Онтологические прогулки

          В порядке небольшой пролегомены к своей будущей метафизике хотел бы озвучить несколько замечаний касательно характера моего философствования, а также тех ограничений, что необходимо сопутствуют последнему. Моя философия, будучи догматической, остается при этом имманентной (в кантовском смысле этого слова), т.е. она довольствуется постижением внутренней сущности вещей (насколько таковое возможно), а потому не выходит за пределы эмпирически данного в целях объяснения мира из гиперфизических (сверхъестественных) оснований, которые оттого и подлежат исключению в качестве недоказуемых предположений. Поэтому множество вопросов, которые известны как «вечные» или «проклятые», она не делает предметом исследования, а их разрешение предоставляет личному убеждению каждого.

Так, например, если кто спросит меня, почему вообще есть именно нечто, а не ничто, т.е. почему мир именно таков, каков он есть, а не существует в какой-либо иной форме или не отсутствует вовсе (что, в принципе, бесконечно более желательно), то на это я вынужден сказать лишь одно: на этот вопрос мы никогда не получим ответа. И в самом деле, хотя именно такие вопросы по сию пору поддерживают в людях вкус к метафизике, истинная же метафизика, т.е. метафизика, претендующая на то, чтобы быть наукой, заканчивается как раз таки этими вопросами. В этом смысле моя философия служит развернутым подтверждением истинности великого изречения: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

Относительно вопросов, подобных озвученному мною выше, нахожу полезным заметить еще кое-что. Кантовская философия учит, что все такие вопросы трансцендентны, ввиду чего их надлежит отклонять как по определению неразрешимые, ибо соответствующие им предметы находятся за пределами возможного опыта и, стало быть, недоступны познанию. Однако же смысл того неведения, которым обставлены такого рода проблемы, будет понятен еще лучше, если принять к сведению то обстоятельство, что они, т.е. эти проблемы, берут свое начало в формах нашего интеллекта (популярно выражаясь, у нас в мозгу), а те в свою очередь не имеют употребления по ту сторону природы.

Ведь именно на злоупотреблении нашей познавательной способностью основывался предшествовавший Канту догматизм, исходивший из предположения, будто бы субъективные условия нашего познания, ограниченного в своих пределах одними лишь явлениями, суть объективные условия самих вещей. Поэтому Кант и определяет такие проблемы как трансцендентные, ибо все они проистекают оттого, что формы нашего интеллекта, служащие не иначе как упорядочению эмпирических данных, т.е. предписывающие опыту непременное правило, в соответствии с которым тот должен осуществляться, употребляются не по назначению.

Так вот, если отдавать себе отчет в том, что условия нашего познания есть вместе с тем и его ограничения, то становится ясным, что подобного рода проблемы неразрешимы ровно постольку, поскольку они надуманы, хотя их ставят так, как если бы они действительно имели значение вне нашего сознания (в собственном смысле этого слова). Вот почему наиболее основательный ответ на те вопросы метафизики, которые представляются нам принципиально неразрешимыми, может звучать лишь следующим образом: все эти вопросы лишены смысла.

После того как Кант с несокрушимой убедительностью показал, что законы, властвующие над миром, суть вовсе не aeternae veritates, а лишь необходимые предпосылки нашего мышления и представления, которые в качестве таковых не могут служить нам путеводной звездой к постижению внутренней сущности вещей, любые утверждения, переступающие границы имманентности в поисках наиболее общих и предельных оснований бытия, надлежит расценивать как философскую ложь или же как вольный полет мысли в заоблачную высь необузданных фантазий.