Онтологические прогулки

 

Рассмотрим этот вопрос в ином аспекте, поскольку идея задержки передачи движения в зонах неопределенности представляется очень важной и заслуживает особого обсуждения. Когда Бергсон начинал работу над своей книгой, господствующим научным представлением относительно связи событий во времени был детерминизм. Вероятностные законы использовались, но неопределенность отводилась только для тех ситуаций, в которых информация о положении дел была недостаточной для предсказания его дальнейшего развития. В противовес этому превалирующему представлению, Бергсон вполне осознанно берет неопределенность как принципиально важную характеристику, обусловленную не только субъективными причинами, и не вызывает никаких сомнений, что в его философии она наделяется самостоятельностью. Разумеется, такой разрыв мог поставить под сомнение научную состоятельность идей Бергсона. Дело в том, что любой научно обоснованный механизм, который, предположительно, должен обеспечивать осуществление его схемы, можно было вообразить, только преднамеренно огрубив какие-то естественные, то есть детерминистские связи внутри такого механизма. Из чего неизбежно следовало бы, что в его схеме имеет место неустранимый субъективный (а значит произвольный) элемент. В итоге возник бы порочный круг, поскольку для "выведения" или объяснения субъективности Бергсон неявно привлек субъективность, и все предприятие потерпело бы крах.

 

 

Однако в научных концепциях произошел определенный сдвиг. Во-первых, нельзя сказать, что понятия неопределенного, и тем более неустойчивого равновесия, не использовались в науке и до этого. Классические примеры с шаром на плоской поверхности или с шаром на вершине другого шара были известны в механике давно. Вопрос заключался в том, чтобы решить, что является типичным, базовым в описании поведения материальных систем - сценарии с однозначно предсказуемым, вычислимым развитием, или же состояния с неопределенным будущим. До сих пор последняя ситуация рассматривалась как вторичная, маргинальная, патологическая, сводимая к первому варианту достаточно точным заданием входных параметров. При этом редко кому попадал в поле зрения тот факт, что эта вера в сводимость была, в сущности, только верой, так как она не подлежала никакой исчерпывающей проверке. Однако критический анализ такого подхода начался относительно поздно, если его сравнивать с другими сдвигами в естествознании, произошедшими в начале ХХ века. Первым нанес удар по детерминизму другой фактор – совокупность квантово-механических представлений, которые принципиально исключали исчерпывающую и однозначную определенность состояния и поведения любых материальных систем. На микроскопическом уровне неопределенность физических законов (точнее - прогнозов на их основе) очень разноплановая. Исход событий может быть предсказан только с некоторой вероятностью, которую не удается свести к единице. Ряд парных характеристик, таких как положение и импульс или энергия системы и время ее существования, нельзя одновременно определить с заданной точностью - есть предел, задаваемый принципом неопределенности. Самоидентичность микрообъекта - частицы - нельзя подтвердить никаким объективным способом; в принципе все частицы одного вида, рассеянные в пространстве, следует рассматривать как тождественные друг другу. Наконец, существование объекта выявляется и подтверждается его взаимодействиями с другими объектами, а так как эти события - взаимодействия - дискретны во времени, то в промежутках между ними говорить о существовании объекта не имеет смысла.

 

Естественнонаучный детерминизм стал терять свои позиции. К концу двадцатого века можно было уже говорить о том, что для большинства материальных систем сценарий с неопределенным развитием является наиболее распространенным, именно примеры такой эволюции являются примерами par excellence, когда хотят указать на типовое поведение физических систем. Системы же, чье поведение описывается точно и однозначно, есть исключение: это всегда предельные ситуации, вырожденные случаи, а "траектории становятся чрезмерной идеализацией", как пишут Пригожин и Стенгерс. И далее - "...крайним случаем неустойчивых систем являются «хаотические системы», для которых описание в терминах траекторий становится недостаточным, поскольку траектории, первоначально сколь угодно близкие, со временем экспоненциально расходятся" [1]. Например, эволюция Солнечной системы считается хаотической, так как на протяжении 10 миллионов лет расстояние между двумя изначально близкими теоретическими траекториями одной и той же планеты увеличивается в десять раз. Никакое осмысленное предсказание невозможно на срок более чем несколько десятков миллионов лет, и в этом диапазоне времени ее эволюцию можно рассматривать как случайную.

 

Поскольку подобное поведение стало все чаще обнаруживаться в самых разных ситуациях - как в эксперименте, так и при наблюдении природных явлений, а также при анализе результатов численного моделирования, которые стали активно использоваться, сформировалось представление о неопределенности, которую можно условно назвать системной неопределенностью. С какой бы точностью не были известны условия, как бы точно ведущие законы не были записаны, ход развития становится с течением времени непредсказуем, и этот рост неопределенности составляет внутреннее свойство самой системы, ее законов, а отнюдь не недостаток наших знаний или возможностей. "...Вероятностное описание, - пишут Пригожин и Стенгерс, - вводимое нами для хаотических систем, несводимо. Оно неприменимо к отдельной траектории. Это утверждение представляет собой строгий результат, полученный в результате привлечения к анализу хаоса методов современного функционального анализа" [2]. Неопределенность также может проявиться и в том, что последовательное увеличение факторов воздействия на систему - а их влияние обычно бывает комплексным, взаимозависимым - приводит к необозримому увеличению объема сложности и количества вариантов реакции. При этом их рост настолько обгоняет увеличение исходного количества вовлеченных факторов, что сама возможность говорить об однозначной зависимости между исходным сигналом и реакцией оказывается раздавленной гиперчувствительностью системы. К системной неопределенности можно было бы отнести еще третий вид, который акцентируется реже первых двух, но который следует рассматривать самостоятельно, а именно то, что для формулировки законов приходится прибегать к неизбежным идеализациям - математической точке, действительному числу с бесконечным числом знаков после запятой и тому подобное. Все эти операции предполагают свою собственную незавершенность (и незавершимость), что всегда оставляет открытым вопрос о границах применимости законов к реальному миру. Более того, парадоксальным образом даже сама формулировка вопроса о неопределенности не может обойтись без того же самого математического аппарата, который сам содержит свои собственные факторы неопределенности, чем в известной мере порождается порочный круг. Взятые все вместе, эти виды системной неопределенности стали по существу "задавать тон", и теперь сценарии с предсказуемым поведением - скорее исключение, чем правило, имеющие место только как вырождение более сложных недетерминированных форм поведения.

 

Развитие представлений о системной неопределенности и особенности физики микромира заставили отказаться от детерминизма как принципа, определяющего характер картины мира. Имея это в виду, можно сказать, что Бергсон предвосхитил основное направление развития науки, и его решительный уход от детерминизма отнюдь не превратил его теорию в экзотическое и бесполезное произведение. Разумеется, остался открытым вопрос, о какой неопределенности идет речь, в каких конкретно элементах или механизмах живого организма? Бергсон, по существу, сформулировал только общий принцип и указал сенсорно-моторную систему как ту область, где искомая неопределенность возникает. Современная же наука предлагает достаточно много потенциальных источников неопределенности. Многие предпочитают обращаться к квантовым эффектам, в которых стараются отыскать ключ к явлениям сознания. Однако объем элементов и связей между нейронами, нелинейный характер взаимодействия между ними вполне убедительно говорят о том, что системная неопределенность и здесь может оказаться решающей.

 

Отметим еще такую трудность. С точки зрения всех рассмотренных аспектов неопределенности - как физической, так и системной, - и учитывая, как часто они встречаются в разных ситуациях, о возникновении зон неопределенности можно говорить в связи с любым сложным объектом. Артур Прохазка и др. пишут в своей статье: "Между рефлексом и осознанным действием... различие не является абсолютным; любое поведение находится внутри континуума между чистым рефлексом и чистым волевым актом, и ни одно не представляется чистой формой. Даже простейшие разновидности рефлекторного поведения, как например сухожильный рефлекс или вестибулоокулярный рефлекс могут подвергаться воздействию удаленных стимулов и, таким образом, не до конца предсказуемы из текущих обстоятельств" [3]. Живой организм в этом смысле не исключение, а часть общего правила, и поэтому здесь возникает вопрос о специфике - человеческой или вообще животной - который требует своего анализа.

 

Таким образом, по мере удаления от прямого контакта с вещами, по мере того, как растет количество воздействий, которые могли бы представлять интерес, реакция откладывается все дальше и дальше и разбивается на все большее число ответных виртуальных движений, среди которых должен выбирать организм. Все это характеризует степень усложнения восприятия. В силу этого зона неопределенности может быть также названа зоной независимости живого организма.

 

Структура зон неопределенности напрямую зависит от строения мозга и расположения нервных центров. Поэтому именно ими определяются и детали процесса восприятия, и особенности воспринятого материала. Нетрудно понять, что между ними будет существовать связь и известная корреляция, как если бы восприятие и в самом деле определялось материальными процессами в мозговой ткани. Но эта корреляция не должна сбивать с толку и вести к ложному выводу, что колебания мозговой ткани и есть восприятие; они его лишь выхватывают, вырезают из общего потока образов своей динамикой.

 

Идея задержки, которая в этой концепции становится ключевым моментом возникновения чистого восприятия, коррелирует с другим соображением, приведенным Бергсоном, когда он анализировал наши представления о времени. Оно связано с образования качеств, заполняющих наши ощущения. Качества противопоставлены регулярным механическим движениям, количественным соотношениям, и обе концепции друг из друга никак не следуют. В то же время наш интеллект обращается к ним обоим, подразумевая, что они каким-то образом сочетаются друг с другом. Бергсон полагает - и мы уже говорили об этом выше (Система независимых ритмов), - что воспринимая, сознание сжимает невообразимо огромное количество движений в небольшое количество четко артикулированных состояний. С этой точки зрения и в самом деле "воспринимать означает останавливать" (MM, 257).

 

 

Дальнейший ход отражения после того, как произошла задержка, Бергсон рассматривает таким образом. Если передаваемые движения - "лучи", выпускаемые внешними объектами, пересекают беспрепятственно всю систему и преобразуются в реактивные движения, никакого восприятия не возникает. Но задержка именно той части движения, которая представляет интерес, создает обратное отражение лучей. Именно в исходной точке, в том предмете, откуда пришли движения, и появляется отраженное изображение. Таким образом, внешний предмет, с одной стороны, и воспринимающее тело с его нервной системой, с другой стороны, образуют неразделимое целое, и отраженный образ принадлежит именно этому целому, а не одному лишь мозгу.

 

Бергсон настаивает - воспринятый образ находится именно там, откуда он пришел - в самой вещи. Это очень важное утверждение, так как оно позволяет полностью снять проблему границы между воспринимаемым предметом и воспринятым образом. Для этого Бергсон использует аналогию с механическим отражением при столкновении, когда движение, не получив продолжения и попав в точку неопределенности, возвращается в тот центр, из которого оно пришло.

 

Идея возврата, которую развивает Бергсон, весьма трудна для понимания, поскольку здесь сходится много противоречивых элементов. Аналогия не может быть полной - отражение света редко возвращается в исходную точку. А вернувшись, отраженный луч совсем не то же самое, что свет, который выходил из этой точки.

 

Другая трудность заключается в том, как понимать утверждение, что сознание локализует источник света именно в той точке, откуда действительно пришли лучи, поскольку оно зависит от смысла терминов, которые использует Бергсон - ведь во многом этот смысл начинает выходить за рамки той "аскетической" минималистской концепции, которой он до этого старался придерживаться. Это утверждение адресуется к нашим пространственным представлениям, состоятельность которых пока еще сама подлежит выяснению. Разумеется, можно сказать, что пространственные отношения, на которые оно ссылается, сами кристаллизуются в восприятии под влиянием того способа, каким тело разделяет приходящие воздействия, так что в силу их функциональной согласованности в итоге проблема должна сниматься. И тогда можно будет сказать, что мысленно локализуя источник света, сознание не устанавливает соответствие между образом и гипотетическим исходным пространственным положением, а, по существу, реконструирует и пересоздает это положение или даже вообще его впервые генерирует. Так ли это?

 

Получается, что часть образов, отраженная живой системой, возвращается "на исходное место", где она "создает" объект в том виде, в котором он воспринят - поскольку именно этот воссозданный объект и есть, собственно, все восприятие. Однако не все ясно с чисто техническим описанием этой схемы. Мы воспринимаем свет дальних звезд и галактик, которые уже не существуют в том виде, в каком мы их видим сейчас. Что же в таком случае воспроизводится и где, в каком месте оно воспроизводится? Конечно, подобные вопросы можно отвести, заняв радикальную позицию и указав на то, что любое геометрическое представление, связанное с идеей абстрактного пространства математиков, само является проблемой. Другими словами, пусть невозможно удовлетворить требованиям, которые пространство накладывает в силу своих свойств, тем не менее это еще ничего не доказывает. В конце концов, может быть взаимозависимость понятий "объект" и "место" просто указывает на скрытый логический круг, выявить который пока не представляется возможным. Но Бергсон такую радикальную точку зрения не высказывает. Он предпочитает говорить именно о протяженности, которая необязательно должна обладать характеристиками геометрического линейного пространства, реализуя, по существу, лишь идею взаимной рядоположенности объектов. Кроме того, существование дальних звезд переносится интеллектом в прошлое, а это всего лишь процедура схематизации явлений, только не пространственной, а временнóй схематизации. Она может казаться обязательной – и даже как бы следует из природы вещей, - но в той же мере она, быть может, и не исчерпывает всех особенностей текущей длительности, в которую в данный момент времени вовлечен материальный мир.

 

В этом пункте вторичность образов как фундаментальной категории бергсоновской философии - по отношению к объектам – становится, наверное, особенно выпуклой. Получается, что для завершения схемы восприятия приходится привлекать объекты в качестве самостоятельных онтологических единиц, с которыми, в свою очередь, соотнесены первичные образы, составляющие содержание материального мира.

 

Третья трудность связана с цельностью образа. Когда говорится об исходной локализации источника света и как геометрического места в пространстве, и как физического объекта, то подразумевается некоторое исходное единство и самотождественность этого внешнего объекта. Пришедшие от него лучи уже объединены в нечто целое и в каком-то виде несут эту цельность образа источника. Однако это представление о цельности есть продукт работы сознания, и привносится им уже после того, как восприятие произошло. До тех пор сознание имеет дело только с разрозненными лучами, с бессвязным потоком воздействий. Если такой бессвязный поток отразится, само отражение сохранит бессвязность, и неясно, откуда возникнет представление о единстве и локализованности источника.

 

Цельность и связность картины восприятия следует относить, по-видимому, за счет возникновения символического плана, то есть за рамками чистого восприятия. Символический план позволяет создавать такие элементы в поле воспринимаемого, которые, вообще говоря, в нем отсутствуют и в то же время срастаются с ним так, что абстрагироваться от них практически невозможно. Речь идет об общих формах, например мы говорим, что видим стол - и действительно его видим, - но на самом деле мы воспринимаем не стол, а цветовые точки, на которые он разлагается. Этот символический план невозможен без подключения памяти и способности к речи. Дело в том, что символы нигде не существуют и нигде не реализованы в явной форме (в отличие от назначаемых знаков) так, чтобы они заключали в себе все содержание того, что они символизируют. Они есть лишь чистое указание на то, как интеллект должен организовать свое первичное восприятие. Но это не все, и кроме этого, они также являются неопределенными указаниями. Дело в том, что они не есть имена собственные, указывающие на конкретную реальность. Вместо прямой, осязаемой, единичной и исчерпывающей реализации своего содержания, они адресуются к незамкнутому многообразию реализаций и отношений. Будет ли справедливым, если мы эту операцию будем использовать при обсуждении тех явлений, которые имеют место только в рамках чистого восприятия?

 

Оставляя в стороне эти трудности, отметим одно важное соображение, которое приводит Бергсон. Части, удержанные из общего потока образов и отраженные живой системой, согласуются и координируются относительно выделенного образа – тела, а точнее -  относительно его центров неопределенности, символизирующих волевое действие. Трудно сказать, как далеко можно распространять это соображение, но из него, в принципе, можно извлечь факт согласованности и цельности воспринятого образа, если принять, что эта цельность - лишь известный результат того способа выделения, которое выполняется зонами неопределенности, которые сами согласованы между собой.

 

 

 

Восприятие, чистое восприятие - внеперсонально, хотя оно индивидуально для каждого тела. Именно память делает его личным, субъективным. И именно смешение этих двух элементов приводит к возникновению иллюзии, которая имеет место, когда пытаются понять работу восприятия: индивидуальность "полного" восприятия, порожденная памятью, переносится на само чистое восприятие, делая его абсолютно непостижимым.

 

Трудно переоценить значение этого положения бергсоновской философии. В соответствии с ним, для того чтобы постичь феномен восприятия, нет более необходимости примысливать к нему некоторое особое самостоятельное пространство - внутренний мир - где оно должно пребывать. В определенной степени Бергсон демонстрирует, что это пространство - лишняя сущность, и избавляется от его необходимости, переводя чистое восприятие в тот ранг бытия, в котором мы рассматриваем материальное существование мира. С этой точки зрения, восприятие есть лишь часть, высеченная из него особым способом, который обусловлен существованием выделенных тел - живых существ. На этом уровне исчезает само разделение на внутреннее и внешнее: более нет оснований, чтобы его утверждать, поскольку в восприятии "...присутствует внеличностный фон, в котором восприятие совпадает с воспринятым предметом, и сам этот фон и есть сама внеположенность" (MM, 107).

 

Один из ключевых аргументов, которые Бергсон выдвигает в пользу своей концепции - восприятие не содержит ничего сверх того, что имеется в вещах. Как только мы решаем искать что-то, что прибавляется к нему в процессе взаимодействия - а традиционное представление именно этим и занимается - то проблема понимания восприятия становится неразрешимой.

 

Однако понимание и правильная оценка этого очень важного положения бергсоновской теории сталкивается с серьезными трудностями из-за инерционности нашей системы представлений, которая привычно присваивает субъекту и ход восприятия, и его результат. Сам субъект понимает свое восприятие как личную и неотъемлемую собственность, как часть своего внутреннего мира, которая тождественна с ним самим. В этом заключается своеобразная особенность субъектности, что перцептивное поле (как и вообще ментальная сфера) есть нечто доступное для данного субъекта. Если воспринятый образ окружающего мира остается частью самой материальности - как на этом настаивает Бергсон - то в то же самое время этот образ находится в распоряжении субъекта, и вся информация, содержащаяся в нем, в любой момент может быть им востребована и задействована. И никто другой, кроме данного субъекта не может воспользоваться этим полем. Во всяком случае, именно так это представляется самому субъекту.

 

Более того, субъект в этом отождествлении уходит еще дальше: он устанавливает в своем теле для своего внутреннего мира известную пространственную локализацию, и помещает этот мир, например, в свою голову. Локализация достаточно смутная и неопределенная, воображаемая или примысливаемая, которая к тому же варьируется от одной культурной среды к другой. Если Бергсон прав, то это - иллюзия. И все же эта иллюзия имеет все основания для своего возникновения. Во-первых, процесс восприятия остается исключительно персональным, им невозможно поделиться ни с кем, его нельзя переадресовать. Во-вторых, его результаты доступны субъекту сразу и во всем объеме, любую их деталь он способен немедленно перевести в материальное движение своего собственного тела, в частности в речевое действие, то есть вербализовать. Бергсон так объясняет согласованность, практически неизбежную, внеперсонального восприятия и состояния готовности нашего тела: "...неопределенность движений тела, которая возникает из структуры серого вещества мозга, дает точную меру нашего восприятия. Не стоит удивляться тому, что все происходит таким образом, как если бы ваше восприятие происходило из внутренних движений мозга и каким-то образом выходило из центров коры... Поскольку структура мозга дает подробный план движений, среди которых у вас имеется выбор, и так как, с другой стороны, часть внешних образов, которые кажутся возвратившимися к себе, чтобы дать начало восприятию, рисуют точно те точки вселенной, на которые были бы обращены эти движения, то осознанное восприятие и изменения в мозге точным образом соответствуют друг другу. Взаимная зависимость этих двух понятий обязана, таким образом, просто тому, что они оба есть функция третьего, которые есть неопределенность воли" (MM, 81).

 

Восприятие - в его чистой форме - не принадлежит ни телу, ни объектам, а есть общий продукт: "...изолированное от моей памяти, оно не распространяется от моего тела к другим телам, а с самого начала находится в совокупности тел" (MM, 102).

 

В силу этого, снимается вопрос о субъективности наших впечатлений. Такая характеристика, как субъективность, вытекает из самостоятельности внутреннего мира, явно или неявно полагаемой, и из его независимости от внешнего мира. Эта субъективность издавна тяжелым грузом лежит на теории познания, подразумевая определенную дефектность, несовершенство этого процесса. Решительно переводя восприятие в мир вещей, Бергсон лишает эту характеристику всякого смысла. "Наше восприятие материи более не является ни относительным, ни субъективным, по крайней мере в принципе, если абстрагироваться... от заинтересованности и, в особенности, от памяти; просто оно расщепляется многообразием наших потребностей" (MM, 90).

 

Сказанное он обобщает так: "Мое познание материи... не является ни субъективным... ни относительным... Оно не субъективно, потому что оно скорее в самих вещах, чем во мне. Оно не является относительным, поскольку отношение между «явлением» и «вещью» не есть отношение видимости к реальности, а только лишь части к целому" (MM, 278). Как пишет Саланскис: "...бергсоновское описание цикла восприятие-действие не оставляет места для какой-либо радикальной субъективности и ни в чем не противоречит натурализму, относительно которого, напротив, может возникнуть впечатление, что он здесь внедряется " [4].

 

Идея Бергсона, что вся совокупность удержанных образов чистого восприятия обладает независимостью, сочетается с другой идеей - что мозг, являясь одним из образов, не может содержать образ всего остального мира. Этот аргумент может показаться не вполне ясным, но он становится более прозрачным в свете ассоциации с философской позицией Беркли, согласно которой материя не имеет "подкладки" и вся дана так, как она дана - то есть в виде образов. Следовательно, образ мира и есть сам мир, хотя и отфильтрованный. Естественно, мозг ни в коей мере не может его содержать - это было бы форменное противоречие. Мозг, нервная ткань уже сами есть отфильтрованный образ, но внутрь его нельзя "посадить" все остальное. Бергсону ничего не оставалось, как признать существование картины мира вне мозга (разумеется "вне" не имеет никакое отношение к пространственному порядку). В связи с этим поляризация "внешние вещи" - "внутренний образ мира" не принимается Бергсоном, с его точки зрения она неадекватна и лишена смысла.

 

Еще одна интерпретация процесса восприятия следует из концепции Бергсона - внешний мир ставит вопросы перед телом, требуя от него выбора, и каждый такой вопрос и есть отдельное восприятие. "Сколько имеется нитей, тянущихся от периферии к центру, столько имеется в пространстве мест, способных обратится к моей воле и поставить, так сказать, элементарный вопрос моей двигательной активности" (MM, 85). О восприятии, которое представлено таким образом, действительно можно утверждать, что оно необходимо по своему происхождению. Здесь в качестве аргумента Бергсон приводит наблюдение над реакцией отдельного нервного волокна, с удалением которого снимается вопрос и одновременно исчезает воспринятый сигнал.

 

В свою очередь, с того момента, когда возникает устойчивая привычка и вырабатывается стандартная реакция на воздействие, этот вопрос со стороны внешнего мира становится ненужным. Тогда выбор исчезает, вместе с ним исчезает неопределенность и задержка больше не происходит.

 

Наконец, еще один аргумент Бергсон берет из данных детской психологии. А именно, тот факт, что первоначальное восприятие ребенка внеперсонально. Вопрос о различении себя и внешнего мира для него попросту не возникает. И это не значит, что ребенок пока еще не готов к этому вопросу. Здесь именно сама ситуация такова, что вопрос в самом начале совершенно излишен - все впечатления даны на равных, нет никакого критерия или признака, по которому должна была бы возникнуть идея различения "внешнее/внутреннее". Различие должно вырастать естественно и постепенно, на основании того, что часть образов в восприятии ребенка более устойчива и неизменна - а именно его собственное тело. Только этот условный принцип и оказывается основой развивающегося различения, и именно из него рождается персональный взгляд.

 

Если сопоставить разные стороны схемы, которую предлагает Бергсон, чтобы объяснить, как возникает чистое восприятие, то может родиться следующий вопрос. Положим, что этот выделенный образ - мое тело - в ходе своего взаимодействия с окружающими его образами в самом деле способен своей реакцией (или не-реакцией) произвести среди них отбор, организованный в определенном порядке. Тогда почему на это не может быть способно любое другое тело? Скажем, стол, дерево, камень, гора или Луна? То, что каждое из них по-своему отражает окружающий мир - в этом нет никакого сомнения. Разумеется, каждое из них в разной степени организовано, поэтому и способность удерживать действия у них разная. Можно даже говорить о самосохранении и о собственном "интересе" - ведь даже камень сопротивляется разрушению - хотя все это есть у них пожалуй что в самой зачаточной, рудиментарной форме, как говорится - их следует так называть лишь с большой натяжкой. Тем не менее, разве нельзя сказать, что каждое тело по-своему окружено особым индивидуальным ореолом собственных "предпочтений", которые образуют своеобразное преддверие восприятия?

 

В известной степени, этот вопрос праздный. Однако, на наш взгляд, его постановка позволяет придать больший контраст обсуждению собственно человеческого восприятия, поэтому мы продолжим развивать его дальше. Конечно, о субъективности здесь речь не идет - ведь мы находимся в рамках внеперсонального восприятия. Но есть другая трудность на этом уровне. Все предметы, которые мы назвали, есть объекты, и в качестве объектов они сконструированы нашим представлением. К этой теме - возникновение объектов - мы еще возвратимся (Пространственные отношения. Независимость объектов), сейчас же скажем, что разбиение на объекты произвольно, и вместо Луны я могу рассмотреть Солнечную систему, а вместо дерева - отдельный лист или весь лес. Так кто же из них имеет больше "права" на свое восприятие? Или каждое из них участвует по мере своих сил, а мир запружен самыми разными "восприятиями", которые ему отфильтровали его же составляющие образы? Конечно, ничего в этом абсурдного нет, просто такая картина совершенно бесполезна, поскольку вся эта масса "восприятий" фактически возвращает нас к исходной полноте образов. В таком контексте приходится задаться вопросом о происхождении той привилегии, которая имеется у наших тел - быть выделенными и выделять собой. Ясно, что если мы будем и дальше оставаться в рамках такой "метафизической республики", где все образы равны в своих правах, то дело не сдвинется с места. Где же выход?

 

Бергсон не стремился рассматривать проблему в таких широких рамках и сразу привлек интерес тела как ключ к этой привилегии. Однако интерес невозможно понять, если предварительно не соотносить его с понятием тела или любой другой биологической единицы. Вырисовывается определенный замкнутый круг, в котором обращение к понятию возвращает собственное обоснование в качестве результата, задним числом оправдывая себя. Будет ли логическим педантизмом требовать разомкнуть этот круг или такой ригоризм излишен ввиду сложности проблемы в целом - мы разбирать не будем и остановимся здесь.

 

Наконец, последнее замечание касается специфики двух терминов: индивидуальное и субъективное. Бергсон особо не останавливается на педантичном различении, употребляя их в разных ситуациях почти как синонимы. Представляется, однако, что определенное различие все же имеется между ними. Как мы отметили в самом начале этого раздела, чистое восприятие индивидуально, так как каждое тело производит свою собственную селекцию образов и они организуются вокруг своего собственного центра. Это не субъективность, но уже преддверие в нее. И только с памятью, которая вовлекает историю, происходит синтез и рождается действительно субъективный мир индивидуума.

 

 

[1]      Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М.: 1994. . – с.8.

 

[2]      Пригожин И., Стенгерс И., там же.

 

[3]      Prochazka A., Clarac F., Loeb G. E., Rothwell J. C., Wolpaw J. R. (2000) What do reflex and voluntary mean? Modern views on an ancient debate. Experimental Brain Research, 130, 4, pp.417-432.

 

[4]      Salanskis J.-M. (2009) Bergson, et les chemins de la philosophie française contemporaine, Colloque Henri Bergson et la pensee contemporaine. La provenance des concepts bergsoniens et leurs usages actuels, Moscou, 15 - 16 Juin 2009.