Онтологические прогулки

 

 

ОЧЕРК 1. Предварительное рассуждение

 

1.

Философия бывает разная, в частности, она может быть традиционалистской и философией современности. Эти очерки написаны в русле философии современности, чем и обусловлены их ограничения: с их помощью нельзя прогнозировать, можно только предвидеть, так как современность – субъективна. О будущем они могут сказать только то, что оно станет таким, каким его делают современники.

Предметом этой книги являются общественная и человеческая жизнь в России, а проблематикой – попытка их теоретического представления. Если общество хочет жить и быть самим собой, оно должно соответствовать тем вызовам, какие ему бросают его население, природная и социальная среда, т.е. другие общества и их правительства. Управлять любым обществом сложно. А российским с его огромной, северной и слабо заселенной территорией, растянутыми и сухопутными границами, с его огромным социокультурным разнообразием, плохой согласованностью между культурами и с населением, на протяжении столетий имевшим самодержавие и крепостное право, и не имевшим суммарно и двадцати лет свободы сложно вдвойне. Если страна не захвачена и в ней не насаждаются чуждые ей порядки, то ее общественно-политический строй соответствует этим вызовам. Он соответствует, даже если губит страну, формируя управление, как пагубную технологию.

Российская современность может быть названа межцивилизационной эпохой. И это не стадия предшествующей цивилизации, Е.Н. Яркова, например, считает, что культурой межцивилизационной эпохи является постмодерн. Прежде всего, замечу, что это – меж-цивилизационная эпоха, и она никак не может быть «определенным историческим периодом в рамках развития одной и той же цивилизации»[1]. Однако межцивилизационная эпоха сегодня уже не проблема только России, судя по последним событиям на Западе, западные страны тоже соскальзывают в нее, только не путем обрушения, как СССР, а плавно, как свойственно демократиям.

Есть общество, которое уместно рассматривать как социально-территориальный организм, а есть общественная жизнь т.е. совокупная жизнь людей, составляющих общество, они взаимосвязаны, но различаются. Общественная жизнь, это общество в аспекте его существования, современности и содержания, говоря более привычно, в аспекте функционирования и самоорганизации, а общество, это общественная жизнь, рассмотренная формально, то есть, модель в пространстве и времени.

В пространственно-временном ракурсе, об общественной жизни принято говорить как о целостном образовании, занимающем определенное место и переживающем длительный исторический период. Тогда она и может быть названа народом, нацией, исторической эпохой, социальной системой, цивилизацией, формацией. Что же до жизни социального организма, то она перекликается только с метафорой «жизнь людей», и вместе с нею может быть названа «экзистенцией».

Экзистенция – термин, который не будет слишком уж распространен в этой части. Он, все-таки, чужд русскому языку, ровно настолько, чтобы за ним всегда ожидалась некоторая завершенная формальность, однозначная дефинированность и денотированность, семантическая определенность, в то время как этого здесь нет. Мне представляется уместнее, вместо него использовать давно бытующие в русской философии общественную и частную человеческую жизнь. Они означают то же самое, только на русском языке. Этот русскоязычный характер слова, указывающего на самый предмет исследований, очень важен. Дело в том, что экзистенция - процесс деятельного существования, неотрывный от субъекта. Она занимает место и время, и исследуется не извне, а изнутри, как мыслящая жизнь и как целостное переживание субъектом его собственного окружения, как восприятие, мышление, чувствование, эмоциональная оценка, как непосредственная реакция на любое изменение окружения, благодаря которой субъект достигает самостоятельного бытия, сохраняет его и поддерживает баланс со средой.

Экзистенция будучи индивидуальной всегда субъективно содержательна, а ее формальное описание должно быть таким, чтобы содержание не было потеряно. Это заставляет экзистенцию быть вечной метафорой, непрерывно рождающей терминологию, причем, не столько литературно-философской, сколько первобытно-предметной метафорой. С помощью таких метафор субъект проводит аналогию не между объективными событиями, явлениями, ситуациями, а между собою и собственным внешним миром, всегда, при любом уровне развития и цивилизованности сохраняя наивную способность понимать мир на свой собственный лад. Причина, по которой я использую термин «метафора», заключается в необходимости подчеркнуть роль переноса значения с себя на внешний предмет.

Это наивное понимание предметов сохраняется в глубинах любого формального и математизированного понимания самого абстрактно мыслящего ученого, оно лежит в основе его творчества, без которого нет и науки, без которого она превращается в простое ремесло лаборанта. И тогда формальность теоретического описания человеческой и общественной жизни уже не может быть только научным описанием и логической систематизацией признаков и существенных свойств. Из абстрактного описания теория превращается в литературно-философское выражение и представление ориентиров субъективных переживаний, а содержащееся в теории знание становится не так информацией, как информативно насыщенным образом, где обязательно присутствует субъективное отношение.

Можно ли строить такие теории, а если можно, то каким прагматизмом они обладают, в этом заключается проблематика третьей части моих очерков.

 

2.

Книгу можно было начинать и отсюда, с того, как формируются площадки, но можно и заканчивать ими. Площадка и человек на ней, пожалуй, самое главное.

За пределами известного нам мира, включая в него и человеческую природу, находится хаос. Однако хаос не является беспорядком, это древнегреческий хаос: зияние, непознанное, пустота, лишенность формы, бесструктурность. Лучше всего он изображен в «Черном квадрате» К. Молевича, однако увидеть его можно и в обыденной жизни, достаточно безлунной и беззвездной ночью из ярко освещенной комнаты посмотреть на небо в открытую форточку, и увидишь тот же квадрат, абсолютную деструктурированность. Ну, или присмотреться к путанице своих снов. Отсутствие структуры нельзя увидеть, там видеть нечего, и поэтому она предстает перед нами отдельными бессвязными и несистематизируемыми вспышками форм, создаваемых нашим воображением, то есть, беспорядком.

Мы упрощаем хаос, придавая ему отчетливо зримую форму, иначе в хаос обратится сам наш разум, ограничиваем и структурируем его своей волей и творчеством, и вытесняем за пределы площадки, созданной нами или неизвестно кем и предзаданной нам. Но за ее границами он остается тем же чистым хаосом, то есть фактической непознанностью мира, о котором мы знаем исчезающе мало, только то, что создано в пределах нашей площадки.

Площадка, это ограниченное пространство, в котором и расположен любой отдельный субъект, в т.ч. и социум. Любая практика актуально или потенциально сопровождается ограничениями, в этом и заключается суть площадки. Это могут быть ограничения, налагаемые субъектом управления, природной или социальной средой. Если они налагаются средой, то означают организацию и управление, так как по сути указывают на необходимость считаться с обстоятельствами. Все дело, следовательно, в мере этих ограничений, не противоречат ли они друг другу и человеческим намерениям, способствуют ли или препятствуют тому, чтобы человек обретал форму, обеспечивающую его жизнь и социальную ценность самовыражения, такую форму, какая при этом не мешала бы жизни других людей и не девальвировала бы их ценности.

Если ограничения устанавливаются изнутри площадки, то это – самоуправление. Оно спонтанно устанавливает такую форму, целенаправленное же управление корректирует самоуправление с позиции личности или института, проводящих давление среды. В этом смысле, оба вида управления всего лишь конфигурируют границы площадок, соотнося их с природой субъективности и окружающего мира.

Совершенно не важно, что исторически развивающееся общество узнает о мироустройстве все больше и больше, оно все равно знает исключительно мало, а человек, живущий не в истории, а в современности, не знает почти ничего, будучи ограниченным и кратким сроком жизни, и своей узкой специальностью, и другими условиями.

Если в обществе главной ценностью является личность, то самоуправление должно доминировать над управлением, не более чем корректирующим его. Такое общество обязано быть демократичным. Если же на первом месте по значению находится социум, то оно неизбежно трансформируется то в тоталитарное управление, то в диктатуру, где оно вытесняет самоуправление, лишает его ценности и предписывает каждому человеку образ жизни. И тогда оно порождает самодержавие, вынося образ самодержца как фокус социальной жизни за ее пределы. Такое общество создает себе фигуру царя и персонифицирует ее в каком-либо индивиде, не зависимо от его способностей соответствовать этой фигуре, и даже не зависимо от его принадлежности к роду человеческому. Он может быть человеком, инопланетянином, котом, по остроумному совету Марка Твена или вообще не существовать иначе, как в живописном или экранном образе. Гораздо важнее, что в него верят, ему поклоняются и послушно исполняют волю, заявленную от его имени.

Экзистенциальный диалог, это культуронесущий диалог в первую очередь между людьми, он протекает в рамках площадок, возникающих и меняющихся в нем. Человек – существо социальное, но в равной степени и индивидуальное. Социальность проявляется в его стандартности и материальности, а индивидуальность – в идентификации человека с самим собой, в самобытии, в духовности, свободе и творчестве вплоть до маргинальности его образа жизни. Управление стандартизирует всех, самоуправление выводит свой субъект за пределы стандарта. В отличие от этих абстракций, реальная жизнь сочетает демократию и самодержавие, отдавая человеку власть над самим собой. В зависимости от того, сколько людей в обществе властны над собой и способны к творческому самовыражению и свободе, в зависимости от того, насколько они способны распоряжаться своей жизнью, общество и может быть идентифицировано как демократическое или самодержавное.

А хаос, который мы называем «природой мира» создает экспериментальные площадки, социальные аттракторы, - мы их называем цивилизациями, государствами, странами, и в каждом утверждает свой порядок. Разные порядки начинают конкурировать уже на международной арене, укрепляться или угасать, а победивший в конце концов порядок превращается в свою противоположность, демократия чревата охлократией и диктатурой, а диктатура демократией. Уж слишком много людей теперь живет на Земле, и каждый со своими взглядами и интересами, они сами привносят в свою жизнь хаос, желая порядка, но на свой лад.

Площадки создаются под влиянием объективных факторов, не зависящих от сознания человека. Этих фактора два: объективен внешний мир и объективны общественные условия, созданные или создаваемые самими людьми. Общественные условия бывают такие, какие формируются ими целенаправленно, и такие, что возникают спонтанно, в силу социальной самоорганизации толп в ограниченных условиях площадок. При этом самоорганизация начинается с осознанной и целенаправленной деятельности человека, считающего, что он хорошо владеет обстановкой, но в какой-то момент его деятельность и ее результаты вдруг выходят из-под его контроля и начинают демонстрировать силу, подпитывающуюся обществом, а не индивидом.

Пусть это – сила вторичной субъективности, но она, тем не менее, от нас не зависит уже потому, что мы рождаемся в условиях готовых, сложившихся площадок, созданных предыдущими поколениями, и они задают созданные ими же элементы нашего окружения, по отношению к которым нам необходимо определяться. Абсолютная демократия утопична, как и абсолютный тоталитаризм, в реальном обществе всегда есть обе тенденции, поэтому управление им на всех своих уровнях требует особой аккуратности и сравнимо с искусством канатоходца, это баланс между свободой самовыражения и принуждением к стандарту.

В межцивилизационных условиях вторичная социальная субъективность ослабевает, связи разрываются, отношения угасают, человек высвобождается от общества в силу того, что оно становится рыхлым и распадается, но полностью эта субъективность не угасает никогда. Она передается через самого человека, через то обстоятельство, что в каждой современности взаимодействуют люди разных возрастов, как те, какие только что родились и являются подлинными детьми межвременья, так и те, кто сформировался и состоялся в предыдущую эпоху и стал носителями самой этой эпохи, ее ценности и нормы превратились в их привычки.

На каждого человека действуют привычки людей, пользующихся для него авторитетом, в том числе, и привычки к угасшим или мнимым ценностям. Они передаются через рассказы, становятся мифами и метарассказами, формируют утопии, а через них оказываются общественными целями и побуждают восстанавливать утраченные ценности. Может быть, не в том виде, в каком они были естественными раньше, в новом, но восстанавливать. Трудно ожидать от досоветского или советского генерала, что он в постсоветскую эпоху легко уйдет в фермеры, что советский министр или сотрудник КГБ, работник аппарата ЦК КПСС станет бизнесменом. Точнее, станет, если нужда заставит, но именно советское, сохранившееся в душе, заставит его и через бизнес воссоздавать весь тот строй, какой он утратил.

Межвременье, переживаемой Россией сегодня, преодолевается в течение минимум трех поколений. Но речь идет не о демографических, а о культурных поколениях, о людях самых разных возрастов, но разделяющих одни ценности, рожденные минувшей эпохой, поколениях, которые являются скорее субэпохальными, и череда которых составляет временной строй, структуру эпохи.

Человек создает ценности, а ценности формируют человека в тех пределах, в каких он является личностью определенной культуры, они оставляют нетронутой только индивидуальность, и то не у всех, а у тех, кто по разным причинам с самого начала сомневался в этих ценностях. И чем дольше длится культурное поколение, тем меньше таких людей. Сопротивляемостью эпохе обладают люди, принадлежащие другой культуре, и те, кто свою личность сформировал сам из материала разных культур, они и становятся первичными субъектами общественной жизни. Они и вступают в борьбу за свои права с выродившимся обществом, персонифицированным, тем не менее, в своих персонажах.

Как субъекты, они действуют в современности, но их действие результатами уходит в новую эпоху, где они уже не властны над ними в силу собственной ойкуменальности. Никто не знает, к чему приведут его усилия, большинство даже и не задумывается, как не задумывались наши предки в гражданскую войну, что вера в доброго царя приведет к новому, сталинскому самодержавию, как не задумывалось большинство, что самодержавие способно возрождаться, и его придется удерживать от реставрации после третьей революции 1991 года. А оно наиболее естественно сейчас, любое межвременье переживает период мягкой или жесткой, скрытой или явной диктатуры, когда требуется навести порядок. И любой порядок поначалу формален, пока он не воспитает свой тип личности и не станет для него ценностью.

 

3.

В XX веке была разработана синергетика как философия нестабильности и теория самоорганизации хаоса в порядок. Она потеснила классический детерминизм и дала возможность изучать историю, в которой время доминирует над пространством и является продуктом непрерывного творчества, выбора и решения. Для общества же она оказалась теорией не только самоорганизации, но и эволюции самоуправления, предполагающего социально направленное творчество индивидов. И, пожалуй, она методологически наиболее пригодна для анализа межвременья.

Общественная жизнь, текущая на ограниченной площадке, неизбежно либо сваливается в самоуничтожительный конфликт, когда она прекращается вместе с ее проблемами, либо самоорганизуется, находя какие-то компромиссы между участниками. А так, как она все еще идет, то, следовательно, эти компромиссы находятся. На самом деле, самоорганизация общественной жизни для ее отдельных участников означает организацию без всякой приставки «само». Отдельные личности обладают достаточной субъективной силой, чтобы организовать ее фрагменты в более-менее устойчивые аттракторы. Они как фокусы в оптике притягивают к себе людей, становятся авторитетными и создают основы власти. С этого и начинается их управление, которое для общественной жизни в целом выглядит как самоуправление до тех пор, пока она не расколота и не превращена в борьбу взаимно непримиримых классов.

В этом важнейшая проблема управления в условиях межвременья, в том, чтобы влиять на умы, не вызывая отторжения, и не доводя дело до классовых конфликтов. Популярный метод «эффективного менеджмента» И.В. Сталина тут не годится, репрессии обостряют конфликт, до поры загоняя его в глубину, но лишь только созданная таким «менеджментом» система чуть-чуть демократизируется, как конфликт выходит на поверхность и разрушает ее. Это и продемонстрировал опыт М.С. Горбачева, Советский Союз попросту догнала заложенная еще в двадцатые годы классовая борьба: репрессии, насильственная коллективизация и т.д. Не годится и сегодняшний опыт гламурной лакировки противоречий, они есть, и обусловлены не только ошибками в управлении, но и сложностью такой системы, какой является Россия.

Чем больше единиц управления в системе (людей, групп, предприятий, территорий и т.д.), чем более разнообразны их культурные и природные условия, чем слабее транспортные коммуникации, тем сложнее управлять, сложнее договариваться, тем больше система идет вразнос. Тем больше разрастается бюрократия и складываются условия для единовластия. А оно уже провоцирует не то, что национализм, а прямо нацизм, разрывающий систему. Между демократией и самодержавием нет строго маркированной границы. Аналогичная проблема стоит и перед Евросоюзом. Достаточно проследить корреляцию между усложнением европейского пространства (появление новых членов, рост миграции, рост численности населения и т.д.) с одной стороны, эволюцией брюссельской бюрократии с другой, и с третьей стороны динамикой представительства националистических партий в Европарламенте, ростом привлекательности их лозунгов для населения, как все становится очевидно. Это конечно еще не нацизм, но уже зарождение сепаратизма, обусловленное пробудившимся патриотическим чувством. Нельзя централизованно из Киева управлять Донецком, как из Москвы нельзя управлять Кавказом, Уралом или Забайкальем. Нельзя из Брюсселя управлять Берлином, а из Вашингтона - Техасом. Они сами будут собой управлять.

США решили эту проблему путем федерализации, предоставив преимущественные права управления на места. Это правильно, но действует до поры. По мере усложнения каждого штата, им приходится все больше навязывать "Вашингтонскую бюрократию". Так и появляется в США и в ЕС "политкорректность", одно из проявлений бюрократии, переосмысляется классический либерализм и демократия, меняется их суть так, что они больше похожи на самодержавную вертикаль власти, чем на ту демократию, что была им присуща еще лет 40-50 назад. В теории управления важна мера соотношения внешнего из столицы распоряжения и самоуправления на местах. Переберешь с одним, и центр начинает навязывать свою волю, не считаясь с провинцией, переберешь с другим - и в провинции возрастает степень сепаратизма и анархии.

Тем более что это происходит сейчас, на фоне практически развертывающейся глобализации. Вероятно, мы сегодня наблюдаем спонтанное упрощение систем управления, выраженное в сепаратизме и изменении исторически сложившихся границ, противоречие между нарастающей сложностью и исторической традицией. С одной стороны, все привыкли к тому, что США - это США, Россия - Россия, а Германия - Германия. А на практике, США в большой степени – Китай, Мексика, Россия, а Россия - конгломерат Татарии, Кавказа, Европы и того же Китая, а Германия – Турция, Франция - это Алжир, Британия – это арабы и индийцы. И все это каждодневно меняется.

Новые площадки возникают и изменяют свою конфигурацию в результате вынужденной глобальной интеграции культур. Мир, перечеркнутый старыми государственными границами, больше не соответствует новым условиям. И это объективный фактор, не составляющий ничьи интересы. Глобализация неизбежна, но она создает условия для нового передела. Для кого-то эти условия важны, кому-то они не интересны, но они складываются сами собой. Тот, для кого новые условия важны, ими пользуется. Кому выгодно таяние льдов в Арктике? - Вроде, никому, но им сразу заинтересовались нефтяники всех стран.

Очень легко объяснить многочисленные ошибки России, США или Евросоюза глупостью или продажностью их лидеров, но это, пожалуй, упрощенное объяснение. Кто умеет демократически управлять системой, состоящей из бывших врагов и формирующейся с нуля (Евросоюз)? А системой, в которой множество самостоятельных государств в силу нарастающей сложности и взаимного давления проникают друг в друга, создают единую финансовую, экономическую, технологическую цепочку, но при этом сохраняют все права самостоятельных государств (США)? А Россией, чье самодержавие сложилось под влиянием Орды, огромного, слабо освоенного (только пятнами) и совсем не управляемого пространства, невероятного культурного и географического различия регионов, необходимостью защищать гигантскую государственную границу, содержать непомерно огромную армию, взимать для этого колоссальные налоги, соответственно, принуждать, давить, брать всё под полицейский контроль? А огромный полицейский аппарат и еще большее налоговое бремя означает нерентабельность бизнеса, госэкономику и планирование, и опять-таки единовластие, а это значит, откровенная либо скрытая форма крепостничества, корпоративность, коллективное сознание.

Самодержавие некий вариант гламурных империй, помимо нас только Франция от Людовика XIV до Наполеона III могла чем-то подобным похвастаться. Самодержавие, это не тогда, когда царь или король издает общеобязательные законы, а когда он может проконтролировать их исполнение, сам же, при этом, им не подчиняясь.

Хорошо американцам, у них со всех сторон океан, они до сих пор не заморачиваются охраной госграниц! У них, с точки зрения России, похоже, и пограничников нет. Высадился на побережье в плавках, и пошел. В США полно кубинского рома и гаванских сигар, не смотря ни на какие блокады. Что там охранять, границу с Канадой и Мексикой? Российский пограничники и таможенники только горько ухмыльнутся, особенно сегодня, в условиях фактически открытых, а где-то и не демаркированных границ.

Контуры мирового пространства меняются всегда. Они сначала накапливаются в пределах государственных границ, потом переходят в цивилизации, а потом взрывают и их тем, что цивилизации просто проникают друг в друга. Правда, они до поры меняются не так быстро и заметно. 1949 г. - распад колониальных империй, 1991 - распад СССР, между ними 40 лет кажущейся устойчивости, во время которой тем не менее происходили и открытые изменения в Африке, и скрытое накопление исламских ценностей в Европе, китайских в США, и западных в СССР. Сейчас просто все вылезло на поверхность. Достаточно сравнить политическую карту мира 1955 г. издания с картами 1968 и с современными.

Я пытаюсь набросать контуры общей теории, объясняющей то, что кажется глупостью. А это - не всегда глупость, просто меняется структура социального пространства разных регионов. И меняется по-разному, в зависимости от уровня развития региона.

Мы в самом центре Евразии, более того, мы чуть ли не половина Евразии, а это по сей день центральный мировой материк, 90% политики происходит в Евразии, почти все войны, революции и перевороты – там же. Есть США - цивилизация на основах демократии, и есть мы - на основах самодержавия, США - цивилизация экономико-технологическая, а мы - политико-технологическая. Мы - альтернатива, и именно поэтому для США и Евросоюза неприемлемы, как они неприемлемы для нас. Разнообразие культур в условиях глобализации неизбежно, культуры самоорганизуются по-разному, но разнообразие самостоятельных цивилизаций невозможно потому, что это означает различие в объективных законах развития и функционирования, это всегда острая до вражды конкуренция, которая в условиях нового вооружения чревата самоуничтожением всего человечества. Кто-то должен уступить, а демократическое общество уже потому, что оно основано на множественности субъектов уступить просто не в состоянии. Уступить может только самодержавное, как когда-то добровольно уступил Советский Союз.

Чем меньше общество организовано, тем больше в нем действует статистика стихии, а они потому и стихии, что ни от кого не зависят. Мировое пространство, подчиненное международным отношениям, никогда особенно организовано не было. Невозможно проконтролировать одновременно: миграцию, туризм, обмен студентами, преподавательские стажировки, поездки бизнесменов, поездки на конференции, нелегальный товарооборот, контрабанду, наркоторговлю, активность криминала, международные браки, неоправданную самоуверенность разных лидеров, обоюдное воровство культурных ценностей, идеологическую и корыстную дезинформацию со стороны СМИ и т.д.

Эта независимость общественных законов от индивидуального сознания, как ни странно, хорошо известная уже со времен СССР, действует аналогично природным законам и создает ту самую предсказуемость, считаемую по тенденциям и трендам, которой так не хватает России. У нас опять гиперорганизованная страна, располагающая односторонней властной вертикалью узкой группы элит, а значит, тотальным паноптизмом, и зависящая от воли одного коллективного и анонимного лидера, персонифицированного в образе Президента. Чтобы предсказать поведение России, необходимо предсказывать поведение разнородных и конкурирующих элит, возглавляющих ее.

Чего боятся на Западе? - Того, что у нас тенденции и тренды не работают, вместо них - опять "государственная воля", а это - воля лидера, рационально не просчитываемая. Мы, стало быть, непредсказуемы, а против непредсказуемости можно защищаться, только изолировав непредсказуемое пространство и относясь к нему, как к потенциальному противнику.

Тенденции складываются исторически, а самоорганизация происходит в современности, тенденции социальны, а самоорганизация именно личными волями и обусловлена. Но одно дело, когда страна демократична и там более-менее влияет воля каждого, а другое дело, когда на всю страну - одна единственная воля. Мы - вполне европейская цивилизация, но альтернативная США, так исторически сложилось. У нас - самодержавие, у них - демократия, а между Россией и США - третья цивилизация, гуманитарная Европа. Типы же цивилизации очень медленно меняются, целенаправленно их изменить, это как изменить генотип живого существа.

В условиях глобализации меняется сам способ самоорганизации, исчезают не просто Великие Державы, имеющие интересы по всему миру, но исчезает само государство, как угасают государства в Евросоюзе и в США. На передний план выходит понятие Великой Культуры, не цивилизации, которая становится одна общечеловеческая, а Культуры, не имеющей интересов, но оказывающей влияние на весь мир.

Какая из нынешних национальных культур способна стать образцом для создания новых площадок для всего человечества, какая из нынешних стран обладает такой культурой?

 

4.

Общество организуется и стабилизирует свою жизнь, а она в ответ придает обществу динамизм и хаотичность. Так, что можно предполагать, именно общество определяет границы собственной жизни, благодаря которым, оно и выглядит супериндивидной, самостоятельной, целостной и внутренне связной системой. А общественная жизнь, напрямую переходя в жизнь человеческую, обусловливает духовность или бездуховность, нравственность или безнравственность, свободу или зависимость людей, а в конечном счете, ту мотивацию и тот практический характер, которые непрерывно давят на формальные границы социума и изменяют их.

В отношении к индивидам, общественная жизнь представляет собою взаимно согласованный и взаимосвязанный поток их частных практических действий – внешних проявлений внутренней мотивации. «Я хочу = Я действую», - а если не действую, значит, не так уж хочу, или чего-то другого хочется больше. Все потребности и интересы, убеждения и верования, знания и иллюзии сосредотачиваются в воле к тому, чтобы сделать нужный шаг для получения необходимого, чтобы оно стало органичной частью «моего жизненного мира». Из этого и складывается общественная жизнь, глубокая, как океанская бездна, или мелкая как прибрежная отмель, временами пересыхающая и распадающаяся на отдельные лужицы. А ее границы обозначают единое пространство, называемое «Океан».

Так же, как в Океане, в общественной жизни могут вырастать острова, возникать перешейки, изолированные моря, строиться прибрежные плотины. Можно представить и высыхающий океан, распавшийся на отдельные большие и мелкие, связанные и не связанные друг с другом озера. Река может менять русло, вокруг нее после весеннего наводнения могут появляться старицы. Но мелеющий океан есть только там, где вода, но не там, где его обозначенная на старых картах претензия. Сегодняшнее Аральское море, это не его бывшее дно, а те лужицы, какие от моря остались. И общество существует лишь там, где есть люди, относящие себя к нему, но не там, куда указывает его государственная воля.

 

5.

Последние сто лет в нашей науке разрабатывались только теории общества, но не общественной жизни. В результате возникла иллюзия, что политические границы СССР совпадали с его государственными, культурными и социальными границами. Это понятно, наука должна быть формальной и теоретичной. Подражая давно доказавшей свою правомерность классической физике, социальная наука может строить теории. Но считается, что это невозможно, опираясь на гуманитарную философию, очень уж та художественна и связана с уникальностью каждого человека, запрещающей обобщать. Правда ли, невозможно?!

В конце концов, художественная литература обобщает, а ее образные типизации на практике построены тою же интуицией, что и научные понятия. И давно подмечена неразличимость границы, где роман переходит в философское сочинение крупного писателя, тем не менее, при всей незаметности границы, сочинение, явно отличающееся от развлекательного рассказа, и уж тем более от демагогической болтовни или идеологического плаката. Это происходит везде, где есть слово, всегда сохраняющее в себе потенциал превращения и в термин, и в симулякр. Слово позволяет поэзии выражать не только стихию языка, но и стихию мысли, быть и называнием вещей, но и молитвой. И не только слово, а любой знак, созданный культурою: музыка, танец, живопись и т.д.

Рискну предположить, что время и современность, общество и его жизнь – разные предметности, для которых нужны разные методологии, дающие разные теории, как-то соотносящиеся друг с другом. Я не сторонник того, чтобы считать монистический логоцентризм и теоретизм исторической ошибкой или пройденной на сегодня стадией в познании. Скорее всего, критикующая логоцентризм гуманитарная философия XX века просто нашла его дополнительные измерения. Однако думается, что даже в классическом виде и теоретизм, и логоцентризм правомерны и актуальны при исследовании общества, пространства и времени его бытия. А для общественной жизни сам их смысл должен кардинально меняться и индивидуализироваться.

Монистический логоцентризм становится плюралистическим, обнаруживающим проблему поиска новых теоретических способов описания и модельного представления. Просматривается аналогия между ними обоими с одной стороны и средневековыми апофатикой и катафатикой с другой, с теорией двух истин или с активно разрабатывающимися в западной философии XX века генерализующим и индивидуализирующим, номотетическим и идеографическим подходами. Ю. Хабермас довольно давно пояснил, что речь идет не менее чем о разработке новой методологической рациональности, хотя я и не думаю, что тотализующая позиция в исследованиях так уж устарела, как он на это указывает. Она просто другая, и у нее другие задачи и результаты. Более-менее точная, объемная характеристика изучаемой реальности может быть получена лишь одновременным анализом с разных сторон, подобно тому, как еще недавно стереофотография получалась только съемкой предмета с двух позиций на один кадр.

 

6.

Здесь рассматривается концепция общества в аспекте современности, то есть, общественной жизни. В этом ракурсе я по возможности абстрагируюсь от общества как такового и его исторического времени, то есть, от привычного линейного историзма Модерна. Это не значит, что классический историзм объявляется преодоленным или ошибочным, нет, просто обнаруживается его абстрактная односторонность, и он наполняется фукольдианскими значениями. Я не совсем согласен с базовым тезисом К. Поппера о том, что историческая необходимость является предрассудком и исторические прогнозы с помощью рациональных методов невозможны. Иначе бы они были невозможны во всех социальных науках, в то время как экономическая наука и политология только на них и живут.

И историческая необходимость, и опирающиеся на нее прогнозы и возможны, и точны. Просто у них другое, не формально-логическое значение. Они точны лишь тогда, когда их смысл раскрывается ясным пониманием, исходя из которого конкретные человеческие субъекты создают общественную жизнь и общество как способ и форму своего существования. А без учета живых и индивидуальных людей исторический прогноз действительно не имеет смысла, так как его некому делать, некому адресовать, и никто не может его осуществлять. Общественная жизнь и общество создаются людьми, отсюда и прогнозная перспектива, являющаяся не более чем способностью хоть в какой-то мере, но знать, что мы такое создаем.

Абстрагироваться от общества и исторического времени в этой книги приходится потому, что общественную жизнь можно изучать лишь в аспекте современности, причем, понятой не как сиюминутность, а как контемпоральность. Этот аспект слабо представлен в сегодняшнем российском мышлении, зато вопросы «происхождения народа», его «самоопределения», «независимости», «ультрапатриотизма», «исторического наследия», «преемственности культур и политических устройств», «эпох», «цивилизаций и формаций», «целостности государств» и т.п. продолжают активно обсуждаться. Именно те, старые вопросы, какие характерны для зарождающихся наций, и были актуальны в эпоху раннего Модерна и Просвещения.

Конечно, историческое время, как и пространство неизбежно будут присутствовать в моей работе уже потому, что они всегда рождаются в современности любого живого субъекта. Но в том и дело, что и пространство, и время возникают в современности, в практике живых людей, а не наоборот. Конечно, возникнув они предопределяют практику, однако именно людям свойственна сознающая себя индивидуальность, способная выходить за пределы пространства и времени. А если предположить, что современность образуется во времени, то появляется много несообразностей, когда, например, приходится считать, что современно все, что относится к одной и той же эпохе, и что, в силу единства каких-то базовых ценностей эпохи сближаются и отождествляются друг с другом. Тогда, например, крепостное право Екатерины II современно демократическому праву середины XX века уже потому, что по времени оба относятся к эпохе Модерна, а русское самодержавие, это – то же самое, что Президентская Республика, а следовательно, достаточно переименовать самодержца в президенты, и больше ничего менять не надо, это и будет Демократия.

Конечно, бывает, что между Царем и Президентом нет никакой разницы, но это все-таки не в силу одинаковости царизма с демократией, а из-за того, что политика, проводимая властью, может быть самодержавной по желанию и воле власти, из-за ее интересов, а не по каким-нибудь объективно-историческим причинам. Эти причины, на самом деле, не более чем предметные условия, которые власть может комбинировать по своему усмотрению, на пользу себе или обществу, но и, в случае серьезных ошибок, во вред. То, что прыжок с небоскреба по причине земного притяжения неизбежно повлечет за собой сотрясение мозгов, не отменяет возможности этого прыжка по глупости. И демократия, и самодержавие – больше каждодневный политический выбор, чем исторически унаследованная неизбежность. Историческое же наследие – материал практики, начинающейся по мере выбора, оно осложняет или облегчает практику, но не предопределяет ее.

 

7.

Советское мировоззрение было чрезмерно историческим, но историческим в классическом детерминистском духе. Принцип историзма, характерный для средневекового и модернистского мышления, вполне правомерный и необходимый для анализа прошлого и для социальных прогнозов, в СССР был искусственно культивирован, и стал основой его организации, политики и одной из базовых ценностей его мышления. Думаю, в какой-то степени именно историческое мировоззрение во многом повлияло на распад СССР как единого общества со своей особой культурой, обусловленная им убежденность, что любой общественный строй, в том числе, и советский, в своих основах всегда содержит причины будущего самоуничтожения. То, что исторично, всегда заканчивается, и жизнь СССР была наполнена одновременно оптимистическим (строительство светлого будущего) и апокалиптическим умонастроением.

Классический историзм, может быть, и пригоден для целостного общества как единой социальной системы, но для множества людей, чей поток и составляет общественную жизнь, правомернее принцип современности. Оба принципа должны дополнять друг друга, как дополняют друг друга общество и человек. Историзм связан с тотальностью, а современность с единичной человеческой сингулярностью, с индивидуальностью, демократией, свободой, креативностью.

Я акцентирую именно современность в значении контемпоральности, полагая, что об историзме у нас пока рассуждать нет надобности, за века эта ценность и без того глубоко проникла в «историческое бессознательное». А вот говорить о современности необходимо, она до сих пор слабо различается и почти не учитывается ни в политике, ни в экономике, ни в правовой организации.

В западной мысли работа по переоценке их собственного Модерна продолжалась весь XX век. Особенно велика, на мой взгляд, роль экзистенциализма и некоторых лучших философов т.н. постмодерна, пересматривавших Модерн под углом контемпоральности (Ж. Делез, М. Фуко и др.). Эта работа привела в итоге к попытке объединения Европы, мультикультурализму, толерантности, политкорректности и некоторым другим чрезмерностям, за которыми опять, похоже, наступает тоталитаристская, националистическая и ультрапатриотическая реакция. Можно предположить, что жизнь в одной лишь современности способна вызвать шок и моральную усталость, аналогичную футурошоку Э. Тоффлера[2]. Уже это наводит на мысль о том, что жить в «чистой» современности невозможно. Что до нашей страны, то здесь был культивирован «чистый» Модерн, жизнь в котором оказалась тоже невозможной. Между ними должна быть найдена пропорция и установлен паритет. Каким он будет, могут показать дальнейшие исследования и практика. Мои же очерки всего лишь о современности и межвременье, органичное усвоение которых, думается, нужно нынешнему российскому мышлению, они предназначены скорее для обозначения проблемы, чем для ее решения.

 

8

Современность - предмет гуманитарно-философского познания, лишь в нем она вообще обнаруживается. Наука служит только системой ограничений философии, направляющей ее интеллектуальную энергию и культуру на определенную и данную в опыте предметность. Причем, в первую очередь, это – экзистенциальная философия, совпадающая с самой мыслью ученого. Она всегда локальна, современна, она экзистенциально содержательна, и имеет творческий и поисковый характер. Она заставляет выдвигать гипотезы, пересматривать картины мира, и побуждает самого ученого философствовать, если существующая философская литература его не удовлетворяет.

В гуманитарном исследовании современности есть своя аксиоматика, свой «логоцентризм» и «редукционизм». Подобно тому, как Ф. Бэкон в XVII в. перевел аксиоматику познания с теологических догматов на экспериментально полученную предметность, Р. Декарт сделал то же самое для гуманитарного исследования, показав, что можно исходить только из данных, полученных в непосредственном опыте:

• Есть «Я», каждый человек как данность самому себе в качестве одушевленного, мыслящего и телесного существа.
• Есть некоторое множество «Других», составляющих предметное окружение каждого «Я».
• Есть ограниченное пространство, в рамках которого сосуществуют друг с другом «Я» и «Другие» (площадка).
• Есть отношение мыслящего «Я» с его окружением, и это отношение проявляется в двух планах: как телесное и как одушевленное отношение.

И пока что, распространенные во второй половине XX века попытки «преодолеть Декарта» ведут только к дегуманизации человека. А если гуманизм понимать не как политический тезис, а как признание того факта, что люди являются единственными персонажами человеческой истории, то дегуманизация означает лишение человека субъективных качеств, и в первую очередь, мышления, то есть, она означает новое обличие тоталитаризма как у нас, так и в любых странах Европы или Америки. Чем же он тогда собирается познавать?

Тогда познание оборачивается дискурсивным языковым описанием, человеческое мышление уравнивается с искусственным интеллектом, а Декарт все равно остается в своем праве, так как обезмысленный человек, действительно, «машина», пусть даже это делезовская «машина желаний». Начинаются парадоксы, история превращается в абсурд, люди уходят из нее, и она становится историей никем не сконструированных и не построенных машин.

Но если, хотя бы путем первобытной метафоры, по самому себе признать, что люди существа неизбывно субъективные и мыслящие, принять этот факт за непосредственную данность, то неизбежность отношений мыслящих индивидов в ограниченном пространстве обусловливает экзистенциальный диалог как основной способ их сосуществования.

Экзистенциальный диалог ведет к тому, что каждый индивид занимает в общественной жизни свое собственное определенное место, порожденное множеством экспектаций, как тех, что он адресует к окружению, так и тех, что адресованы ему. В результате индивид становится комплементарным с другими индивидами в пространстве их совместной общественной жизни.

Комплементарность выражается в представлении нормальности/ненормальности своего и других положения в этом пространстве. Производными от этого представления становятся нормы, девиации, легитимность и не-легитимность общества.

Нормы оказываются способом существования социокультурных парадигм – коллективно выработанных представлений о некоторых типичных качествах человека, мира и их взаимоотношения, какими они должны быть. Парадигмы в качестве своей субъективной формы вырабатывают социальные грани индивидуальных сознаний множества участвующих в общественной жизни индивидов.

Субъективные формы парадигм становятся основой групповых норм и девиаций, закрепляющихся базовыми институтами власти и оппозиции. В таком закрепленном институтами обличии они и оказываются субцивилизациями и цивилизациями. Цивилизации выступают теми структурами общественной жизни, какие придают ей качество общества. Субцивилизации оборачиваются общественными кругами.

В рамках этой концепции современность и межвременье существуют только на уровне индивидов как оценки легитимности и не легитимности их совместного существования с Другими. На уровне же всей общественной жизни, они принимают облик цивилизаций и межцивилизационных эпох.

А отсюда уже следует, что как о цивилизации, так и о межцивилизационной эпохе можно говорить, только опираясь на их индивидную основу.

 

9.

И наконец, предваряя дальнейшие рассуждения, напомню о том, что познание предполагает два аспекта: формальный и содержательный. И каждый из них должен раскрываться с двух сторон: объективно и субъективно. В этом случае, результат исследований становится многомерной моделью, адекватно характеризующей как самобытность предмета, так и его ценностно-смысловое наполнение.

 

Табл. 1. Многомерность исследовательских позиций и их результатов

	Объективный аспект	Субъективный аспект
Формальный аспект	Параметры и характеристики, выражающие взаимосвязь и соотношение предметных областей.	Смысл и значение параметров и характеристик объекта для субъекта.
Содержательный аспект	Материальный и элементный состав, структура, функции, характеризующие самобытие предметной области.	Субъективная ценность содержания объекта исследований, способная стать ориентиром жизни.

 

При этом адекватность знаний оказывается своеобразной пропорцией всех четырех позиций, когда каждая их них соотнесена со всеми другими, сохраняет свою действенность, но не подавляет действенность партнеров. Адекватность становится продуктом своеобразного паритета позиций. Именно этот паритет поддерживался Модерном, развивающим все возможные способы познания и оформляющим их в виде специальных наук.

Модерн и формулирует основные максимы адекватного познания: каждая наука знает свою предметную область лучше других наук, а чужие предметы она представляет деформировано, под углом собственной предметности и для установления межнаучных связей. Эти максимы и становятся основой абстрактного гносеологического оптимизма Модерна, обещающего, пусть в необозримой перспективе, но возможность всестороннего исследования каждого предмета и природы в целом. А то обстоятельство, что природа при этом трактуется как бесконечное множество взаимосвязанных предметов, и ведет к чрезвычайно оптимистичному бесконечному развитию научного познания.

Познавательный Модерн сосредотачивается, прежде всего, в физикализме. Физика, доказавшая свою состоятельность, вторгается в биологию и создает биофизику, в геологию, формируя геофизику, в химию – и появляется физическая химия. Это все хотя и называется «интеграцией», на самом деле является экспансией физики, великой науки, но тем не менее, уничтожающей специфику биологии, геологии и химии тем, что она навязывает не свойственную им предметность. Впрочем, может быть, это и правомерно, и оправдано для естествознания, но для истории, социологии, экономики, политологии, филологии «физическая история», «социальная физика» «экономическая» или «политическая физика» уже противоестественны, так как никто не доказал с «математической надежностью» применимость математики к гуманитарным наукам. Зато неприменимость вполне доказана тем, что живому человеку свойственна свобода, и это отнюдь не непознанная необходимость, а бытийствующая реальность его существования.

Как полагается, всё испортили гуманитарные науки. С самого своего рождения в качестве специальных научных областей, с конца XIX века они уже заявили, что, во-первых, объектом их познания является сама познающая субъективность, а следовательно, знание о ней может быть адекватным, но объективным, при этом, быть не может. Уже это ставит под сомнение обязательную объективность научных знаний в том смысле, что это – знание о независимых от сознания свойствах предметности. Объективная независимость отныне становится уделом только естественных наук.

Во-вторых, гуманитарные науки конституировали уникальность своей предметности, это - индивидуально-человеческая субъективность, у каждого – своя. Что же до общей на всех субъективности, то она только модель, парадигма, позиция, продукт индивидуального познания каждого ученого, несущий в себе уникальный отпечаток его личности.

И в-третьих, объективность гуманитарного познания, в таком случае, оказывается независимостью полученного знания от личных предпочтений, независимостью, которая выражается и подкрепляется неизбежным диалогом ученых, консенсусом, выработкой общей позиции, научными коммуникациями, институтами, единой гуманитарной картиной мира и разработкой общих стандартов «официальной научной точки зрения».

И более того, именно этот вид наук разработал взгляд, согласно которому главным субъектом познания является вовсе не наука, а многообразие ученых, как объединенных в научное сообщество, так и существующих в эпизодическом контакте с ним, а то и изолированно от него. В этом научное сообщество похоже на любое физическое множество, например, на облако газа, тем более разреженное, чем ближе к его краям. А наука для каждого ученого не самоцель, а только доминирующая в его сознании культура, то есть, она – та форма, которая существует в его личности, наряду с культурой питания, отдыха, отношения к близким, наряду с футболом, детективами, фотографированием и пешими прогулками. Наука – характеризует ученого, но не исчерпывает его, и эта личная неисчерпаемость и «за-научность» как раз и поддерживает познавательный и креативный потенциал ученого, без него ученый просто не состоятелен, и в лучшем случае, он не более чем начетчик и занудный методист.

Таким образом, объективность познания оказывается весьма значимой, но не самой главной характеристикой научного знания. Главным же является его адекватность, то есть его изоморфность, эквивалентность изучаемому предмету, полнота соответствия ему, точное повторение предмета в субъективном пространстве знаний, как его самобытности, так и внешних связей. А это означает многомерность знания, аналогичную многомерности предмета.

На табл. 1. представлены только некоторые исторически сложившиеся исследовательские позиции, однако уже они позволяют считать, что современность существует не исключительно сама по себе, она встроена во время, точнее в историю, так же, как и история рождается в динамике современности. Во времени история и современность представляют собой две диаметральные друг другу позиции, позволяющие изучать реальность общественной жизни адекватно, конкретно и стереоскопически. Современность как Я-субъективность является точкой отсчета, а пространство и время, это региональные и исторические границы площадки, позволяющие Я-субъективности формировать оценочную сеть современности. Пространство позволяет формально исследовать предметы в статике, время – в динамике, а современность трактует их содержательно, с точки зрения их субъективных ценностей, смыслов и значений.

 

(Продолжение следует)