Онтологические прогулки

 Наше тело – часть длинной тёмной аллеи, по которой Жар-птицей летит наша душа.  Эта аллея разделена множеством врат и, так как в этом мире всё движется по кругу, её последние врата с обратной стороны становятся первыми. Никто не может измерить её в целом, ибо за каждыми новыми вратами душа забывает прошлое. Однако, будучи наследниками многих поколений и культур, мы начинаем понимать, сколь  велико кольцо вечного возвращения.                                    

 

И это кольцо, возможно, скручено в ленту бесконечности, по которой от низшего к высшему, от взлёта к падению устремляется жизнь, каждый миг, преодолевая саму себя.. Фридрих Ницше говорил, что его услышат через триста лет, и, действительно, падение нынешнего человечества столь глубоко и стремительно, что нужен не один век, дабы оно смогло расправить крылья и развернуться к своему новому взлёту. В сегодняшнем индустриальном хаосе вожделений забыта человеческая душа, варварская нерадивость большинства земных жителей к глубоким чувствам и активной осознанности приведёт их к скорой гибели.         

 

Своей книгой, откликаясь через сто с лишним лет на забытую и незнакомую многим мудрость немецкого философа – разгадчика человеческих душ, - я хочу напомнить людям об их ужасающем внутреннем запустении.  

 

 

 

 

 

 

 

Когда на землю выпали первые капли света, Заратустра был уже в пути. Его крепкие ноги спешили за сердцем, полным радостного предчувствия. Опираясь на посох и свои мысли, Заратустра так обратился к самому себе:

 

"Две жажды сейчас терзают меня - дух пытливого сердца и жар настигающего солнца, которое возвращает к моим стопам заблудшую тень мою.

 

Ах, Заратустра всё ещё тень самого себя, длинная тень Сверхчеловека, что спустилась с гор в людскую долину. Но близится полуденный час, и Заратустра оставит человеческое."

 

 

 

Так в пылу предчувствия грядущей перемены томилась душа Заратустры, а тем временем палящие лучи солнца вынуждали его взор искать по сторонам возможный источник живительной влаги. Однако слух Заратустры скорее, чем глаза, навёл его на странно журчащий человеческий голос. Позже, шагов через сто, недалеко от горной тропы, в ущелье, среди высоких трав, он заметил худощавого человека, в одеянии, сплетённом из соломы. Его, скрытого в прохладе зарослей, можно было найти, разве что, как сверчка - по звуку. Он собирал у ручья какие-то цветы, и, поднося к левому уху сорванный цветок, правым оборачивался в сторону танцующего среди камней прозрачного потока. После некоторой паузы этот человек вновь начинал искать подходящие цветки, ибо, как это ни странно, сравнивал их со звуками ручья, напевая себе под нос такую же игривую, как бег воды, мелодию.

 

Заратустра остановился и сказал своему сердцу:

 

"Я чувствую вздрагивание и сладкое томление твоё, опутанное бархатным трепетом. Разве этот песенник сможет утолить твою жажду? Неужели его напев так чист, что вызовет в тебе слёзы радости, которые блаженной влагой своей смоют с тебя усталость? О, сердце моё, я чувствую, ты заколдовано звуками, ну что ж, попробуем узнать твоего ловца".

 

С этим желанием опечаленный Заратустра сошёл с тропы и приблизился к незнакомцу.

 

Этот человек был приятной наружности, с кротким лицом, имеющим две особенности: большие навострённые  уши и прищуренные подслеповатые глаза, которыми он пытался разглядеть Заратустру.

 

" Я вижу странника, и по уверенным шагам его слышно, что он знает путь свой и близок к цели, - мягко произнёс незнакомец и, нараспев, представился сам, - а меня зовут Ручей, и я никуда не спешу, песня сама льётся из меня, как эта вода из старого источника, который всегда на месте своём".

 

"Нет, - возразил Заратустра, сжав посох в руке своей, - ты, скорее ловкий рыбак, промышляющий с большою сетью, в которую попадаются и глубоководные сердца".

 

"Я слышу прозорливую речь, - похвалил песенник, - но я более похож на соловья, пленяющего души своей зазывающей трелью. Ты меня узнал: перед тобой - творец настроений".

 

"И не только узнал, но и разгадал, - сурово молвил Заратустра,  -  твои  силки незримы, они тоньше паутины и потому очень надёжны, ибо жертва мечется в них, веруя, что движется в собственном танце".

 

Песенник улыбнулся и обходительно промолчал, затем, словно не понимая сказанного, он указал Заратустре на свой пёстрый букет:

 

"Смотри, эти цветы, словно звуки, я собрал их в неповторимую мелодию, и, высушив, сделаю благостный отвар, ибо я лекарь человеческих душ, мои настойки имеют массу свойств, они способны утешить, как горячие, так и чуть тёплые сердца. Много страждущих оббивают порог мой, и я знаю, кому нужно сладкого, а кому горького, чтобы подвести их к упоению. В этом искусство моё и гордость мастера".

 

"Да, я уже когда-то слышал, как некто хвалился на рынке своим товаром и провозглашал: "Блаженны нищие духом и слухом, ибо примут щедрое подаяние моё и возвеселятся. Блаженны плачущие и убитые горем своим. Допустите их ко мне, я помогу им в рыданиях, ибо слёзы - это их рай!” Твои ли это были слова?” - настороженно спросил Заратустра. И, увидев прежнюю улыбку на приветливом лице знахаря, он отступил назад, так говоря от всего сердца своего: ,, Ну что ж,  мастер задушевных услуг, если бы музыка твоя учила летать к неведомым горизонтам человеческой души и была зеркалом её высших состояний, я зачерпнул бы живой влаги песен твоих, а так эти снадобья лишь для головокружений. Признайся, ведь зелье твоё опьяняет и мутна вода в протянутом кубке твоём".

 

После этих слов поднялся ветер и разбросал собранный букет песенника, а Заратустра вернулся к горной тропе, так и не омочив губ своих. Смущенный же знахарь вослед ему тихо произнёс:

 

"Блаженны стойкие и жаждущие правды, ибо радость бьёт ключом там, где глубоко ищут".

 

Тем временем сильный ветер принёс с собою перемену в погоде, и тень Заратустры исчезла в большой тени надвигающихся туч.

 

"Что это? - отчаянно спросил Заратустра в сердце своём, - неужели небо будет плакать и жалеть Заратустру?"

 

  В ответ  грянула молния, и гром прокатился по вершинам.

 

"Нет, похоже, небо хочет очищения моего, ведь я сегодня званый гость Сверхчеловека, - уже спокойно и уверено говорил себе Заратустра, прислушиваясь к приближению дождя, -

 

Чу! в звучании стихий чистейшая музыка, а в напевах людских сердец  ещё много слишком человеческого".-

 

Так говорил Заратустра.

 

 Эхо громовых раскатов сменилось мягким шелестом прохладного дождя. Заратустра остановился, и обратил свой взор к растушёванному влагой горизонту, говоря в сердце своём:

 

"Прозрачные  нити,  свитые  из облачной пряжи, рука какого бога натянула вас между небом и землёй? По чьей теперь прихоти  дрожите вы вместе со струнами моих чувств?

 

 

 

О, этот шорох небесного избытка, пенящегося в складках земли, о многом он шепчет истомлённым душам, напоминая им об исходе страданий.

 

Кто не соблазнится трогательной удовлетворённостью чувств, замирая при шелесте страниц воспоминаний? Порывы жалости к себе, как много спето под этот мотив, и всё хмурое и дождливое ему подыгрывает. Пожалеть себя, примеряясь к трагедии чужой судьбы, состраданием называют этот нравственный цветок, милый сердцам угрюмых печальников. О, эти любящие лезть в чужую шкуру, они горды в своём невежестве, ибо не ведают, что делают только вид.  Они тоже нуждаются в тёплом соучастии  ближних, поэтому спешат поплакаться и расположить их к себе, ибо боятся трезвого холода одиночества и ветра непостоянства. В ком мало огня, тот теснится к другим, в толпе они затаптывают свою печаль и скуку.  Они умеют занять друг друга собою, твердя: «Мы братья» и «рука руке в помощь».

 

О люди, я покинул вас, ибо вы слабы и невежественны в сердце своём. Вы боитесь бездны души, вы прячетесь друг за друга, и от страха, что у вас закружится голова, больше не заглядываете в себя. Вам по сердцу мягкая предупредительность ближних, а так же их вкрадчивая лесть, окружающая вашу гордость пузырями надежд.

 

 Я слышал витающий в толпе  умиляющий призыв: "Будьте как дети", но вы ещё и есть дети, дёргающие друг друга  за  уши и показывающие язык, о как наивны ваши игры в чувства! В поиске забав, течёт слюна по подбородкам вашим, и вы всё ещё делаете в штаны от всего чуждого и неожиданного, цепляясь за юбку общественного мнения.

 

"Как все" или "что скажут другие" – мать и отец этих тщеславных в своей скромности детей. Карликовые души, погрязшие в мелкой возне, вы часто скулите от тоски и жалуетесь на судьбу. И вот, иногда, вслед вашим слезам, затяжной дождь гладит вас по головке, словно убаюкивающая рука матери, тогда вы жмётесь личиками в подушку сладких мечтаний и, засыпая, подёргиваете ручками и ножками от воздыханий.

 

И когда я будил  вас,  вы  начинали стыглить, причитая о нарушенном покое и утрате иллюзий. Но даже ваш распятый Бог запятнал Своей кровью слепоту вашего благоразумия, и оставил вам слёзы сожаленья.

 

Вам полюбилось стонать, жалея утрату, и, в бессилии, цепенеть от безысходности. И только слёзы, подмачивающие крылья вашего духа, дают сладкое чувство облегчения. Так плачьте же, плачьте, и пусть реки слёз смоют всё мелкое в вас, а может и вас самих, к подножию того, кто возвысился над самим собою".-

 

Так говорил Заратустра.

 

 После обильного дождя, из-за туч, словно из-под тяжёлых век, на некоторое  время выглянуло сияющее око, и одарило Заратустру тёплым взглядом. Он улыбнулся и так говорил к нему:

 

"Неужели и ты, светило, своим лучом, как на блесну, хочешь выудить душу мою из продрогшего тела? Не похоже ли ты сейчас на золотой динарий, сверкающий со дна лазурного моря? Как много в тебе обещающего блеска, что так часто искушает сердца романтиков  и пронырливые взоры их. О, как они гордо устремлены, эти в небо богатеющие, их ноги уже не бегут по земле, они опираются на крылья своей фантазии, всякий раз уносящие их к твоей лучезарности!

 

Так отогрей же, о солнце, эти охладевшие к земле души, иначе сгорят их крылья".

 

  Тут прервалась речь Заратустры, ибо на своей тропе он наткнулся на большой плоский камень, на котором в позе лотоса, с оранжевой повязкой на голове, сидел пожилой мужчина.

 

Вероятно, незнакомец был туг на ухо, так как даже не шелохнулся на окрик Заратустры, но глаза его, вытаращенные в небо, должно быть, видели больше обычного. Из-за  полного  отсутствия одежды на его смуглом худом теле, он походил на большую корягу, мимо которой, возможно, прошёл не один голодный зверь. Однако ещё более странной, чем внешность, оказалась молитва этого отрешённого созерцателя, которую он, словно мантру, нашёптывал себе под нос:

 

"Глаза мои, хмелеющие от света, вы любите янтарное вино солнца, искрящееся в хрустале зрачков, чьи сверкающие грани оставляют ожоги на моей памяти. Воспоминания мои, вы духи могил, восстающие из глубоких ран, не загораживайте саваном грусти душу мою от солнца, ведь сейчас из его золотого бочонка, она пьёт лучистое вино. О, напоите же её, глаза мои, до беспамятства!".

 

Заратустра, дослушивая молитву, присел на лежащий рядом камень, и только тогда отшельник заметил его и обратился с такой речью:

 

"Путник, я рад твоей остановке, ибо чтобы узнать мою благодать важно спокойствие и остановка взгляда".

 

Заратустра положил свой посох на землю, и так говорил к отшельнику:

 

"Если я тебя правильно понял, ты молишься о том, что всякий, пьющий вино от мира сего, взалкает опять; а кто будет пить вино, которое с неба, тот не будет жаждать вовек; и вино, которое с неба, станет для него источником вечно текущей услады".

 

Отшельник, поглаживая свою бороду, кивнул Заратустре и ответил:

 

"Я оставил всё, кроме созерцания своего, и ничего больше не тревожит зеркальности моего взора, отражающего чудо небес".

 

" Разве вино, тем более с неба, не чарует твой разум и не опьяняет сердца? - удивленно спросил Заратустра, - и разве не так говорили древние мужи: "Мы пьём вино до трепета души".

 

Отшельник нахмурил свои густые брови, и, пребывая в молчании, не сводил пронзительного взгляда с Заратустры. Тишина была долгой и напряжённой, после чего отшельник сказал:

 

"Я всегда пользуюсь тишиной, как зеркалом, дабы обратить слова говорившего против него самого, но вижу, ты не дрогнул, ибо знаешь, о чём говоришь. Ты правильно понял меня: я созерцаю нечисто, я люблю свет. Его стрелы влетают в створки моих  глаз и алмазными наконечниками пронзают моё сердце. Что может быть могущественней этой сладкой боли? Поверь, все мирские радости - лишь судороги в сравнении с этим чувством!"

 

"Но изменило ли это чувство всё тело и разум твой, одарив их величием и могуществом, нежели застывшая поза и надменная мина отшельника? - спросил Заратустра незнакомца, беря в руку посох. Отшельник молчал, а Заратустра тем временем поднялся и стал на свою тропу, говоря ему следующее: «Когда душу наполняет дорогое сердцу чувство, не оставляй разум с его мыслями, ибо на сцене сознания под чью музыку будет танцевать восторг твой и среди чего, когда одно чувство поглотит другие?»

 

Так вопрошал Заратустра и, оставшись без ответа, продолжил путь свой.    

  

                                                                                                                     Сенека

Облака разрежались, и всё чаще было видно солнце,  пригревающее Заратустру на его пути.

 

"Что за нежности, - возмутился он, - не тепла и сонного блаженства ищет Заратустра на высоте, а пронзающих лучей и бодрящей прохлады".

 

  Пока он так досадовал, последнее облако, гонимое порывистым ветром, скрылось за горным хребтом, и Заратустра, окидывая взором чистое небо, застыл от восхищения.

 

Не в силах сдерживать свои чувства, он  простёр руки к небу и дрожащим голосом воскликнул:

 

"О, святая безоблачность, являющая свою беспредельную ясность, чья душа не искала омовения в бездне твоей прозрачности?

 

Душа, не должна ли ты так же лазурно обрамлять сердце, как небо солнце; и разве сердце не ярче солнца, когда ты незатянута пеленою заблуждений и низко нависшими подозрениями, готовыми в любой момент разразиться вспышками гнева?

 

О, душа, чистая и глубокая, кто насылает на тебя чёрные тучи ярости, этих лохматых чудовищ, затемняющих сердце? Ни наши ли скверные домыслы всё время пятнают душевный небосвод? Ни они ли,  будучи  сгустками угрюмых настроений, порождают мрак недовольства и разрастаются в бурю негодований?

 

Ох, уж эта человеческая спесь, она боязнь собственного бессилия,  агония  отчаянного, быстрого в доводах и надменного в выводах недовольника. И вот: его огульное умонастроение, подобное переменчивому ветру, сгоняет с разных сторон расплывчатые мнения и сталкивает их лбами, и тогда потрясённому разуму уже кажется, что сама мудрость огненной змеёй обрисовывает контуры разрешённого противоречия. Однако, что это, как не столпотворение человеческой глупости?!

 

О человек, ты высокомерный слепец, где твоя честность, и был ли ты когда-нибудь искренен? Когда, в последний раз, твои чувства были не загрязнены лживыми и порочными убеждениями, как это безоблачное небо?

 

О, как много людей, глядя на  блаженную безмятежность неба, пыталось строить свою Вавилонскую башню, облицовывая её  гордыми понятиями, под девизом: "Стремись к возвышенному"? Hо эта башня тотчас распадалась на части, ибо человек до сих пор не учил свои желания говорить на одном языке. Всегда было довольно того, что они, суетясь и переходя друг другу дорогу, сами - кое-как находили себе место.

 

Тем более, зачем быть усердным тому, кто устал от волнений, когда проще отречься от них, и со спокойной совестью, в поиске душевного покоя, душить свои желания, искоса завидуя голубой тишине неба. Не их ли голоса всегда взывали: "Вырви себе глаз, отсеки руку, если они тебя соблазняют". Hо, зачем медленно обворовывать себя, не лучше ли украсть всего себя сразу, предпочтя пытке смерть?

 

Заратустра  не  верит  в  блаженство умиротворённых, мёртвым покоем веет из склепов их душ, в которые они обратили свои тела. Всё, что не танцует, для Заратустры мёртво.

 

  Даже небо, не колышется ли сейчас оно, не трепещет ли в лучах солнца, лазурно счастливое? Что оно, как не бескрайнее поле для незримых гулких танцев ветра?

 

Чу! не танцует ли так же в нас наша воля, способная очистить душу от хмурых испарений, как сегодня ветер небо?”-

 

Так говорил Заратустра и, восторженный,  двинулся в путь.

 

Солнце и Заратустра неуклонно подымались к вершинам своим, пока горная тропа, не оборвалась у крутого откоса, откуда продолжать восхождение можно было, только птице.

 

Здесь Заратустра решил  остановиться, дабы  перевести дух свой и осмотреться. В этом царстве камней и ветра в редких местах, где ещё могла удержаться земля, росли нежно-белые цветы.

 

Наблюдая за тем, как сильный ветер раскачивает их тонкие стебли, Заратустра отметил:

 

"Как горный ветер вращает эти хрупкие чаши цветков, словно снежинки в пургу, так и великая надежда вскружила мысли мои. Надежда, что человек когда-нибудь шагнёт выше себя, переступая всё ничтожное и суетное в себе. Что когда-нибудь он проснётся, и почувствует за спиной крылья своей воли, способной быть выше привычных желаний и даже выше самой себя”.

 

Подумав над этим, Заратустра, не боясь головокружительной высоты, подошёл к краю пропасти и опустил свой взор. Внизу, между двух скальных выступов, у белой ленты водопада, под большим коряжистым деревом, он заметил приземистую хижину. Как раз туда, сначала по плетёной лестнице, а потом через ущелье, уходила так неожиданно оборвавшаяся тропа. Заратустра вздохнул и так говорил в сердце своём:

 

"Если не к людям уже лежит путь мой, то почему бы не через уединённый очаг?  Некто, похоже, решил в этом изысканном месте вернуть себе рай. Ну что ж, сердцу Заратустры не помешает узнать, что чувствует теперь человек, вернувшийся в лоно природы".

 

И, следуя своей заповеди: "путь ищущего неисповедим", Заратустра направился к своему новому испытанию.

 

Прошло не так много времени, как он был уже в десяти шагах от маленькой избы, на пороге которой сидела женщина, кормящая грудью ребёнка. Она с любовью смотрела на малыша, и не услышала шагов путника. Тогда Заратустра, чтобы не смущать её, скрылся за большим валуном, предпочитая наблюдать  за  происходящим  со стороны.

 

Эта трогательная сцена обратила мысли Заратустры к его душе:

 

"Что так давно ищешь ты в кладовых памяти, ни этого ли блаженства? Ни этого ли тепла и материнства существования? Ни молочностью ли света соблазнённый Пастырь вёл своих овец с земных пастбищ в небо? Ни корова ли для тебя истина с многообещающим выменем вечности? Ни она ли, пёстрая,  мычанием природы призывает детей своих вернуться и беззаботно раствориться в её даяниях? И ни от её ли сердца прозвучало: "Если не обратитесь и не будете, как дети, кружить в хороводе  природы,  не  получите  леденцов Небесных".

 

Так выпытывал Заратустра у души своей, пока не услышал задорную песнь, должно быть идущего с охоты хозяина хижины, ибо женщина радостно устремила свой взгляд туда, откуда доносился звонкий голос:

 

 С крепким луком и стрелами

 Через горы и леса

Держит путь стрелок свободный,

Смело глядя в небеса.

Там, где, с высей низвергаясь,

Мутный плещется поток,

Где так жарко греет солнце,

Там царём лихой стрелок.

 

 И своей стрелою меткой

Он разит издалека.

Лучше денег, лучше власти

Жизнь весёлая стрелка.

 

 Как только охотник поравнялся с местом, где лежал большой камень, Заратустра тихо вышел ему на встречу.  От неожиданности, певец запнулся, бросил добытую дичь и выхватил свой длинный нож; но, не заметив в незнакомце какой-либо вражды, вернул его за кожаный пояс. Поправив висевший на спине лук, он с радушием обратился к мирному страннику:

 

"Не сочти, что я злой человек, сейчас я просто испугался, и не только за себя, ведь здесь безлюдное место. Раньше, когда я жил среди людей,  моя сила вскипала злобой во мне, и за приветливой улыбкой моей скрывался острый, как этот нож, язык, а взор, как метко посланная стрела, пронзал каждую заднюю мысль моего собеседника. Теперь я честен, и мне нет дела до всех разговоров и предугадывания желаний ближних. Уметь обходиться с людьми, идти по следу их интересов - уже не моя охота. Кто  пользуется лицемерными услугами толпы, становится её добычей. Лучше не знать это многоголовое чудовище, поедающее само себя.  Ты, случайно, не из тех, кто хотел вразумить его огнём своих мыслей, а теперь бежишь от его тупого рёва?"

 

Заратустра улыбнулся и так ответил охотнику:

 "Нет, я иду на гору, дабы с высоты оседлать этого зверя, коль склонен он брыкаться, ничего не замечая у себя под ногами".

 

"Ха, для этого нужно не только смелость, но и выдержка, - воскликнул охотник, - ведь был уже один Благодетель, который не смог сдержать своего сострадания и снизошел с простёртыми руками к этому буйноголовому чудищу. Вскоре Он убедился, что оно слишком уж тучно для высоких прыжков в небо и от неповоротливости своей лишь подымает  много  пыли, поэтому и проповедовал всепрощение, ибо предчувствовал, что не со зла оно растопчет Его, а по слепоте засорённых глаз.

 

Ты прав, странник, не пастыря надо ожиревшему зверю, ибо уснёт он и от зовущей свирели, но хорошего наездника с острыми шпорами высоких замыслов. И если мой глаз не лишился проницательности, то передо мной тот, кто решил ещё и оседлать самого себя".

 

Высказав свою догадку, охотник повернулся к предстоящей горной гряде и, обведя её взглядом, указал движением руки на

 

сложный путь восхождения, потом, он покачал головой, и продолжил речь свою:

 

"Покорять вершины и тем более взбираться себе на голову – дело отчаянных смельчаков, ибо тело человека, приняв вертикальное положение, стало похоже на эту горную тропу.  Поднявшись       по ней высоко, можно низко пасть и разбиться. Разве кто-нибудь ходил по хребту своей гордыни, через перевалы капризного нрава, избегая на извилистых тропах души камнепады страха, и, не боясь головокружительного отчуждения, вскарабкивался, в одиночку, по ледяной скале самопрезрения до самой вершины своей?"

 

Так вдохновенно и неожиданно для себя охотник выразил тайную боль своей души, но потом встряхнул головой и, как бы одёргивая себя, решительно сел на камень. Потупив взор, он тихо пробормотал себе под нос:

 

"Странник, не спрашивай у меня ни о чем: я не желаю битв и преодолений в своей душе, ибо полюбил этот тихий уголок с его естественным потоком жизни".

 

Заратустра подошёл к охотнику и краем посоха начертил вокруг него круг, обратившись с такими словами:

 

"Хоть ты и зорок ещё, как ястреб, и хватка твоя крепка, но если ты бросил весло усилия в потоке своей души, то очень быстро унесёт тебя слепое течение бытия. И будет водить, по прихоти своей, из стороны в сторону. Истинно говорю: увлечённый, заблудишься ты, и укачает тебя размеренная волна до самозабвения. Смотри, ведь ты  попал  в заколдованный круг естества. Моё тебе слово: плыви против всего стихийного в себе, лишь так обретёшь неизведанные, давно взывающие к тебе, блаженные места своего существа. Ибо только созидающая воля может разорвать золотой ошейник привычного мира".-

 

Так говорил Заратустра и вернулся на горную тропу, охотник же,  провожал путника долгим обречённым взглядом, не догадываясь, что  уже сегодня этот самонадеянный человек взойдёт на вершину свою.