Онтологические прогулки

 

 

 

ОЧЕРК 7. Социокультурный субъект

 

1.

Субъект^[1] в этой парадигме выступает своеобразной социокультурной матрицей, общеприемлемой и морально легитимной программой достойной человеческой жизни. Это, конечно, не та программа, какие пишутся для компьютеров, она не является источником, из которого человеческое сознание рождается «с нуля» и не может служить его синонимом. Она скорее набор социальных инструментов, «обрабатывающих» уже существующее у человека сознание и придающих ему социально значимую форму, порою, через его сопротивление. Социокультурный субъект как онтология представляет собою сеть каналов, направляющих личную активность Я-субъекта, сама же активность, это просто данность, то качество без которого Я-субъекта не бывает, которое и социокультурную субъективность превращает в деятельное существо. Это – совокупность норм легитимной самодемонстрации личности, сумма знаний и представлений о способах человеческой самореализации и самоутверждения.

Для Европы последних столетий, достойная жизнь, означает «успешную», то есть, такую, какая обеспечивает индивиду и обществу обладание условиями благополучного существования и жизненную перспективу. Субъект, это - прежде всего человек как единичное, индивидуальное, отличное от других и преуспевающее в своем деле существо, но человек - комплементарный с другими.

Как таковой, субъект имеет собственную архитектонику:

1. «Я» как данность самому себе и теоретически постулируемая себетождественность человека («Я-идентификация»;
2. «Я-субъективность» как социально оформленная и культурная активность «Я» в направлении других;
3. «Я» как идеальный тип, выражающий жизненную перспективу в рамках социальных норм, с которой «Я» идентифицирует себя, и одновременно – совокупность социокультурных требований к человеку, провоцирующих формирование таких его качеств, какие определяют его социально значимое место в мире и жизненные задачи. На этом «ментальном» уровне субъект существует как сторона сознания и представляет собою то совместное, что свойственно всем людям новоевропейской культуры;
4. лишь после этого субъект может пониматься как теория этого идеального личностного типа, как коммуникационные каналы, в которых он циркулирует от человека к человеку, как нормы коммуникаций, задающие меру межиндивидной комплементации и как институты социальной саморегуляции.

 

2.

Далеко не все участники общественной жизни становятся ее субъектами, это зависит от конкретных условий рождения и воспитания. В эпоху модерна субъективизм концентрируется по преимуществу в общественной элите, хотя ею далеко не исчерпывается. Элита как социальное выражение субъективности служит заодно и ее маркером, провоцируя стремление быть к ней причастным. Она не совпадает с т.н. «классом», к ней относятся те, кто ясно знает, умеет и действует, но не те, кто их обслуживает и на них паразитирует, независимо от размеров дохода, от обладания собственностью и от общественного положения. Класс же – относительно замкнутая социальная система, демонстрирующая свое отличие от других классов: имущественное, моральное, политическое, интеллектуальное, нередко и правовое.

В отличие от класса, элита бессознательна, это скорее субъективная функция общественной жизни, чем продукт разделения общества по каким-либо признакам. Она угадывается по той степени уважения и доверия, которые оказывает ей население. Именно общество выделяет ряд индивидов в элиту, находя в них зримые образцы, идеалы и эталоны субъективного достоинства. Идентифицировать же себя с элитой, подчеркивать свою принадлежность к ней, пожалуй, будет самозванством и лучшим способом не иметь к действительной элите никакого отношения. Таково, например, большинство современных политических или шоу-фигур принадлежит классу, но не элите.

Вместе с этим, как субъективная функция общественной жизни, именно в силу оказываемого ей доверия, элита и становится актором. Это – общество через нее как через инструмент формирует и регулирует свою жизнь, а не она сама. Ей достаточно просто существовать, чтобы другие думали и волновались, как бы она поступила в том или ином случае, что бы она сказала и что бы подумала. Как только она противопоставляет себя обществу и начинает действовать по своему усмотрению, она утрачивает доверие и уважение, и перестает быть элитой, становится классом.

Думается, что в европейской истории элиты появляются лишь в эпоху модерна, когда пробуждается человеческое самосознание и «Я-идентификация» становится массовым явлением. В Средние века их существование сомнительно, или же они имеют совсем другой облик и играют другую роль. «Я-идентификация» и связанная с этим личностным качеством элитарность становится возможной тогда, когда «Я» легитимно для самого себя, проще сказать, когда у людей пробуждается чувство собственного достоинства и самоуважение. В средневековье же истинный человек как совершенное существо и как идеальный тип размещается строго на Небесах, человек же посюсторонний – падший, безнадежно грешный и как таковой не может выступать ни идеалом, ни ориентиром. Это – эпоха, когда все эталоны персонифицируются в лицах, так или иначе, причастных к Небесам и выступающих носителями благодати. Короли и Папы как сакрализованные фигуры, дворянство и священники, получившие от них свою долю сакральности путем посвящения в рыцари и рукоположения в сан, но единственно кто в ту пору был источником элитарности, так только – Бог.

Ретроспективно можно заметить, как в европейских обществах модерна менялись элиты, кто оказывался «властителем дум», «образцом для подражания», «законодателем мод», «инженером человеческих душ» и т.д. XVII-XVIII века – время философов, XIX век – эпоха ученых, инженеров, художников, писателей и революционеров. В первую половину XX века образ легитимной успешной жизни демонстрируется искусством предпринимателя. Им на смену со второй половины XX века приходят менеджеры и политики, а в конце тысячелетия наступает век шоуменов. Не трудно предположить, что вместо трансцендентного Бога средневековья модерн создает искусственный и всеупорядочивающий интеллект, становящийся его трансцендентальным богом и вытесняющий людей с их «Я-субъективностью», подавляющий у них все субъектные признаки и стремящийся превратить их в элементы социальной системы, функционирующие в заданных параметрах. Выравнивание условий и образов жизни, возможностей, распространение т.н. «социальных стандартов», в том числе, и в науке, и в образовании, усиление степени паноптизма, корпоративности подсказывает, что век Фауста тяготеет именно к такому завершению.

При этом, совсем не обязательно, чтобы конкретные лица, принадлежащие к элите в действительности обладали какими-то идеальными качествами, достаточно того, что общество находит их или хотя бы подозревает за этими людьми, приписывает им то, что людям на самом деле не свойственно. Уже поэтому попытка идентифицировать себя с элитой оказывается хорошим способом умопомешательства.

 

3.

Элита не синоним социокультурной субъективности, а персонификация социальной функции саморегулировки. Как вхождение в ее состав, так и исключение из него временно и случайно. Ее устойчивость, закрепленность за определенными группами и воспроизводство показатель ее вырождения в класс, у которого из всех средств управления остается, главным образом, принуждение, политическое, экономическое и морально-идеологическое. Она – промежуточная стадия в классообразовании: сначала авторитет, а потом его эксплуатация. Авторитет может быть и заслуживается честно, он перекликается с общественным «долгом» и «служением». Но потом, когда человек рефлексирует свою социальную значимость, у него появляется выбор, или и дальше продолжать бескорыстное исполнение своего социального долга, или начать эксплуатировать свое значение во имя личных или групповых задач. В дальнейшем класс как особый механизм наполняется индивидами, не имеющими к элите никакого отношения, теряет авторитет и становится просто эксплуатирующим классом. Так, в XIX веке элитарен миллионер, своим трудом сколотивший состояние, но не элитарны его потомки, получившие состояние в наследство. Элитарен писатель или художник, нашедший новые формы самовыражения, но не элитарны его последователи, превратившие его личные находки в штамп, и наследники, ставшие обладателями авторских прав.

Но в любом случае, элита как функция самоуправления представляет собою опредмеченную социокультурную субъективность, для которой все, не входящие в ее круг, являются объектами приложения сил, будь то объекты воспитания для прекрасного педагога, объекты ограбления для талантливого вора или эксплуатации для владельца предприятия. Так, класс русских помещиков XIX века появился в трудах элиты Петра I, а советский чиновно-бюрократический класс - из элитарных досоветских революционеров.

Элита состоит из людей, самостоятельно выбравших или создавших себе жизненный путь, большая же часть общества модерна не становятся субъектами своей жизни, они – социально-управляемы уже тем, что их жизненные ориентиры обусловлены подражанием элите. Кто не может войти в ее состав, но не желает оставаться объектом, покидает культуру общества, даже если физически остается в ней. Их попытка самим прокладывать себе дорогу всегда девиантна и может быть даже криминальной, поскольку идет против задаваемых господствующей элитой норм. Они могут быть индифферентны к социуму, регулируемому элитой, как безразличны к крепостной России беглые, пытавшиеся в Сибири создать «параллельную Россию». Так образуются древнеримские люмпены, советские бичи, русские бомжи и парижские клошары, складывающиеся в параллельный мир вокзалов, подземелий и прибрежных зон, отсюда берет начало эскапизм и его параллельный мир ролевых игр, религиозных сект и коммун, например, западных хиппи в 60-80 гг. XX в. Они могут быть враждебны и деструктивны, таковы нередкие для модерна индивидуалистические протесты и бунты, вроде расстрелов американскими школьниками и обывателями своих же одноклассников, соседей или вообще случайных людей. В модерне нет объяснений для таких поступков, они кажутся не мотивированными, хотя внемодернистская мотивация у них есть, и она хорошо просматривается либо с позиций онтологической субъективности, либо с позиций других, немодернистских культур. Но когда их бунт против элиты созидателен, то они – революционные утописты, источник будущих преобразований и новых элит.

Во всяком случае, представляется тривиальным, что объектом для субъекта могут быть не только материальные явления, но и другие люди, культуры, общества и субъекты, и что живой человек уже в силу того, что он – человек, всегда в чем-то субъективен, а в чем-то объект внешних сил. Все дело здесь в мере соотношения объективности и субъективности, модерн же предъявляет к субъективности людей максимальные требования, побуждая их к полной автономии.

Не трудно предположить, что по мере развития и самоопределения индивидуальности, вырождаться будет уже социокультурный субъект вместе со своими элитами. Индивидуальность перехватывает субъективность у общества и меняет ее значение, разрушая все сложившиеся институты и коммуникации. Как следствие, число элит увеличивается, между ними начинаются конкурентные отношения, а при некоторых условиях устанавливается временное их равновесие, соответственно числу социальных субъектов, появляющихся в некогда относительно едином социуме. Начинается расчистка строительной площадки для возведения новой социальной системы, соответствующей представлениям новых элит будущего, во второй половине XX века это и произошло.

 

7.1. Онтологический субъект.

7.1.1. Я и Личность

Истоки онтологической субъективности человека скрыты в первоначальном акте отделения от внешнего мира и исторически нарастающего противопоставления ему, когда с какого-то момента субъект начинает формировать собственную реальность, именно в ней он и становится субъектом. Как исторический процесс, этот акт отделения скрыт в прошлом и доступен лишь в качестве гипотезы, да еще разнообразных интерпретаций древних мифов. Однако он может наблюдаться и переживаться в первые годы человеческой жизни, в периоде от рождения до пробуждения «Я». Именно с пробуждением «Я» люди начинают предъявлять требования миру, расталкивать других и обозначать свое место, свой собственный мир жизни, используя доставшуюся им общественную культуру как набор ориентиров и инструментов.

В первую очередь, субъектом новоевропейской культуры является человек, каким он себя находит, отличает от окружающего мира и идентифицирует местоимением «Я». Уже в силу своей Я-субъективности он и подбирает, предметность собственного окружения, осмысляет ее и создает образ мира, который уже потом практически превращает в действительный мир собственной жизни. В качестве субъективности, он не абстрактное «Я», полученное путем простого сравнения и выделения отличительных признаков, он сложно устроенный микрокосм, именно то, что К. Маркс когда-то называл «живым и практически действующим человеческим индивидом». Его действительное «Я», это личность, куда входит множество свойств, как характеризующих его уникальность, так и тех, какие образуются в результате его взаимодействия с природной и социальной средой.

Эти его внешнеобусловленные качества тоже индивидуальны, когда акцент делается на «Я» и подчеркивается их принадлежность «мне». Онтологический субъект, это просто человек такой, каков он есть и каким он знает, что такое человек «по самому себе», на своем опыте, личность. Архитектоника личности включает в себя два базовых компонента: «бытие собой» (самобытие) и «бытие другим» (инобытие), а сама личность не математическая точка социокультурного пространства, а сложный внутренний мир, созвучный внешнему, но не тождественный с ним.

И вместе с тем, личность представляет собою своеобразную область трансцендентального перехода между внутренним и внешним, между Я и его предметным окружением, область ценностей. Далеко не весь окружающий мир, и даже не все предметное окружение имеет отношение к личности, но только то, что окрашено в ценностные тона положительного или отрицательного отношения, в тона дружественные или враждебные, непрерывно меняющаяся пропорция дружбы и вражды становится основой для личности и для столь же непрерывно меняющейся ее мотивации. И следовательно, личность не замыкается внутри человеческой психики, частично она и снаружи, благодаря чему может устанавливаться интерсубъектность как межличностный канал, наделяющий партнеров интерсубъективными качествами и позволяющий им быть взаимно комплементарными.

Человек выбирает образование, работу, жену или мужа в рамках заданных объективно условий. Он подбирает жилье, определяет его интерьер, приемлемые инфраструктурные условия: магазины, транспорт и т.д., очерчивает круг знакомых, устанавливает ценностные и смысловые отношения к предметному окружению так, чтобы разрозненное и зачастую объективно никак не взаимосвязанное окружение стало миром его жизни, целостным в силу принадлежности к его собственной человеческой индивидуальности. Сами условия жизни, хотя и влияют на формирование личности, но не затрагивают «Я». По каким бы причинам оно ни появилось, но его особенность в том, что оно проективно и нацеливает на будущее. Внешние же условия задают только горизонт выбора и самореализации. Они представляют собою своеобразный канал, связывающий Я с будущим состоянием человека, они очерчивают пространство практики для Я. А само Я формирует человеческое будущее тем, что оперирует в заданном ими пространстве. Будучи всегда современным, Я посредством практики превращает в современность все, с чем соприкасается. И здесь не столь уж важно, какой по содержанию горизонт дан человеку, не так важны и размеры внешнего пространства, как важен сам факт возможности выбора.

Крестьянин из маленькой деревни, может быть, имеет пространство выбора значительно меньше, чем у жителя мегаполиса, но и у него есть варианты разводить кур или кроликов, сделать магазинчик для односельчан или стать местным пьяницей и бездельником. Смертельно опасным для Я, а следовательно, и для человека является отсутствие выбора: заключение в одиночной камере, смирительная рубашка в психиатрической больнице, агрессивный и могущественный сосед, отбирающий у Я его условия, хотя, даже в этих крайних случаях Я может найти, пусть и крайне маленькое, но все-таки пространство для выбора и самореализации, хотя бы, гамлетовское «быть или не быть».

При этом вероятно, оптимальное пространство для Я у каждого человека ограничено и невелико, и у разных людей оно варьируется в относительно небольших пределах. Даже в мегаполисе мы различаем свое и чужое пространства, хотя бы «мой» и «не мой» двор, квартал, район. Мегаполис сравнительно с маленькой деревней предоставляет человеку больше возможностей не том, что поставляет его окружению больше материала, а тем, что позволяет выбирать и менять сами окружающие пространства. В большом городе, в большой стране, в большом массиве союзнических стран, при хороших транспортных коммуникациях мы можем переехать из одного квартала в другой, из деревни в город, с рабочей окраины в университетский центр, из северной тайги на побережье южного моря. Мы получаем мотивацию к агрессии или союзничеству, к развитию транспорта, позволяющему менять пространства. При таком переезде можно существенно обновить и даже качественно изменить свою личность, ту область сознания, в какой Я перерабатывает окружающие условия, можно поменять мотивацию поступков, содержание практики. Но Я можно только уничтожить, другим изменениям оно недоступно. Если оно есть, то при любых изменениях остаются неизменными бытие Я, наличие у него Другого и его способность практически превращать Другое в собственную современность.

 

2.

И самобытие, и инобытие формируют личность. Самобытие формирует личность на базе Я, инобытие – на базе Другого и отказа от собственного Я. Созданная инобытием личность для Я – маска, личина, персона, небытие, но для жизни оно тоже необходимо. Личность, сформированная только одним Я оказывается эгоистически аутичной, шизофренической или параноидальной агрессивной личностью. Она замыкается на себе и выпадает из общественной жизни, изгоняется ею или уничтожается. Личность, сложившаяся на основе исключительно Другого – конформистична, это уже больше социо-компьютерная программа, чем человеческий индивид. Ее появление требует, чтобы Я было уничтожено в зародыше, сломлено либо нашло в себе силы к духовному суициду полного отказа от себя во имя Другого, когда вместо человека оказывается раб, животное или социокультурный персонаж, например, воплощенный герой компьютерной или ролевой игры, фанатик, жертва моды или истовый поклонник шоу-кумиров. И отсюда, чтобы быть человеком, надо, оказывается, непрерывно удерживать свое Я, защищать от внешней агрессии и от полной самоотдачи Другому, надо непрерывно удерживать в себе и Другого, с которым возможен диалог, и который своим сопротивлением побуждает нас к осмыслению нашего места в жизни, позволяет обрести ясную и определенную внешнюю оформленность. При этом, из-за ойкуменальности и своего существа, и собственного окружения Я действует не полностью осознанно, опираясь не на одни знания, чувственные образы, опыт и взвешенные оценки, но и на интуицию самобытия.

Вследствие общения и диалога, в силу того, что люди обмениваются знаниями, опытом и учатся друг у друга, между ними устанавливаются коммуникации. Сеть коммуникаций сама по себе, безотносительна к субъектам, взаимосвязана и представляет собою систему, причем, обладающую, вопреки Ж. Делезу, структурой. Как показывает Ж. Делез, к предметности реального мира во всем его многообразии понятие структуры не применимо^[2], по крайней мере, не применимо понятие определенной структуры в рамках разработанных теорий. Мы можем говорить только о неопределенной «некоторой», всякий раз неизвестной структурности и системности объективного мира, постоянно держа саму его системность под сомнением.

Но сеть коммуникаций нельзя относить к объективности, их действительность вторична по отношению к действующим индивидам, их объективность существует лишь для субъектов и представляет собою продукт деятельности предшествующих поколений и тех индивидов, которые не входят в предметное окружение Я-субъекта и остаются ему неизвестными. Эта сеть творится всеми участниками общественной жизни, в том числе, и каждым Я-субъектом персонально, и ее объективность означает всего лишь ее инерцию с точки зрения субъективной динамичности, для которой весь комплект причин скрыт от каждого отдельного участника и уходит корнями в необозримость общественной жизни и в ойкуменальность человеческой души.

В отличие от, например, космоса, сеть коммуникаций общественной жизни хоть и огромна, но не может быть названа неисчерпаемой, ее границы с самого начала определяются границами пространства, занятого общественной жизнью. И отсюда, не смотря на реальную или кажущуюся бесструктурность объективной природы, структура общественной жизни может быть определена уже потому, что она целенаправленно создается конечным числом субъектов. Пусть, в диалоге и даже через конфликты, но они достигают равновесия между собой именно в вопросе структурирования общественной жизни, то есть, в ее упорядочении. Примерами таких структур могут послужить международное право, система международных институтов и обусловленных ими отношений, устройство государства, организация предприятия или корпорации, планировка городов, транспортные артерии и т.д.

Однако будучи вторичной от человеческой личной активности, общественная жизнь формирует вторичные субъекты: народы, общества, науки и пр., способные к практике, благодаря единству образующей их коммуникационной сети и возникающим отношениям порядка и беспорядка. Это – тоже субъекты, так как они каждому участвующему в них индивиду предъявляют экспектации, побуждающие Я-субъектов к выбору и предпочтению. Они, конечно, вторичны, но тем не менее задают диапазон форм, между которыми осуществляется субъективный выбор. Быть ли человеку солдатом, купцом или священником, задается не физической природой, не природой Космоса и не сверхсубъективностью, а самой общественной жизнью. От природы могут быть утонченная нервная система, склонности, задатки, но будут ли они реализованы в виде поэзии, шаманизма или революционной анархии, это зависит от тех форм, какие приобретает общественная жизнь и человеческое Я.

Более того, общественная жизнь через культуру обусловливает и диапазон обликов, с которыми идентифицирует себя человек, выбирая из перечня предложенных культурой образов человека, примеряя их и превращая в собственную человеческую форму. Весь список вторичных субъектов, в том числе и образы человека, идеальные человеческие типы, по сути, являются историческими субъектами, они складываются в культурно-историческом процессе. Но в их основе всегда существует онтологический субъект - человек как себетождественная данность современности, чье существование, в конце концов, создает всю общественную жизнь и историю, протекая в ограниченном пространстве острова, континента или планеты.

 

3.

Для современности первостепенное значение имеет человек как онтологический субъект. Именно здесь нет ни наций, ни классов, ни обществ, можно утверждать, что в современности нет ни одного конкретного общества без людей, но люди без общества существуют.

Для времени же на передний план выходит исторический социокультурный субъект, он и предопределяет диапазон социально значимых обличий, между которыми онтологическому субъекту только и остается выбирать и перекраивать, подгонять выбранную форму под себя, придумывать и конструировать новые облики, тем самым участвуя в историческом процессе.

Конечно, человек как онтологический субъект современности всегда обладает исторической формой, но вся суть в том, что он - существует. Исторический человек как устойчивый человеческий образ в культуре без него вообще не может появиться. Причем, он существует не просто в качестве исторически формирующегося и окультуривающегося животного или иного существа. Он присутствует в современности как данность, чья жизнь и создает историю, отдельную историческую нить, вплетенную в пеструю ткань общей динамики. Он – исходная точка истории в любой момент общественной жизни, и ему по большому счету безразлично все предшествующее, там были другие люди, другая общественная жизнь, другая история. Даже свое прошлое он создает из предзаданного материала, направляя на него свои оценки.

Однако, говоря о современности как об общественной жизни, всякий раз каждым Я-субъектом создаваемой заново, мы вынуждены говорить именно о процессе выбора предметного окружения, как мы вынуждены говорить о выборе материала, из которого строим себе дом, и проекта, по которому его строим. Следовательно, удерживая в поле зрения Я-субъект как экзистенциальный опыт самобытия, нам придется говорить не о самих Я-субъектах, их множество остается только постулировать как предметность исследования. Говорить же приходится об их культурно-исторических воплощениях через полилог и поликоммуникационную сеть, то есть, об историко-культурных субъектах. Рационально изучать человека, это значит исследовать его явленность через культурные типы, его самобытие никакому рациональному исследованию не доступно из-за отсутствия дистанции между субъектом и предметом исследований. Либо, чтобы провести это исследование, надо менять сам тип рациональности таким образом, чтобы можно было не присваивать знание об объекте, извлекая его, а рационально выражать себя в границах теоретически описанного пространства мира, опираясь на данность дистанцированного окружения.

Опираясь на различение самобытия и инобытия человека, можно говорить о двух основных разновидностях субъектов: человеческий и культурно-исторический. Первый преимущественно индивидуален, второй же – социален. При этом социальный, культурно-исторический субъект обладает качеством субъективность не сам по себе, а в силу того, что любой человеческое общество состоит из людей, в то время, как человек из обществ не состоит, человеческая субъективность является очевидно приоритетной, сравнительно с социальной и люди передоверяют своему обществу права выступать от их имени.

Человек передает обществу самое главное, что способно сделать его субъектом, сам способ выполнения этой функции, свою активность живого и разумного существа. Но в то же время, содержание этого способа и этой формы: потребности, интересы, знания, образы у человека обусловлены его биологической и социальной природой.

Ю.В. Ларин развивает любопытную точку зрения, согласно которой человек по природе существо биосоциокультурное. Это дает ему основание разделять три эпохи в истории человечества. С биологической детерминацией он связывает первобытность; с социальной детерминацией эпоху истории от древних шумеров до наших дней, он именует ее цивилизацией, а далее им прогнозируется культурная детерминация, выводящая на передний план индивидуальность[3]. В целом приветствуя эту позицию, стоит заметить, что в ней многое вызывает сомнение, и в первую очередь смущает само представление о человеке, как существе исключительно детерминируемом и не содержащем в своей природе свободы. Разве культурное – не способ и форма осуществления социального? Разве социальное и культурное в социализованном человеке, образованном и воспитанном не синонимы? Как говорить с точки зрения индивидуальности о социальном без культурного, и о культурном без социального, и изучать, например, народные культуры? Мне представляется, что идея Ю.В. Ларина нуждается в упрощении и представлении человека как биосоциоиндивидуального существа, когда в его социальности содержится культура, а в индивидуальности – духовность в ее проявлениях через свободу и творческий потенциал. И культура отличается от социальности только тем, что опосредует отношения социального с индивидуальным и подготавливает появление самобытия.

Думается, что природа не детерминирует, а только предзадает человеческую физиологию как предметный носитель социокультурного и индивидуального его качеств. Вся драматургия исследований природы человека состоит в соотношении именно этих двух аспектов, где первая роль отводится вопросу об акцентах, приоритетах и выборе: что именно для человека имеет первостепенное значение: общество, в котором он вращается, или самобытность, какою он является.

Думаю, тривиально будет говорить о том, все отличие современной России от Запада, вызывающее сейчас столько проблем, обусловлено не менее чем четырехвековым господством в нашей стране самодержавия, ставившего людей фактически в крепостное положение. И том, что знаменитое русское «общинное начало», с которым многие связывают специфические черты русской культуры является крепостным и подкрепленным силой самодержавного государства. Именно от него у нас до сих пор неистребим тоталитаризм, проявляющийся и в традициях, и в морали, и в праве, и в воспроизводящемся политическом устройстве.

Демократическое же устройство Запада восходит к приоритетности не социокультурного, а индивидуально-человеческого права буржуазного субъекта. Именно поэтому там успешно проходили буржуазные революции, у нас всегда завершавшиеся провалом. И именно поэтому избирательное право Европы и США становится всеобщим только сто лет назад, а до этого с самых первых их буржуазных республик гражданские права давались не всем, а только основным социообразующим субъектам, то есть, буржуазии. И отсюда в течение многих веков у них доминирует индивидуализм, а не социализм. При всех недостатках такого порядка вещей, стоит заметить, что он гораздо более естественен, так как, повторюсь, общество состоит из людей, а не люди из обществ, нет у общества иного предметного носителя всех его социальных качеств, чем человек. А люди же разделяются на две неравные и неравнозначные группы: субъекты и объекты.

 

7.1.2. Социокультурные субъекты

Социокультурный субъект современности формируется на базе исторически сложившихся предпосылок, и то обстоятельство, что эти предпосылки во многом являются продуктом его выбора, а то и творчества, ничего не меняет, кроме одного. Он - продукт не некоторой объективной логики исторического процесса, а представляемой и конструируемой им исторической логики уже потому, что логика как форма мысли, как интеллектуальная позиция и как теория некоторой реальности принадлежит именно ему, а не его объектам. Термин «объективная логика» выглядит оксюмороном и может только постулироваться в том случае, если за чужим поведением или за природными процессами предполагается и постулируется другой, скрытый субъект.

Границы пространства самобытия задаются концептами субъекта и объекта. Мы переживаем их как навязчивость нашей среды, представляем ее требованиями, рефлексируем в виде идеальных типов, а в конце концов, получаем возможность сконструировать их теоретическую модель как вариант собственной жизненной программы.

И тогда, наряду с множеством живущих людей мы обнаруживаем и продуцируемые ими культурно-исторические субъекты:

 

1. общекультурное представление об индивиде и его отдельных качеств (рациональность, свобода, воля и т.д.);
2. общество и его институты (социальные группы, народы, науки, армии, государства и т.д.);
3. предполагаемая и ожидаемая супериндивидная субъективность (Абсолют, Мировой разум, общественный идеал и т.п.).

 

При этом, онтологически все субъекты оказываются производными от живых человеческих индивидов и их полилога в рамках ограниченного и устойчивого пространства. Они – интегрированные представления множества личных сознаний и самосознаний. Поэтому каким бы абстрактным или глобальным ни казался субъект, его бытие в конечном счете всегда принадлежит практически живущим и действующим людям, а его изучение в итоге оказывается исследованием людей и их позиций, гуманитарным познанием, самопознанием и самоопределением.

В разных культурах на передний план выходят различные субъекты. Так, если говорить в терминах конца XX века, в средневековой культуре доминирующим субъектом был Бог как образ церковного сознания. В тоталитарных культурах субъектом выступает общество, народ, государство, социальный класс, церковный институт и т.д., вся жизнь людей подчиняется им как высшим идеям. В сообществе ученых субъектом является Наука, а в сообществе художников – Искусство, в поп-культуре – шоу-звезда, в криминальной культуре – воровской авторитет и т.д.

Помимо этого, субъектов достаточно много. Даже в городе общественная жизнь сложна и многолика, чтобы ограничиться одним субъектом, не говоря о стране. В разных точках ее пространства уже в силу самоорганизации возникают разные конфигурирующие центры. В одном месте это может быть университет, в другом – предприятие, в третьем воинский гарнизон и т.д. Средневековая Европа первых веков, например, как относительно чистый случай социального хаоса демонстрирует спонтанное появление и исчезновение университетских, ремесленных и властных центров, то же самое происходило в период формирования США. Вплоть до сего дня эти центры возникают и пропадают: столица государства нередко выглядит простым символом, а наряду с нею имеются и «культурная столица», какой у нас заявляет о себе Санкт-Петербург, «интеллектуальная столица» (напр., Новосибирск), «промышленная столица» (Екатеринбург), «духовная столица Сибири» (Тобольск), а есть еще столицы моды, нефтегазовые столицы и т.д. Некоторым образом это явление учитывалось в 70-е гг. XX века в СССР, где разрабатывались экономические теории территориально-производственных, топливных, региональных комплексов и применялись понятия «градообразующих» и «регионообразующих» предприятий. В городах же такими субъектами общественной жизни выступают и городская власть, и университет, и завод, и кафедральный собор, а то и «цыганский поселок».

Субъекты могут появиться в силу объективных исторических предпосылок, например, на основе и по образцу старых центров. Так, например, происходило в средневековой Европе, где они поначалу образовывались в центрах бывшей древнеримской власти с ее гарнизонами. Или в постсоветской России, где используются и наполняются новым содержанием властные центры СССР. Они могут сложиться и в силу природно-географических или ресурсных условий. Но они способны и самостоятельно возникать, помимо объективных условий, просто из-за того, что появилась яркая и влиятельная личность, так создавались первые монастыри или некоторые университеты. Например, новосибирский Академгородок не мог возникнуть без личности его основателя легендарного академика М. Лаврентьева, а Тюмень как нефтяная столица не появилась бы без личностей Ф. Салманова, В. Муравленко, А. Барсукова и др. Причем, если для создания нефтегазового комплекса, все-таки, нужна нефть, то Новосибирский Академгородок в принципе мог появиться в любом месте.

Субъекты как центры социальной конфигурации могут быть чрезвычайно влиятельными, распространяющими свой стиль и образ на обширные пространства, и менее влиятельными. Так каждому городу известны привлекательные личности местных предпринимателей, рок-музыкантов или поэтов, вокруг которых когда-то группировались небольшие элиты, позднее обусловившие культурную обстановку. Но в любом случае видно, что, во-первых, субъектами общественной жизни становятся не все, и степень влиятельности у них разная, можно говорить об уровнях субъективности индивидов, институтов и т.д. Во-вторых, субъекты как центры конфигурирования сами находятся друг с другом в диалоговом отношении и создают сеть коммуникаций, которая при удачном стечении обстоятельств превращается в матрицу целой страны или большого региона. В-третьих, без них культура у общественной жизни не появляется, а без коммуникаций между субъектами нет цивилизации, однако существование субъектов создает не только центростремительные, но и центробежные силы общественного коловращения. В-четвертых, доминирование одного субъекта влечет за собой укрепление тоталитарных тенденций, а равноправие и паритетные отношения нескольких субъектов направляет эволюцию в сторону демократии. Так, например, демократическая культура современных США не сложилась бы, по крайней мере, в том виде, какова она есть, без объединения множества штатов в федерацию на равных основаниях и без доминирования закона штата над федеральным законом. Английская демократия зарождается с Великой Хартией Вольностей, предъявленных королевской власти родовыми аристократиями. Французская демократия по сей день несет на себе отпечаток с одной стороны былого абсолютизма, а с другой стороны, сепаратизма герцогов, Лиги и Фронды.

И при этом, действительное бытие любого культурно-исторического субъекта принадлежит человеческому индивиду, помимо него ни один субъект ни мыслить, ни действовать не может. Мышление субъекта происходит в человеческой, а не в чьей-либо другой голове, а практика субъекта осуществляется через индивидуальную деятельность и через координацию множества личных поступков. Они могут координироваться как институционально, так и на базе «идеи, овладевающей массами», но вместе с этим, они согласуются даже общими настроениями.

Все сверхчеловеческие субъекты образуются как результат совместного существования индивидов и их экзистенциального диалога. Они – не более чем экспектации, посредством которых к людям обращены устойчивые и сконфигурированные коммуникационные сети и институты, и они - идеальные типы и программы, благодаря которым в данном конкретном обществе люди могут чувствовать себя «по-человечески». Они настойчиво предлагают условия и критерии комфорта, но их предложения встречаются с ответными предложениями и экспектациями, идущими от онтологических субъектов, и при всей своей настойчивости не являются абсолютно неизбежными. Исторические же субъекты возникают потому, что люди представляют себе общество с его институтами как самостоятельную реальность и интенционально передоверяют ей некоторые из возможностей своей внутренней жизни.

 

 

7.1.3. Признаки социокультурного субъекта эпохи Модерна.

 

1. Характерные черты новоевропейской субъективности

Если попробовать без всякой системы и классификации просто перечислить характерные черты европейской субъективности последних четырех столетий как классически-чистого случая модернизма, хотя бы для того, чтобы понять, что означает и чего требует «модернизация» как основной «лозунг» первых постсоветских десятилетий в России, то, вероятно, получится следующий перечень.

1. Монистический логоцентризм, проявляющийся в аксиоматическом и догматическом, инклюзивном характере европейской мысли, в идее линейного и целенаправленного прогресса и политического моноцентризма. С этим, по-видимому, связаны и мессианский характер истории, отличающий европейский регион в течение, по меньшей мере, полутора тысяч лет, и время от времени наблюдаемые именно в европейских культурах претензии на «мировое господство». С этим связана и особая роль государства, его столицы и правительства как организующего центра, и повышенная степень конфликтности между европейскими государствами, отличающими всю их историю. Отсюда же следует и европейский прагматизм: практическое креативное отношение освоения и европеизации субъектом окружающей реальности, превращение ее в комфортную для себя среду. В науке монистический логоцентризм оборачивается господством рационализма, в самосознании – волей, высокой степенью самоконтроля и самопринуждения для достижения намеченных целей, в обществе – элитарностью, социальным расслоением, в первую очередь, не столько по имущественному признаку, сколько по степени принадлежности к элите.

2. Рационализм, превращающий науку и философию в идеологические средства достижения целей и выдвигающий главным способом элитаризации получение именно европейского образования. Наличие европейского диплома становится здесь основным маркером, указывающим на принадлежность к цивилизации. В прагматическом плане рационализм чрезвычайно усиливает технологическую составляющую и формирует ее машинный характер. Именно этот тип мировоззрения зарождается и становится научной парадигмой Европы в механицизме Р. Декарта, продолжается у Ж. Ламетри и доходит до предела уже в конце XX века в идее «машины желаний» Ж. Делеза.

3. Классический рациональный либерализм, превратившийся позднее в идеи юридического гуманизма и правового государства.

4. Рациональный креационизм, в первую очередь, выражающийся в целенаправленной истории, в непрерывном конструировании социальных утопий как проектов организации общественной жизни и в попытках эти утопии практически воплотить.

5. Рациональный морализм, рассматривающий сферу должного как  сферу социальных идеалов и способствующий формированию наций в качестве субъектов модернистской истории, но и появлению националистических теорий.

6. Прагматический дуализм и плюрализм, предполагающий строгое разделение субъектов и их общее противостояние внесубъектной реальности как объекту познания, практики и творчества. Противоречие между субъектом и объектом составляет основу динамики общественной жизни.

7. Элитарный характер европейского социума по отношению как к своим слоям, не имеющим субъективности или насильственно ее лишенным, так и к неевропейским обществам. Причем, элита легитимируется как основной субъект социального конструирования.

8. Техника и технологии, ставшие предметными и структурными носителями социальных коммуникаций.

9. Представление о супериндивидном происхождении этой системы ценностей.

И так далее, можно навскидку перечислить еще много таких черт, я ограничусь лишь некоторыми из них, теми, какие мне представляются базовыми.

Их суть в том, что они онтологически присущи Я-субъекту и выражают его культурную определенность, они реальны так же, как реальна форма. Будучи онтологическими качествами, они легитимны для Я-субъекта настолько, что попросту привычны до незаметности. Осознавая свое отличие от внешнего мира, Я-субъект не отделяет себя от этих качеств, они для него интерсубъективны и означают его отношение к конкретной культурной среде, в какой он непосредственно живет. Он определяется этими качествами, и сам практически их воспроизводит как в себе, так и в среде. И по этой причине, они для него жизненные позиции, позволяющие увидеть желаемую для него перспективу.

«Чем больше ты обладаешь этими качествами, тем больше ты сам как человек легитимен для этого мира», - таково правило, каким Я-субъективность руководствуется в жизни. Но это и главный критерий, по какому он наделяет и своих соседей качеством «человечности» или отказывает в нем. Зная, что такое человек на своем непосредственном жизненном опыте, чувственно воспринимая других людей только как разновидность животного мира, отличающегося от прочих живых существ лишь второстепенными признаками: одеждой, прической и т.п., Я-субъект модернизма наделяет их статусом «людей», в первую очередь, по признаку «свой-не свой», «такой же или не такой же, как Я». Понимая межчеловеческие различия, он не может делать такие оценки на основе собственной неповторимости, и тогда критерием становится именно повторимость социокультурных качеств, образующаяся в ходе совместного существования и экзистенциального диалога.

«Другой в той мере человек, в какой он такой же, как Я, то есть, в какой он – субъект». При существенных различиях в личных трактовках субъективности, признаком становится именно формальная и социально-легитимная субъективность, развернутая в сложную систему характерных черт. В дальнейшем социокультурный субъект в результате практической и долговременной совместной жизни выращивает все больше и больше новых свойств, дробит и детализирует их и превращает в особый мир культуры и цивилизации, где «Я» и «Другой» понятны друг другу потому, что открыты. Они перестают быть монадами без окон, вся система качеств культурно-исторического субъекта становится такими окнами, практическими связями и точками их совпадения.

Однако за каким-то пределом детализации, усложнения и координации социокультурного субъекта начинается тот эффект, который у нас в России называют «заорганизованность». Гипердетализация и гиперорганизация, какую М. Фуко связывал с паноптизмом Бентама, ведет к тому, что эти качества теряют для Я-субъекта легитимность, проще сказать, они уже не понятны, не привычны, они становятся бессмысленным формализмом и вызывают сопротивление. Именно здесь начинается межцивилизационная эпоха, когда социокультурный субъект распадается на множество автономных индивидов и формирование цивилизации начинается заново.

Но пока этого не произошло, характерные черты общей субъективности выступают, по меньшей мере, значимыми ценностями для каждого члена любого человеческого сообщества. Их ценность в том, что они – ориентиры самоопределения в качестве «состоявшегося» человека, чья жизнь - «успешна». А поскольку они ориентиры, то играют эту роль потому, что являются нормами и задают параметры самоопределения. Ты можешь стать геологом или фармакологом, можешь быть предпринимателем или преступником, но ты должен обладать чертами общепринятой субъективности, и тогда ты не просто фармаколог, а – человек, плохой ли, хороший ли, но – свой человек. Но если ты никакими из этих качеств не обладаешь, ты – чужак, представитель и персонификация какой-то бесчеловечной и внечеловеческой силы, на тебя можно молиться, от тебя можно бежать или защищаться, но ты удивляешь и пугаешь. И при этом твои профессиональные качества неприемлемы, кому захочется лечиться, пусть у, может быть, хорошего, но четырехглазого, двуносого и трехногого марсианина! В мире модерна китайцы предпочитают лечиться у китайцев, европейцы у европейцев, а арабы у арабов. Заканчивается же модерн тогда, когда в силу нарастающей автономизации «свои» начинают вызывать недоверие настолько, что «чужое» становится привлекательней.

Культурно-исторический субъект, хотя в предметной реальности он и отсутствует, хотя он не более чем социальная форма индивидуальных Я-субъектов, но он-то и является реальным основанием цивилизации потому, что именно он координирует и объединяет людей.

 

2.Признаки субъекта Модерна

Субъект можно узнать по признакам, отличающим и идеальный тип европейца, и его культуру. Их перечень, конечно, не полон и не системен, к нему не стоит относиться как к классификации. Когда речь заходит о субъективном, внутреннем, экзистенциальном опыте, то классификация становится невозможной, ее основание уходит в комплексное переживание самой границы субъективного бытия. Пользуясь терминами средневековой философии, таким основанием может стать только трансценденталия, а ее нельзя оформить рационально в модернистском смысле, что она такое, зависит не столько от субъекта, сколько от бездны неопределенности, находящейся за его пределами. Трансценденталия бесконечно многомерна и не может быть основанием конечной по сути классификации.

Опираясь на философскую и художественную литературу Нового времени, стоит обратить внимание, в первую очередь, на следующие характеристики модернистского субъекта[4]:

 

1. Прагматизм.
2. Рационализм.
3. Либерализм.
4. Морализм.
5. Креативизм.
6. Волюнтаризм.

 

Здесь использованы термины, указывающие скорее на учения, чем на качества. Но думается, что эти учения теоретически оформляют стратегии активности социокультурного субъекта, такие представления и идеи, какие при соответствующих условиях и правильной тактике способны стать легитимными для людей и обусловливать комплементарность их взглядов и скоординированность действий.

Все характеристики новоевропейской субъективности взаимосвязаны и взаимообусловлены так, что европейский прагматизм присущ только человеку рациональному, либеральному, моральному и т.д., рационализм же характеризует мышление только прагматичного, креативного, волюнтаристичного, свободного и т.д. существа. При этом каждое из качеств, выраженное в характеристиках, само по себе выступает знаком, выдающим одну из множества форм субъекта, придающих ему определенность.

Но поскольку это – форма именно субъекта, а не объективной реальности, то она оказывается его жизненной позицией, задает систему целей, структурирует его внутренний мир и обусловливает поведение и практику. Причем, для случая автономного модернистского субъекта, она это делает без учета внешней реальности, точнее, учитывает, формулируя, например, законы природы, но поверхностно, так как сущность природы остается неизвестной. Все остальные характеристики и качества становятся содержанием этой формы.

Так как субъект, это – существо, в конечном счете, живое и мыслящее, то содержание всех его многочисленных форм приобретает семантический характер. А семантика здесь оказывается не просто рациональным смыслом языка, а предполагаемым, ожидаемым, не выраженным, но угадываемым смыслом жизни, более сходным со значениями поэтических образов, метафор, интонаций и т.д., чем с логическими дефинициями. В наши дни, к сожалению, приходится уточнять, это не те смыслы, что изначально заложенные в человеческий язык высшей силой, а возможные смыслы, такие, какие могут появиться в самой человеческой голове по культурным причинам. Причем, хотя весь спектр возможной семантики обусловлен культурой и представляет собою лиотаровский метанарратив, выбор конкретных значений зависит не от него, а от Я-субъекта, от индивидуальности.

Например, объективно-реальная вещь, которую на русском языке обозначают словом «камень», в сознании представляется как знак и может быть интерпретирована таким образом, чтобы в практике использоваться для строительства, или для колки орехов, или в качестве ударного оружия, или как материал для изготовления каменного топора или строительства дома, сырье для художественного творчества, музыкальный инструмент и т.д., и мн. др. И во всех случаях выбор не предписан с железной однозначной необходимостью, и делается человеком свободно, на основе его собственной и только ему ведомой мотивации. Семантический выбор осуществляется с необходимой для него личной человеческой свободой, а значит, и творчеством смысла, и творчеством выбора. Семантическое творчество оказывается созиданием и расширением пространства значений, то есть, ростом души. Это семантическое пространство очень упрощенно обозначено на табл. 2 в виде матрицы ориентиров для практики и развития. Суть таблицы в том, чтобы как-то обозначить автономную самодостаточность и самобытность модернистского субъекта, ваимообусловленность его качеств, и в этом смысле, его закрытость. Каждое качество представляет собою устойчивый элемент формы, некий постоянно присутствующий в самосознании знак, чье значение образуется игрой остальных качеств, наполняющих его содержанием. Так, что характерное для европейских культур стремление к совершенству означает по сути стремление к максимально полной и завершенной субъективной автономии, выраженной в устойчивости, в закрытости и в элитарном могуществе.

 

Табл. 2. Субъект как семантико-методологическая матрица

 

Знаки/ значения	Прагматизм	Рационализм	Либерализм	Морализм	Креативизм	Волюнтаризм
Прагматизм		х	х	х	х	х
Рационализм	х		х	х	х	х
Либерализм	х	х		х	х	х
Морализм	х	х	х		х	х
Креативизм	х	х	х	х		х
Волюнтаризм	х	х	х	х	х

 

Субъект декларирует и практически утверждает свою особенность по отношению к миру объектов, он – онтологическое основание особого параллельного природе культурного мира.

Человек создает культуру именно потому, что он – существо, обладающее вышеперечисленными качествами. В культуре есть множество субкультур, институтов, структур, процессов, явлений и т.д. Есть культура любви и культура вражды, культура защиты права и культура преступления. Можно говорить о культуре овладения культурой (самообразование, самовоспитание, саморазвитие человека). Культура даже тогда присутствует, когда она навязывается со стороны другими субъектами. Уместно употребление понятия культуры применительно к умению циркового медведя ездить на велосипеде или служебной собаки разыскивать след преступника, хотя здесь чаще говорят о дрессировке, или по отношению к объективной реальности, преобразованной в комфортную для субъекта среду (напр., сельскохозяйственные культуры). Уместно даже посредством знания и эксперимента интенционально транспортировать понятие культуры на искусственно выделенный фрагмент внекультурной природы (культура бактерий).

Однако онтологическим субъектом любой культуры или субкультуры является человек как разумное существо: учитель, обучающий учеников, дрессировщик, натаскивающий собаку или медведя, бактериолог, изучающий микроорганизмы в лаборатории или агроном. Навык медведя, это культура дрессировщика и самого зверя в той мере, в какой он окультурен и «человекоподобен», но сам он не является субъектом.

Взаимоотношения между субкультурами напрямую связано с господствующим типом отношений между людьми, по мере обладания ими субъективностью. Политические отношения зависят от интеллекта и целей политика и от его умения их устанавливать. Хозяйственно-экономические отношения – от воли, деловитости и знаний предпринимателя, точнее сказать, от его культуры в целом. Объективные условия, в том числе, и политические, и экономические здесь только провоцирующая предметность окружения, отношения к которой могут быть самые разные от, например, экономики разграбления до экономики сотрудничества и взаимопомощи. Человек, являющийся по преимуществу объектом, может зависеть от условий, хотя бы уже потому, что он их не осознает, но тот, кто становится субъектом, по меткому выражению Ж.-П. Сартра, не имеет оправданий нигде, кроме как в самом себе. Объекта несет поток жизни, а субъект сам выбирает себе дорогу.

Хотя при этом, онтологический субъект является только одной стороной сознания. Параллельно с ним и в тесной с ним взаимосвязи в сознании всегда продолжает существовать объективность уже в силу ignoramus et ignorabimus, в силу сущностного человеческого невежества по поводу дел необозримого мироздания. Эту границу между знанием и невежеством позднее придется назвать «ойкуменальной», на ней субъективность и объективность «выворачиваются наизнанку» и превращаются друг в друга. На ней происходит внутренний диалог, становящийся практическим внешним диалогом с Другими.

Многообразие различных онтологических субъектов обусловливает то обстоятельство, что с одной стороны, чем их больше, чем общественная жизнь сложнее, тем социокультурный субъект абстрактнее и формальнее по отношению к каждому индивиду, тем меньше в нем находится личного человеческого смысла. Тем больше он противостоит объективной для него реальности и физического мира, и культуры, и тем больше противостояние субъективистских элит с остальными людьми. А с другой стороны, уже сам субъект, в силу своей формальности, превращается в абстракцию и в общечеловеческую идею. В практической же общественной жизни он воплощается в виде нарастающей автономии субкультур и в их стремлении к полной свободе и самообусловленности, а значит, и в стремлении перекроить другие субъекты на свой лад. Таковы, в частности, наблюдаемые ныне взаимные претензии религии и науки, политики и экономики, человека и общества и т.д. Это стремление, например церкви, укоренить свои взгляды в школе, в армии, в правоохранительных органах, но и ответная реакция науки и политики, принуждающая церковь развивать у себя теологию как своеобразную научную дисциплину. Автономизация субъектов была отчетливо показана М. Вебером во многих работах и взята Ю. Хабермасом за основу его взглядов на Модерн^[5].

Практическая абстрактность и формальность субъекта нарастает, по мере усложнения общественной жизни. В больших и сложных, например, мультикультурных социумах наивысшей абстрактности и формализма он достигает в государственном институте, в тех правилах, которые этот институт предписывает обществу и в той бюрократии, которую он развивает для управления обществом.

 

3.Соотношение объективного и субъективного

Соотношение объективных и субъективных условий общественной жизни в истории меняется. Если для случая классического капитализма можно говорить о доминировании объективных экономических условий, то уже современный капитализм, а не только один советский социализм показывает чрезвычайно высокую роль организаций и их субъектов.

Классический капитализм с его предельным индивидуализмом и полной свободой индивидов в экономической, политической, культурной активности ограничен только такой же субъективистской активностью других и сопротивлением объективных условий. Это общество опирается, в конечном счете, на силовое принуждение людьми друг друга к соблюдению обоюдно навязываемых правил жизни, будь то криминальное принуждение американского Дикого Запада или французское полицейски-бюрократическое принуждение последнего Наполеона. Здесь главную роль играет подмеченная Ф. Энгельсом стихия общественной жизни, легко обозначаемая как материальная независимость от общественного и индивидуального сознания.

В условиях социальной стихии действительно складываются общественные отношения, в которых субъекты позиционируют себя, заявляя о собственных интересах и претензиях. Взаимное позиционирование не обязательно приводит к установлению реальных связей, оно может ограничиться простой демонстрацией субъектом возможности определенного действия. Например, подозрением возможностей партнеров и соседей в недобрых намерениях по нашему проводу. Уже это способствует установлению отношений порядка и беспорядка. Далее можно искать причины отношений и находить их в природной среде (география, климат, ресурсы и т.п.), в хозяйственных и культурных традициях, в сформировавшихся материальных интересах и т.д.

Но следом за материальными отношениями неизбежно возникает их закрепление в связях и образование устойчивых коммуникаций, где циркулируют связи. А за этим образуется уже институциональная сфера общественной самоорганизации, и отдельные институты. Получая субъективность от включенных в них людей, они получают и возможность манипулировать связями для создания отношений в своих целях. Это, конечно, тоже и объективность, и материальность, но у нее уже другой смысл, чем у объективности стихийных процессов. Она более объективация и материализация субъективных представлений, чем стихийные или независимые от людей условия.

Мы можем говорить о преобладании материальных предпосылок лишь в том случае, если рассматриваем общественную жизнь в ее истории, поневоле заставляющей принимать в расчет прошлое как совокупность созданных ценностей, или, по терминологии К. Маркса и Ф. Энгельса, «унаследованной деятельности». Исторические предпосылки, не зависят от любого современного сознания уже потому, что их истоки - в прошлом, недосягаемом для нынешней практики. Если же рассматривать общество как современность, на передний план выходит воспроизводящий и развивающий его субъект. А соотношение между временем и современностью, между материальной объективностью и субъективностью уже не подчиняется вопросу о «первичности»: что главнее. Они равноправны и представляют собою два равных измерения любой общественной проблемы, с которыми необходимо считаться, чтоб ее решить.

Исторически же социальная стихия неизбежно ведет либо к полному самоуничтожению общества, либо к его самоорганизации. А в процессе самоорганизации и происходит нередко игнорируемый в теории перенос акцента с материально-объективных законов общественной жизни на индивидуально-субъективные и институциональные.

Стихия общественной жизни содержит возможность самоорганизации, перехвата власти субъективностью у объективной реальности. А субъективно обусловленная организация уже в силу ограниченности субъекта со временем исчерпывает себя и распадается, высвобождая место стихии. Таким образом, стихия и организация сменяют друг друга и поочередно задают способ общественной жизни: то стихия с силовым доминированием на первом месте, то организация с господством права и формальной морали.

И таким образом, история, если ее перенести в план современности, перестает напоминать направленный поток и превращается в чередование волн этого потока. Она уже не улица с односторонним движением. А если воспользоваться великолепной метафорой Библии, то лестница Иакова оказывается не просто лестницей, сооружением между землей и небом, а непрерывным движением по ней. Иаков с потомками поднимается вверх, а падшие ангелы спускаются вниз. И каждый чередует правую ногу с левой потому, что на одной ноге далеко не уйти. А если смотреть в масштабе всего человечества, то волны накладываются друг на друга, вызывая резонансный всплеск. Таким резонансом, в частности, оказалась культурная история Европы.

В этом случае, можно предполагать, что европейский тоталитаризм XX века появляется отнюдь не случайно и обусловливается не каким-то особым «национальным характером», не «историческими миссиями» и даже не локальными историями тоталитарно организованных стран. Их конкретные истории попросту облегчили их выбор, но не случись тоталитаризма, например, в СССР или Германии, он бы сложился в США или Франции, конечно, отличался бы, но из-за этих отличий он не перестал бы быть тоталитаризмом как предельной формой организации. Особенно показательно несовпадение по фазам развития СССР с параллельной эволюцией стран Запада: глобальный кризис на Западе – подъем СССР, экономический подъем западной цивилизации – спад и саморазрушение СССР. Опыт Советского Союза имеет общеевропейское значение, и может быть, даже общемировое потому, что его тоталитарный режим показал все достоинства и недостатки тотальной организации, целенаправленного планирования и всеобщего паноптического контроля, и при этом, просуществовал весь период целиком от самозарождения в русских революциях начала XX века до самораспада в конце XX века. И одновременно с закатом СССР и его вхождением в межцивилизационную эпоху, на Западе стали наблюдаться признаки формирования собственного тоталитаризма.

Поневоле закрадывается крамольная мысль о взаимообучении европейских цивилизаций, о том, нельзя ли сочетать экономическую эффективность демократических обществ, их правовую и политическую систему с организационной эффективностью СССР в плане обеспечения социальной защиты населения, доступности образования и медицины, некоммерческого искусства, высокого уровня фундаментальных и теоретических исследований в науке и т.д. И поневоле возникает пессимистическое подозрение, что сочетать не удастся, что филиация ценностных качеств между цивилизациями происходит, но путем взаимной провокации, независимого осмысления и «выворачивания наизнанку».

Но возможной оказывается трактовка социализма и капитализма как взаимообусловленных и исторически сменяющих друг друга способах организации. Капитализм, функционально предназначенный именно для частной инициативы и производства материальных ценностей оказывается вынужден «исчерпать себя» тогда, когда его производство начинает качественно обгонять рост потребностей у населения, а количественно превышать число этих потребностей. Он начинает производить все менее очевидные для людей ценности (напр., новые автомобили, практически не отличающихся от старых ни в чем, кроме дизайна и мелких сомнительных улучшений, когда старые еще не исчерпали свой ресурс и прекрасно работают). Он начинает все больше производить ценности не для людей, а для «общества» и «государства» (напр., вооружение), начинает внедрять в сознание искусственные потребности и прихоти и трансформироваться в постмодерн как в свою завершающую стадию^[6].

А затем, после межцивилизационной эпохи наступает очередь социализма. Его функциональная заданность не в производстве, с которым он справляется плохо из-за слабой мотивации и ограниченной частной инициативы, а в государственном перераспределении произведенного капитализмом. Именно тут достигается максимальная степень равенства и обеспечения всех граждан. Но его достижения сопровождаются ростом бюрократизма и коррупции, ростом потребностей населения, уровня его образования и исчерпанием накопленных при капитализме богатств. Завершается эта эпоха собственным постмодерном (в СССР это 1970-е гг. брежневского застоя) и, после межцивилизационной эпохи, переходом к капиталистическому развитию^[7].

В XX веке социализм был присущ не только СССР и странам его блока. Ему он был свойственен, пожалуй, даже меньше, чем практически всем странам центральной, западной и северной Европы. Парадокс же СССР и его нелегкая судьба были обусловлены не столько его социализмом, сколько тем, что в этой стране к социализму перешли при крайне низком уровне капиталистического развития. Там начали перераспределять то, что не было произведено. Попытка же 20-50-х гг. достроить отсутствующее под контролем государства и при сохранении им всех ключевых высот в экономике с самого начала не могла быть удачной. Государство – субъект, у него – свои ценности и задачи, имеющие мало отношения к людям. В СССР по итогам индустриализации оказалась прекрасно развитая военная промышленность, приличная промышленность, сопутствующая военной, очень хорошая добыча сырья, но при крайне низком уровне всех отраслей, отдаленных от военпрома, например, отраслей народного потребления. А в итоге – дефицит, самозарождение частной экономики и собственности в период застоя, конфликт общества с государством, Перестройка и переход к капиталистической эволюции.

Фактически, СССР был не столько социалистической страной, сколько, по меткой терминологии В.И. Ленина, адресованной им, правда, на Запад, а не к себе, это был государственно-монополистический капитализм и «Империализм как высшая и последняя стадия капитализма», который должен был «загнить и умереть», что он и сделал.

Капиталистическая суть СССР выразилась, прежде всего, в сырьевом характере его экономики 60-80 гг. XX века и ее экспортной ориентации, не поддающихся здравому смыслу. Зачем нужны были, например, возрастающие темпы добычи нефти и газа в Западной Сибири? – Чтобы больше продавать на Запад. – Зачем больше продавать? – Чтобы покупать трубы большого диаметра для магистральных трубопроводов. – Зачем нужно покупать трубы? – Чтобы больше добывать и транспортировать энергоресурсы на Запад. - Зачем добывать и транспортировать? – Чтобы продавать… - Зачем продавать? – Чтобы покупать трубы…

Почему в СССР не наладили собственное производство труб? Почему продавали сырье, а не организовывали переработку на местах и не торговали более дорогостоящими продуктами переработки? – А потому!.. Вопрос об этом, кстати говоря, ставился еще в 60-х гг., в самом начале освоения нефтегазовых запасов Тюменского Севера. Но до распада страны, он так и не был решен.

 

7.2. Характеристики социокультурного субъекта эпохи Модерна

Однако вернемся к социокультурному субъекту. Ценности модерна для него неотъемлемо сосуществуют с унаследованными и воспринятыми от соседей немодернистскими и домодернистскими ценностями, но именно они, самостоятельные ценности модерна и приоритетны. Модерн придает свои смыслы и значения всем привнесенным свойствам культуры. Что представляют собою перечисленные выше характеристики субъекта как сущностные черты нашей современности?

Прежде всего, следует иметь в виду, что субъект идентифицируется с человеческим индивидом, а человек с самосознанием. Тот, кто идентифицирует себя с самим собой и называет себя человеком, им и является, и неважно, из какого материала он, при этом, сделан: из биологического, кремнийорганического или из микрочипов, проводов и шестеренок.

Второе, что следует понимать, современность содержит в себе все разновидности субъекта одномоментно. Доминирование какой-либо из них означает всего лишь численное преобладание соответствующих взглядов в общественной жизни, конституирование этих взглядов в качестве ценностей и закрепление ценностей в массовых коммуникациях и институтах, поддержанных полицейской силой государства. Оппозиционные же взгляды на субъективность продолжают существовать, они только численно уменьшаются, разобщаются и принуждаются к соблюдению господствующих правил.

И наконец, третье. Субъект Модерна отличается от актуального сегодня субъекта постмодерна тем, что он заявляет о себе как о диаметральной противоположности объективной реальности мира и о своем праве превращать его в комфортное условие собственного существования, игнорируя или преодолевая его сопротивление. Постмодернистский же субъект настаивает на признании не только своего права, но и права Другого обладать самобытием, на паритетных отношениях и взаимодополнимости с ним. Но при этом, он, для поддержания своих требований использует модернистскую сеть юридических законов и отношений и модернистскую политическую силу, вписывая в них чуждую им мораль. И это заставляет предполагать, что постмодерн не столько сложившееся состояние, сколько скрытая в Модерне и зародившаяся по его основаниям и законам перспектива его саморазвития.

Методологической позицией этого очерка является старое представление о том, что общество не супериндивидный организм, а продукт межиндивидных, то есть, межчеловеческих отношений. Эта позиция делает возможным перенос акцента с классически-социальной субъективности на неклассически-экзистенциальную, а значит, личностную подстановку и рефлексию моральных отношений с позиции человеческой индивидуальности. Рефлексия же в гуманитарном познании играет ту же роль, что эмпирия в естественнонаучном. Следовательно, моя статья посвящена, в первую очередь, «наблюдению» морально-политической ситуации в России 10-х гг. XXI века с целью определения ее креативного потенциала.

 

Второе поколение

В нашей стране, наконец, вступило в деятельный возраст второе постсоветское поколение. С его активизацией в 2010-2011 гг. началась экзистенциальная революция, которая в любом случае окончательно ликвидирует либо кардинально переосмыслит сохранившиеся советские ценности. Эта революция представляет собою всего лишь качественное изменение системы ценностей. От того, насколько она активно пройдет и чем завершится, теперь зависит дальнейшая судьба России, вплоть до сохранения ею единства, государственности и независимости. А завершиться она и может либерализацией, и восстановлением под другими названиями традиционного для России самодержавия.

Эта революция вывела на первое место переоценку всей системы ценностей европейского модернизма в его советской интерпретации, где главное не индивидуалистический, как в Западной Европе, Англии или США, не частный и автономный, а коллективистский субъективизм. Его коллективный характер в СССР выражался в стремлении поставить каждого члена трудового коллектива в полную экономическую и моральную зависимость от производственной эффективности сотрудников и от функциональной траектории бригады, отдела или кафедры в структуре организации. Таковы были реальность СССР и мечта крупных западных корпораций.

Трудовой коллектив выступал как целое, а его целостность обеспечивалась моральной и политической однотипностью работников. Целостность советского коллектива совсем не то же самое, что формальная связность индивидов в буржуазной корпорации, она больше соответствует духовному единству рода, клана или крепостной общины. Она сходна с семьей, в то время как уже во второй половине XX в., в годы расцвета СССР семейный характер буржуазного коллектива, за исключением уличных банд, может его членам присниться только в дурном сне, не смотря ни на какие корпоративы и психологические тренинги. В буржуазном коллективе Запада на первом месте всегда стоял индивид, ясно отличающий работу от семьи и не находящий смысла жизни в том, чтобы всю жизнь проработать на одну корпорацию.

При советской власти люди живут в коллективе, в то время как в буржуазном обществе они работают на корпорацию, отчетливо это осознавая, будь то крупный университет или маленькая фирма по торговле фармсредствами. У советского человека связь с сотрудниками духовно содержательная, причем, со всеми вместе, у западного - преимущественно формальная и не со всеми, а только с некоторыми.

Наша экзистенциальная революция, как некогда французская 1968 г. уже несколько лет заставляет пересматривать всю советскую интерпретацию общеевропейских ценностей: коллективистский прагматизм в великодержавных целях, рационализм одинаковых норм мышления, либерализм государственного патронажа любых субъектов, волюнтаризм руководителей государства и коллективов, и особенно, морализм и креационизм, о которых речь далее и пойдет.

Проще говоря, приоритетными стали мораль и творческий подход в любой деятельности, они, а не высокие технологии, не наноиндустрия и т.п., – единственный способ решения проблемы модернизации, лозунга, за двадцать постсоветских лет успевшего надоесть. Они, да такие формы политической и хозяйственной организации, какие позволяют им существовать. Моральный и креативный характер прагматизма, либерализма, волюнтаризма и рационализма, либо они станут преобладающим содержанием нашей субъективности, либо мы всегда будем под чутким руководством Партии и Правительства восстанавливать разрушенное перестройкой и реформами народное хозяйство 30-х гг. прошлого века.

 

(Продолжение следует)