить с участием образов памяти. В таком контексте отбор и фильтрация образов перестает быть линейным процессом, и все происходит более сложным образом, где все участники процесса зависят друг от друга.

 

В когнитивных науках идея отбора образов памяти получила определенное распространение. Трудно сказать, каково было здесь влияние концепций Бергсона. Патрик Макнамара пишет, что "бергсоновские размышления о памяти предвосхитили развитие современных селекционистских теорий памяти. Селекционистские модели предоставляют новые подходы в теории воспоминаний, они могут оказаться полезными. Вслед за схемами естественного отбора эти теории требуют, чтобы имелись, по крайней мере, два рабочих компонента: устройство, которое генерирует серию представлений памяти, и процесс отбора, который удерживает часть этих представлений. Бергсон показывает, как в рамках селекционизма можно понять субъективный опыт воспоминания" [2]. Разумеется, можно критиковать эти модели за их недостатки. Например, за то, что отбор будет производиться среди однородных элементов, сходных между собой. Эти элементы, в принципе, должны существовать как численно различные, как различимые друг от друга, они должны обладать известной определенностью и независимостью. Во-вторых, их следует каким-то образом представить тому механизму, который осуществляет отбор; это значит, что должен существовать язык прочтения образов и их интерпретации, а также своеобразный интерфейс для всего этого. Несмотря на эти недостатки, можно говорить о том, что текущие представления о развитии мозга, опирающиеся на конкретные данные наблюдений и экспериментов, поддерживают идею селекции. "...Врожденная память включает все, от инстинктивных предпочтений до особенных блоков знаний, которые обеспечивают различные познавательные процедуры и даже формы, соответствующие юнговским архетипам" [3]. Существуют совсем экстремальные селекционистские модели, согласно которым мозг уже содержит все возможные формы воспоминаний, которые лишь затем отбираются адаптационным путем, создавая личную, то есть воспроизводимую в памяти историю. Следует отметить, что большинством исследователей молчаливо предполагается, что ментальные состояния эквивалентны состояниям мозга, а это недвусмысленно отвергалось Бергсоном. Макнамара также указывает на еще одно важное отличие бергсоновского подхода: "для современного читателя то, что движет события, это внешний стимул, и только затем следует процесс поиска. Бергсон выступает против такого эмпиристского подхода к памяти. Для Бергсона большая часть воспоминаний не вызывается внешними стимулами. Память, скорее, обладает своими собственными ритмами и законами... Полезность памяти заключается в факте, что она позволяет нам уйти от влияния текущего окружения и, таким образом, она вручает нам определенную степень автономии" [4].

 

 

Ниже (Проблема отбора воспоминаний) мы продолжим обсуждение темы отбора воспоминаний.

 

 

 

Согласно концепции Бергсона, память по отношению к материи обладает самостоятельным и автономным существованием - как некое состояние, как некий процесс, некое явление, и его манифестация объективна. Критика Бергсона направлена, в основном, на стремление усмотреть явления памяти в состояниях мозговой ткани и найти в ней хранилище ее образов. Насколько здесь убедителен Бергсон? Попытаемся взглянуть на дело по-другому, не выводя материю из игры.

 

Строго говоря, память это всегда событие, происходящее внутри моего личного мира, что-то совершенно субъективное и персональное. Эту память невозможно даже представить себе как объективный самостоятельный феномен. И реализуется вовне она всегда как мое личное действие - это речь, это письмо, это серия организованных движений, которые происходят в настоящем. Но у Бергсона память выступает, в каком-то смысле, до субъективности. Более того, именно ее активность позволяет этой субъективности принять свою форму. Возможно, точку зрения Бергсона следует рассматривать не так прямолинейно, но, в основном, он сам ее трактует именно с этих позиций. Постараемся подойти также широко, и не будем ограничивать память только субъективным миром.

 

Для начала из рассмотрения исключим личные воспоминания, как актуализовавшиеся, так и неосознанные, поскольку их онтологический статус как прошлых состояний не представляется чем-то простым. Пока же дело не касается личных воспоминаний, можно сказать, что в природе, в материальной вселенной никаких прошлых состояний в собственном смысле слова не существует и они вообще нигде не сохраняются. Когда же мы начинаем говорить о прошлом, то рассматриваем одни характеристики материального мира как его текущие свойства, а другие - как манифестацию памяти, как возвращение прошлого через посредство оставшихся следов. Но эту разделительную черту мы проводим сами. И эта черта проходит через настоящее. Это разделение искусственное, ситуативное, оно продиктовано текущим интересом, необходимостью структурировать наш опыт, чтобы использовать его самым выгодным способом. Сам же мир безразличен к этой линии раздела, и нет никаких объективных оснований считать по преимуществу одни черты реальности ее текущим состоянием, а другие - следами, оставленными прошлым.

 

Если вернуть личные воспоминания, но рассмотреть не свои собственные, а воспоминания посторонних людей, то и здесь мы ни на шаг не сдвигаемся. Разумеется, для нас чужая память выступает как объективное явление, которое не зависит от нашего сознания. Чьи-то воспоминания в нашем восприятии всегда принимает форму рассказа, текста, какого-то действия, которые всегда суть события настоящего момента.

 

Ни в том, ни в другом случае мы не можем обнаружить памяти, если не станем специальным образом организовывать наш опыт, с учетом знания того, что представляет собой воспоминания. Мы приходим к парадоксу, который заключается в том, что память, как самостоятельную манифестацию прошлого - во внутреннем ли мире, во внешних событиях - можно усмотреть только уже обладая памятью. И, с другой стороны, на память невозможно указать тому, кто не обладает ею.

 

В чем же состоит этот замкнутый круг?

 

Мы видим, что усмотреть элементы памяти в явлениях материального мира можно, если расположить их в определенной перспективе, если обладать потребностью или желанием интерпретировать эти явления именно как память, если ориентировать свое внимание именно таким, особенным образом. Грубо говоря, памятью называют все то, чему желают придать смысл памяти, хотя вещи или явления, которые с ней таким образом соотносятся, в сущности, ничем не выделяются среди других явлений или вещей. Хранение информации на магнитном носителе, фотопленке или просто в виде книжного текста может быть названо памятью. Но у всех этих материальных носителей памяти нет никакой специфической характеристики, нет никакого особого состояния, которые могли бы оправдать подобную выделенность. Все носители памяти становятся таковыми, когда с ними имеет дело тот, кто знает, что от них нужно потребовать, тот, кто осведомлен о памяти. Разрушенная крепость, окаменелые останки доисторического животного, ржавый меч - все это является следами истории только в той мере, в какой мы хотим их видеть таковыми. Бетонные плиты, из которых построено вот это конкретное современное здание, возникли тоже не вчера, они всего лишь приняли сегодняшнюю форму в процессе своей фабрикации, но весь ход метаморфоз, произошедших с их материалом, остался скрытым под этой формой. Просто его древность никого не интересует. Наше сознание предпочитает более легкие задачи. Воспоминание всегда опирается на внешние факты, уже зная, в каком порядке, в какой перспективе они должны быть организованы. И говоря о состоянии тканей мозга, мы также можем наметить самые различные перспективы, в которых эти состояния могут быть рассмотрены. В частности, мы вполне можем сказать, что такое-то и такое-то состояние нейронных цепей соответствует накоплению прошлого опыта, способного реализоваться в текущем действии, то есть назвать эти состояния памятью, как и делается в нейропсихологии. Но мы можем также игнорировать подобное структурирование, перестать искать память в нейронных цепях, и вместо этого увидеть в тех процессах, в которые они вовлечены, непрерывную эволюцию текущего состояния, вне связи с прошлыми событиями. Полнота описания от этого никак не пострадает, меняется лишь угол зрения. Поэтому, чтобы усмотреть память в материальном носителе - нейронах мозга, - уже заранее надо иметь концепцию памяти и специально ее выискивать в нем. В результате, рассуждение о памяти и ее материальном носителе попадает в замкнутый круг.

 

Разрывая этот порочный круг, Бергсон ставит память совершенно независимо от материи. Положение вещей от этого не изменяется, поскольку и в его концепции все историческое прочтение материального мира, в котором он предстает связным во времени, доступно только тому, чье существование само имеет длительность благодаря памяти, кто осведомлен о памяти и об истории. Тем не менее, философу более нет необходимости искать происхождение этой избирательности в недрах того, кто как раз и есть объект этой избирательности, то есть в недрах материи.

 

Так насколько же убедителен Бергсон? Трудно сказать. Уже та работа, которую он провел по разбору трудностей и противоречий, содержит в себе пункты для дальнейшего размышления, возможно в иной перспективе. Отказ от монизма чреват не меньшими трудностями. В конце концов, трудности с материей лежат еще и в том - и на это Бергсон также указал - что в восприятии и дальнейшей идеализации материального мира происходит подстановка и порядок эволюции этого мира заменяется схемами необходимого и просчитываемого линейного прогресса. В этих схемах уже никакая настоящая длительность невозможна, однако нашему интеллекту подобная подстановка представляется совершенно неизбежной, и она неодолимо навязывается.

 

Если отделение материи от эволюционирующей длительности рассматривать лишь как временный прием, предварительную операцию, то отделение памяти от материи теряет, в известном смысле, свой фундаментальный характер.

 

 

 

Обсудим еще одну трудность в той концепции памяти, которую предлагает Бергсон. Наши воспоминания приходят и приносят с собой не только образы прошлых восприятий. С ними появляются и наши прошлые субъективные впечатления от восприятий, прошлые психологические состояния, настроения, ощущения, а также абстракции, символические формы, отвлеченные отношения между объектами (и субъектами) с которыми мы имели дело в жизни. Напрашивается вопрос: значит сохраняются не только восприятия, которые суть материальный мир, но и всевозможные ментальные явления и их сочетания, онтология которых весьма туманна? А что же сохраняется от текущего восприятия? Дело в том, что это восприятие становится осознанным и содержательным только после того, как интеллект проведет определенную работу, в которой - и Бергсон сам об этом говорит - принимает участие память. Текущее восприятие приобретает формы, только сочетаясь с прошлыми состояниями, которые приводит с собой память. Что же тогда от него сохраняется в памяти? Вряд ли будет правильным сказать, что сохраняется только чистое восприятие, которое суть ядро реального восприятия, когда в нем абстрагируются от влияния памяти. Во всяком случае, образы памяти всегда несут отпечаток такой обработки, а не просто возвращают тот бесформенный поток воздействий окружающего мира, которые есть чистое восприятие. Получается, что в памяти сохраняются как раз сложные образы, в генезисе которых память уже приняла участие, и, в итоге, память складирует в себе самое же себя, с незначительной добавкой "текущего колорита" и его новизны.

 

Может быть, этот парадокс лишь кажущийся, всего лишь плод лингвистического недоразумения, неспособности языка внятно и ясно представить такие туманные и ускользающие явления, как память и мышление? Или, может быть, весь индивидуальный колорит, печать личного отношения и не возвращается вместе с воспоминаниями, а лишь вновь проигрывается нами здесь и сейчас, по поводу вернувшихся образов, которые сами по себе индифферентны и не содержат ничего, что можно было бы отнести к ментальной сфере? Ведь очень часто вспоминается не столько переживание, сколько его интеллектуальный отпечаток, материал, уже переплавленный в какие-то концепции и общие схемы. Мы не будем далее разбирать этот вопрос, отложив его решение на будущее, а рассмотрим другой, косвенно связанный с ним.

 

 

 

Речь пойдет об идее, которую Бергсон лишь наметил, упомянул вскользь, но которая заслуживает некоторого внимания. Образы памяти, впрочем как и образы восприятия, претендуют на то, что обладают цельностью единой картины, взаимосвязанностью частей и деталей, структурностью. Кроме этой артикулированности, они обладают определенным смыслом, который осознается субъектом в процессе восприятия или воспоминания. Первую составляющую можно было бы ассоциировать - весьма неопределенно - с информационной нагруженностью образа. Существует ли она в действительности, мы здесь обсуждать не будем, а сосредоточимся на другой, смысловой части. Тем более что сознательная жизнь связана не столько с обработкой информации, сколько с управлением ее потоками, к чему эта смысловая часть и тяготеет. Однако смысловая нагрузка не может быть спроецирована в материальный субстрат мозга, на его состояния, структуру нейронных цепей или отношения между его элементами. И нет здесь какой-нибудь помехи, которая вставала бы непреодолимым препятствием перед тем, чтобы установить соответствие между реальностью мозга и реальностью смысловой составляющей этих образов. Препятствие в том, что последняя вообще не обладает таковой. То подобие реальности, которое ей приписывается, нельзя сопоставить с реальностью мозга. Не углубляясь в эту сложную задачу, укажем лишь на то, что смысл, когда стремятся его артикулировать, не застывает окаменевшей постройкой с четко очерченными элементами и тщательно подогнанными друг к другу частями. Образ памяти без конца обрастает чертами и деталями по мере всматривания в него. Короче говоря, этот образ есть не столько самодостаточная единица, существующая в каком-то "пространстве смысла", сколько набор указателей, адресов, знаков, которые постоянно наготове, чтобы наполнить содержанием этот образ, остающийся до времени совершенно неопределенным. Чашка, которую вы воображаете, есть ли нечто конкретное, или все-таки это лишь обещание воспроизвести все ситуации "чашка", как только это станет необходимо? Легкое усилие - и вот начинают наплывать самые разные ассоциации - чашки, валящиеся из буфета на пол, толстая тетя, пьющая чай за столом, держа в руках чашку, кошка, осторожно прогуливающаяся между чашек и блюдец, расставленных в серванте, и так далее, и так далее, и так далее... И что же, вот теперь мы, наконец, добрались до чего-то конкретного и определенного? Отнюдь нет, мы лишь воспроизвели ситуацию на другом уровне и вместо одного вороха указателей получили целую кучу других. Хотя, разумеется, первый образ прошел какую-то актуализацию. Однако вопрос не в том, до какой степени эта актуализация совершилась, а в том, что актуализация не требуется вообще, и для действенности образа достаточно лишь готовности пуститься в эти последовательные и нескончаемые актуализации, не ведущие никуда. Достаточно того, что обещает исходный, неопределенный образ, и его смысл уже есть что-то, что нас устраивает и в таком нереализованном виде.

 

Образ - и воображения, и реального восприятия, и воспоминания - это готовность развернуться в такие ряды адресаций, переадресаций, указаний и референций, не имеющие конца, готовность превратиться в дробящиеся и ветвящиеся структуры, ускользающие формы и тому подобное, одним словом - мир Годо. А кроме этой готовности есть еще другие обстоятельства, которые влияют на эти формы, среди них одним из важнейших является ситуативность их проявления и зависимость от текущего контекста. Нам по опыту известно, как даже простой текст легко меняет смысл, если его связывать то с одной, то с другой ситуацией.

 

Характер смысловой составляющей наших образов, как образов восприятия, воображения, так и памяти, никогда не бывает чем-то, что возникло и установилось. Он, скорее, есть что-то, что ориентирует дальнейшее действие субъекта, а потому еще пока не реализовано, и уже в силу этого не обладает и не может обладать реальностью, а только лишь намекает на нее или обещает ее – мир Годо. Смысловое содержание можно было бы назвать виртуальной реальностью, воображаемым миром или еще чем-либо подобным, но не стоит пытаться найти для него удобное пространство и встроить его туда, а стоит усмотреть эту нереальность и сделать из нее надлежащие выводы. В частности - что у такой незаконченной, неосуществленной реальности и не может быть коррелята. Если бы речь шла о какой-то информационной матрице или о сложившейся структуре с четко заданными элементами, то вопрос о корреляции получил бы предметность. А в данном отношении нейронным структурам коррелировать попросту не с чем.

 

Остается лишь сказать, что сам Бергсон не настаивал на подобном аргументе. Однако он ведет к тому же выводу, что и его утверждение о независимости памяти, поскольку нереальность ее образов и есть гарант их независимости от материального мира и хода его движения. Впрочем, как нам представляется, этот аргумент, чьи последствия, по-видимому, никогда не обсуждались, может найти более широкое применение, не только по отношению к памяти, и коснуться практически всех аспектов ментальной жизни субъекта.

 

 

 

Как мы уже заметили, концепция памяти как самостоятельной и самодостаточной сущности, а также ряд других идей Бергсона, остались не востребованы. Современные теории подразумевают, что накопленный опыт хранится в той или иной форме в нейронах мозга и составляет часть материальной основы субъекта. Стивен Робинс предлагает кардинально отказаться от такого взгляда и, ориентируясь на идеи Бергсона, пишет: "Моя цель - внедрить совершенно особую модель памяти в многообразие концепций, заполняющих область споров о природе сознания. Она обходится без гипотезы о том, что мозг - хранилище опыта. Это - модель непосредственной памяти. В ней мозг рассматривается как приемник и декодер воспринимаемого опыта лишь в очень ограниченном смысле. Короче говоря, для нее мозг есть основа реконструирующей волны, которая проходит через голографическое поле материи" [5].

 

Мы отметим лишь факт появления подобной модели, не погружаясь ни в анализ ее содержания, ни в анализ содержания других теорий памяти.

 

 

 

Невозможно взяться за анализ механизма работы восприятия и памяти и не осветить при этом процесс абстрагирования, концептуализации и формирования общих идей. Касаясь этой проблемы, Бергсон ограничивается лишь тем набором вопросов, которые связаны с генезисом абстракций первого уровня - тех, которые нужны для непосредственного постижения материального мира; к более отвлеченным категориям он не обращается.

 

Чтобы ввести читателя в новую тему, Бергсон использует образный прием: он рассматривает процесс восприятия, который сопровождается абстрагированием, большим или меньшим; и вот эту степень вовлеченности он сопоставляет с разными типажами человеческой индивидуальности. Не следует думать, что это поверхностная аналогия. Возможно, она выражает глубинную связь между явлениями, и базовые механизмы абстрагирования проходят через все уровни организации ментальной жизни субъекта. Или, быть может, расстояние между этими уровнями, если и представляется на первый взгляд чуть ли не пропастью, отнюдь не так велико. Об одном типе Бергсон пишет, что это "человеческое существо, которое вместо того, чтобы жить реальностью, живет мечтами, каждый момент держит... в своем поле зрения бесчисленное множество деталей своего прошлого". Другой тип, это "…тот, кто отталкивает память вместе со всем тем, что она несет с собой, без конца проигрывает свое существование: сознающий автомат, он следует направлению своих полезных привычек, которые передают возбуждение в соответствующую реакцию. Первый никогда не выходит из частного, и даже индивидуального... Другой проживает в каждой ситуации то, чем она схожа с предыдущими ситуациями. Несомненно неспособный мыслить в общем, поскольку общая идея подразумевает представление... множества образов памяти, все же он движется именно в общем, а привычка так же относится к действию, как общее к мысли" (MM, 203-4). Заметим, как эта аналогия перекликается с другим известным произведением - полушутливой и парадоксальной статьей Гегеля "Кто мыслит абстрактно?" [6], которая также указывает на связь между абстрактным мышлением и характером человека.

 

Возникновение общих идей происходит на встрече двух потоков, двух тенденций управляться с жизненными ситуациями. Один переживает жизнь, отдаваясь текущим моторным реакциям, другой ее созерцает, перебирая в сознании образы прошлого, различая их между собой. Первый отрабатывает общность (не думая о ней), он ее проживает, второй постигает и утверждает различия.

 

Бергсон начинает с порочного круга, в котором вращаются номинализм и концептуализм, пытаясь дать связную картину работы механизма возникновения общих идей. Каждый из них неявно обращается к другому и требует для своего прогресса работу, которую лишь тот, другой способен выполнить. "Обобщение может быть произведено только путем извлечения общих качеств; но качества, чтобы стать общими, уже должны быть подвергнуты обобщению" (MM, 206). Проблема кроется в том, что обе системы исходят из концепции индивидуального объекта. Бергсон полагает, что это их общая ошибка - полагать само собой разумеющимся факт восприятия отдельного объекта. Это восприятие отнюдь не является первичным. И предлагает свое собственное видение организации процесса: "очень похоже, что мы не исходим ни из восприятия отдельной вещи, ни из конструирования общего, но из промежуточного познания, через смешанное ощущение яркого качества или сходства: это ощущение, одинаково удаленное и от полностью сформированной общности, и от четко воспринятой индивидуальности, вырабатывает и то и другое путем разложения. Углубленный анализ проясняет его до общей идеи, а разделяющая память закрепляет его в виде восприятия индивидуального" (MM, 207).

 

Дифференциация и различение, которые наш интеллект обнаруживает в потоке восприятий или, напротив, сам вкладывает в него, не являются, как полагает Бергсон, ни психологическими актами индивидуума, ни результатом специфической деятельности его интеллекта. Как раз наоборот, это различия, реально имеющие место в мире, провоцируют дифференциацию. Жизненные потребности создают необходимые рамки для того, чтобы эта дифференциация впечатлений возникла и приобрела отчетливую форму. Переходя от минерала к растению, от животного к человеку, можно заметить, как сами природные процессы притягивают определенные действия индивидуумов, другие же попросту остаются незамеченными. "Это тождество реакций на действия, которые различны лишь по видимости, есть зародыш, развиваемый сознанием человека до общих идей" (MM, 208). В ходе восприятия сознание констатирует сходство, и поэтому его результат обычно приписывают по ведомству разума. Бергсон выводит эту констатацию из-под исключительной компетенции интеллекта, и усмотрение сходства он утверждает как принцип, общий всем системам, которые тем или иным способом динамически взаимодействуют с окружением.

 

Но принимая такое обобщение, неизбежно приходится принимать и то, что различия реально существуют во внешнем мире независимо от воспринимающих систем. Более того, это подводит к следующему шагу - к утверждению, что общие идеи существуют так же объективно, поскольку служат базисом этого различения, а интеллект его лишь артикулирует.

 

Этот порочный круг, который появляется при объяснении возникновения общих идей, на самом деле не имеет места, как показывает Бергсон, - он просто не должен появляться. Существует огромное различие в той степени разнообразия, с которой органы чувств способны реагировать на мелкие детали и различия, и тем, как функционируют моторные системы, которые совершают однообразные и малодифференцированные действия. Ответ моторных систем на сложное воздействие внешнего мира уже, по сути дела, является абстракцией, которая не мыслится, но проживается, автоматически проигрывается. "По своему происхождению идея общности была лишь осознанием тождества склонности посреди разнообразия ситуаций; это была сама привычка, поднявшаяся из сферы движений к сфере мышления" (MM, 209). Таким образом, формирование общих идей уже как бы заложено в живых системах, хотя без ясного осознания самого действия.

 

Заметим, что развитие сознания привело также и к развитию моторного механизма особого рода, специально ориентированного на обобщение и абстракцию - речи. И мы не можем сказать с определенностью, что здесь было первичным – сам материальный механизм, чье формирование повлекло за собой формирование способности абстрагирования, или наоборот, потребность в отвлеченном мышлении создала для него специальный аппарат? Скорее всего, как это часто бывает в развитии живых систем, это формирование шло совместно, но без ясно выделенного лидирующего фактора.

 

 

[1]      Trifonova T. (2003) Matter-Image or Image-Consciousness: Bergson contra Sartre. Janus Head, 6, 1, pp.80-114.

[2]      McNamara P. (1996) Bergson’s ‘‘Matter and Memory’’ and modern selectionist theories of memory. Brain and Cognition, 30, pp.215–231.

[3]      McNamara P., там же.

[4]      McNamara P., там же.

[5]      Robbins S. E. (2007) On the Possibility of Direct Memory, in New Developments in Consciousness Research, Fallio V.W. (ed.). Nova Science Publishers - March, pp. 1-64.

[6]      Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т. 1. М.: Мысль, 1972. - с.388 – 394.