Онтологические прогулки

Первый сезон. Лето

         1

         2

Уважаемый незнакомец-гиперборей, спасибо за отклик, спаси вас Господь. О деятельности Глеба Смирнова мне мало что известно; саму названную вами его книгу я не читал и едва ли найду время прочесть (в свое время просматривал его книгу о Венеции). Но идея артодоксии (в пандан к ортодоксии, т.е православию, но с "постмодернистской" всезнайской издёвкой) мне знакома издавна, в сущности, я давно уже нахожусь в постоянной полемике с этой доктриной, поскольку её, не называя так прямо, исповедует, увы, большинство нашего художественного истеблишмента.  Нарциссизм здесь во всей силе и мощи. Так что я скажу кое-что только лишь об этой идее и о стоящих за ней энергиях и манипуляциях. Вы меня извините за прямоту, но сегодня,  в мире почти тотального оскотинивания и гибели классического человека, превращения его в марионетку масс-медиа, в узника цифровых тюрем и хайтекской, абсолютно технологичной псевдокультуры, полностью разорвавшей с тем, что прежде называлось душой, в этом мире рассуждать о "божественности искусства", ссылаясь на имена затонувшего материка, – полная ментальная прострация.  Ведь еще Бродский показал нам, что стоúт за обожествлением поэтического слова: обожествление поэта, то бишь  "меня грешного". Самоупоенное самоутверждение с помощью приемов искусства, не тебе принадлежащих. Как именно связано бытийно-этическое начало в средневековой и даже в предренессансной красоте с древнейшими законами гармонии, о том написал Рёскин, внимательно восчувствовав ту же Венецию, Рёскин, уже понимавший, что современный ему человек – это мартышка, вертящая головой, но совершенно не причастная ни сном, ни духом к священным камням, среди которых она живет.

         Сущность подлинного искусства – трепет перед священным, тем священным, что вне переменчивых трендов и мод социального террариума. И такого искусства всегда было ничтожно мало. Сегодня его почти нет, а есть нечто, что обслуживает "орков": наглых потребителей.

    В мире давным-давно бушует и господствует эстетический фашизм. Вакханалией эстетических (чувственно-пόхотных в своей основе: таков принцип голой эстетики) приемов и поз самоутверждается художник-фашист, откровенно презирающий потребителя и абсолютно ни во что не верующий кроме ценности своей плоти. Искусством сегодня правит велиар (и порой очень тонко), искусство давно стало одним из главных средств радикального понижения идеалов человека, одним из способов растления существа, которое уже не человек. И горделивость современных художников не просто смешна, но выказывает их полное непонимание существа колоссальной вины художественных элит перед доверчивостью тех простых душ, которые не успели заметить полной перемены декораций либо вообще в силу возраста сразу оказались в ловушке хайтека.

     Глеб Смирнов ссылается в том числе на Артюра Рембо и Ван Гога. Но посмотрите, что сделали с последним, его превратили во вселенский кич, его картинки вешают уже и на писсуарах. Ван Гог, даже с помощью брата, не смог продать ни одной картины. О чем это говорит? О том, что истечение эманаций священного в Европе уже не воспринималось; даже в так называемой культурной среде не было реципиентов. А что дальше? Раскрутили в моду менеджеры по продажам, и товар пошел. Научили брокеров и маклеров "воспринимать красоту" вангоговских пейзажей. Но суть Ван Гога не в эффектной броской красивости, куда его впихнули. Суть его – в сакральном цимесе, воспринимать который некому, уже давно. Как говорил один великий режиссер: "Не за то хвалят, не за то ругают".

       И вот искусство, из которого ушли дух и душа, из которого ушел идеализм, искусство, в котором осталось только бушевание чувственно-материального (красоты как агрессивного воздействия на наши рецепторы), объявляется предметом законного религиозного служения. Ха! В обществе абсолютного не то чтобы даже атеизма, но наглого богоборчества – религия? Но религия есть дыхательная благоговейность перед инобытием земного вещества, перед его сверхъестественностью. В искусстве (в искусственности, в костылях) обыкновенный, то есть чудесно кроткий человек вовсе не нуждается; ему довольно гигантской симфонии его дарованных ему Господом восприятий. На такого человека (в потенции на каждого) идет этот божественный Напор, и человек может дать себе труд выстоять, не упасть и не отключиться от его слушания и созерцания.

         3

Уважаемый Гиперборей! Тон моего недавнего письма может показаться писаревским топором, но это лишь одна струя в вопросе-ответе. Разумеется, давно ушли времена, когда человек умел стоять без идеологической религии и без искусства. В обозримые эпохи ослабевшему человеку дано искусство как великая помощь: посох и призма. И без искусства мы с вами едва ли поднялись бы и осмотрелись в этих сумерках. Конечно, нельзя не видеть что для интеллигентного слоя внутренние религиозные ожидания (и интуитивные императивы) подменены общением с искусством. Но в том-то и суть драмы, что искусство давно коррумпировано, утратив жреческие корни, порвав с почвой и Землей в себе как единственным реальным космосом. Искусство почти (и за это "почти" мы держимся двумя руками!) утратило мифологическую, ритуальную, иррациональную основу, отказавшись от традиционного Знания: от знания того, что космос это душа и что основание этой души тончайшим образом этично. Мы давно живем не в мире жреческого искусства, а в мире искусства демонического. (И это еще мягко сказано. И в то же время, посмотрите, как нам повезло: у нас есть поэзия и проза 19 века: у нас есть "Записки охотника" Тургенева и стихи Тютчева: великие антенны; у нас есть антенны Бунина и Тарковского). У меня чувство, что сегодня те индивиды, что рождаются с гением в груди, даже и не пытаются реализовать свои художественные потенции, по вполне понятным причинам, которые уже четверть века назад вполне изящно обнародовал Ингмар Бергман. В извращенной системе координат сегодняшнего бедлама всякая тонкая вещь будет извращена. Рильке не хотел фотографироваться, т.к. боялся, что фото будут тиражироваться без его согласия. Вы обратили внимание, как совсем по-другому звучат произведения Шуберта или Моцарта сегодня, в современных филармониях? Из них ушел романтический трепет, ушли соки идеализма; остался рациональный каркас, как на этих шоу в парках. Весть настоящего искусства может реализовать себя только в определенной атмосфере, в определенной закрытости, меж плотных стен. Всеобщий цинизм и вульгарность вытесняют из хронотопа всё подлинное. Среди элитарных художников (поэтов и т.д.) сегодня имеет место заблуждение, будто бы "плоды просвещения" могут очищать души и нравы. Напротив, чем больше сегодняшний гунн загружается познаниями в тонких сферах, в том числе в сфере искусства, тем страшнее и разрушительнее его движение. Образованный бандит и циник много опаснее полуграмотного бродяги. Не загружать людей надо, а очищать их сознание. Т.е. самоочищаться. Но реальное очищение человеку не по зубам, ведь это отказ от деяния. Это бы значило полный разворот сознания: от культа силы к культу слабости, от жадности к кротости, от любопытства к медитации и т.д., и т.д., то есть до полного прекращения нашего натиска на природу, полного освобождения (посредством отказа) земли от машин всех видов и значит освобождения сознания от чар велиара. В новой системе координат искусство могло бы вернуться к своим жреческим корням, и мы бы снова увидели богов.

         4

У преступлений не должно быть срока давности. Только так человек и человечество смогли бы приостановить всё углубляющееся повторение одних и тех же ошибок. Космос (карма) не знает срока давности грехов своих насельников, и это гарантия порядка, хотя бы самого элементарного. Один американец в прямом эфире определил США как великого бандита и насильника, который не пытается это осознать. Разумеется, на каждом жителе штатов лежит карма убийц аборигенов этих мест: индейцев, бизонов, лесов, недр. Это родовой и национальный грех, и он не смываем временем (время – это лишь цепи, которыми мы привязаны, дабы не сбежали и не наделали худших бед). Убийцы рождают всё новых и новых убийц. (По фильмам Голливуда легко увидеть, сколь неиссякаема и искренне-страстна в этих людях жажда убивать и мучить). Откуда взяться нравственному просветлению? Совершенно то же самое с германцами и с другими европейскими племенами, начавшими великую агрессию и селекцию конца тридцатых-сороковых. Нельзя относиться к нынешним немцам как к агнцам. Если так, то пусть они полностью отрекутся от всех материальных и культурных накоплений своих предков, на которых они жируют. Если же процветают на земле, оскверненной культом силы и самочинным возведением себя в сан богов, то значит несут в себе всё те же демонические инстинкты, только более лицемерные и хитроумно прикрытые.

       Человеку не выбраться из зловонной бездны, покуда он не примет на себя все грехи всех своих предков. Впрочем, никто не мешает ему в нежном возрасте уйти в глухие леса и жить там наедине с собственным внутренним злом и добром. В любом случае и отдельный человек, и сообщество начнут путь не с самовосхищенного "хочу!", а с кроткого и мудрого посыпания главы пеплом.

         5

Красивые слова – они тоже погубили мир. Люди привыкли откликаться на красоту слов, а не на их искренность (на глубинную искренность). Никто не научил их слушать неслышимое. Всем стали нравиться улыбающиеся, комплиментарные лица. А они сеяли ложь, обман, коварство. Нет способов отличить лживую боль от правдивой. Нет способов узнать, действительно ли мировая библиотека поглотила нас, как океан поглотил Титаник.

         6

У Рильке есть прекрасное наблюдение, что настоящая (великая) музыка обращена не к людям, а к Богу. Она приходит свыше и, отраженная стенами храма, возвращается к творцу-источнику. (Рильке описывал свои личные опыты слушания в храмах и не только в них. Он, будучи порой потрясенным этой музыкой до основания, тем не менее ощущал громадный зазор своего неслышания, ту паузу, которая не для нас). У человека нет силы для её адекватного восприятия, и он опошляет эти звуки в своем слухе, приспосабливает под себя. Это верно. Отчасти это касается и некоторых иных видов искусства, хотя именно в музыке это выражено абсолютно, поскольку музыка не вытекает из словесной матрицы и в лучших образцах совершенно не связана с ней. Слово загрязнено, запутано и извращено, вот почему поэтам всего труднее.      

       Переводя в более общий план, можно сказать, что и в целом великие произведения искусства порой целые эпохи остаются не воспринятыми, хотя физически они и наличествуют. Симфонии могут греметь, собрания сочинений могут издаваться, но и только. Шум и треск психологических трений и психических конвульсий возле вечных стен святилища.

         7

         8

Армагеддон, конечно, не между нациями, граница его вненациональна, хотя порой этого как раз не скажешь. Возвращаясь к Пушкину. Дело не в том, кто "лучше": Пушкин или Вордсворт, Лермонтов или Байрон. Но ведь в нас что-то есть от Пушкина... Спрашивая себя, почему он постоянно влюблен (не о ножках тут, конечно, речь), он отвечает: п.ч. моё сердце не любить не может. Органически не может. Но ведь это чаньская парадигма: постоянный тихий огонь, тихое пыланье, тихий экстаз. Но вот что важно, о чем никогда не задумываются: этот экстаз любви никогда не выражен внешне. Чаньский мастер (а когда-то в ранние времена чаньцами были почти все) внешне, рассматриваемый снаружи выглядит непроницаемым, абсолютно спокойным, неспешным, закрытым человеком. Взявши молодого монаха на двухчасовую прогулку по лесной тропе между поразительной красоты холмов, он не сказал ни слова и ни разу ни жестом, ни мимикой не выдал своих чувств. Что за этим внешним бесстрастием? Безразличие к спутнику? Нет: внимание к внутреннему модусу общения, переключение на трансцендентальную, неслышимую речь. Это речь всех сердец, всех насельников Земли, от цветка и паучка до лося и выдры. Тайна тихого экстаза, непрерывности органического истечения любви из центра сердца – в отказе от внешних знаков и в переходе на внутреннюю иероглифику. Вот чем дурна и чем опасна нынешняя манера овнешнённости всего и вся: она приучает к механистичности и потому к лживости, к профанации того, что гибнет уже в самый первый момент овнешнения, введения в публичность, в изреченность.

       Помню, как я замер пораженный, в первый раз наблюдая однажды (давно это было) раннее повечерие за большим столом в саду родительского дома на донской земле: собрались братья и сестры отца и матери, часть сильно выбитого казачьего рода. Я впервые видел их всех рядом с отцом и матерью. Погнутые могучими ветрами, но не согнувшиеся. Как естественно, словно были частью этого старого сада, как величаво они сидели, как непередаваемо смотрели, какие лица глубокой судьбы и благородства, какие неспешные жесты, как медленно и значимо, таинственно звучала их малословная речь, подобная естеству вещей. Они были прекрасны в своих непередаваемых полутонах. Мне, из ниоткуда явившись, прозвучала внутри фраза: ведь это же князья! Да, это было именно так: в моём слухе и зрении.

       И тут вот Гитлер с Розенбергом, суетливые, суетящиеся плебеи с хвостами обезьян под фраками.

         9

О Сталине. Да и как можно было иными методами управлять уголовнику уголовниками? Это первое. Второе: разве поколение, что приняло и поддержало большевиков, всю эту интернациональную сволочь, не несет полноту вины за уничтожение России и сути ее этики? Разве это не соучастие в уголовном (в космически-уголовном) преступлении и в государственной измене? Неужто можно ввести тут срок давности? И разве можно снимать с их прямых потомков (как физических, так и духовных) содержательную суть этой вины? Какие тут могли бы быть формы, в которых эта вина осознавалась бы и искупалась? Увы, для ответа на такой вопрос нам следовало бы быть гораздо более зрелыми монадами и, главное, совестливыми. Всем поголовно.

(Продолжение следует)