Онтологические прогулки

Едва скрылся Заратустра за скалой от тяжёлого взгляда охотника, как тут же, впереди себя, увидел старика, ползающего на четвереньках по ущелью.

  Этот бедолага что-то искал, возможно, нечто очень важное, ибо, не смотря на свою статную бороду, чертыхался во весь голос и бил кулаками о землю.  Глядя на его отчаянье, Заратустра так говорил в сердце своём:

" Очень тесно стало на земле, если, даже вдали от мирской суеты, появляются вот такие, извозившиеся в пыли любопыты".

Старик, заметив Заратустру, сначала было смутился своего вида, осекшись на половине очередного ругательства в сторону путающего всё беса, но, не обнаружив ожидаемой реакции незнакомца, он опять, уже молча, вернулся к тщательному поиску, зарыв  свой  длинный крючковатый  нос  в  большую  расщелину.

  Молчание длилось не долго. Чувствуя на себе безучастный взгляд Заратустры, раздосадованный старик,  с возмущением, заявил:

"Что стоишь, лучше бы помог мне! Чует моё сердце, он сюда закатился, дай-ка свой посох -  я им достану его отсюда?"

Заратустра, понимая волнение несчастного, не удивлялся его бесцеремонности, и, с иронией, спросил:

"Что ищешь ты своим вороньим клювом, наверняка нечто блестящее?!"

  В ответ прозвучал радостный возглас. Измученный искатель, оставаясь на коленях, хихикал как будто в помешательстве, рассматривая на своей дрожащей ладони редкостный, по форме похожий на сердце, самоцвет. Вскоре, прейдя в себя, он сжал его в кулаке и быстро сунул руку в складки своей мантии. Внимательно изучив  бесхитростный  взгляд Заратустры, старик встал и сделал приветственный поклон. Радость от находки подталкивала его к разговору и он, решив довериться, украдкой глянул на близлежащие скалы и, прислушиваясь к таинственной тишине ущелья, по видимому из-за боязни случайных ушей, шёпотом представился Заратустре и поведал свою историю:

"Я стяжатель любомудрия. Как видишь, стала длинной и седой борода моя, пока я терпеливо, ещё с ранней молодости, смотрел в небо и, словно жених, распевал романсы, добиваясь благосклонности возлюбленной Истины. Hо она, заигрывая со мной, или ослепляла меня лучами солнца,  предлагая  ловить  разбегающиеся обрывки мыслей, или пряталась за облаками, угрожая молнией за навязчивость, и посылала дождь, дабы остудить мой пыл.

Отчаявшись увидеть её при свете дня, я начал искать эту скрытницу во мраке ночного неба, по звёздным следам, на хитросплетённых путях её. И когда, однажды поднялась луна, которая показалась мне мутным от высохших слёз зеркалом, я, вдруг, заметил в нём неясные очертания бледного лика, с мольбою обращённого ко мне.  Сначала  послышался печальный вздох, а потом в лёгком ветре над моей головой, я начал различать тихую речь:

"О, рыцарь моего сердца, к несчастью оно околдовано другим и превращено в философский камень. Он давно умер, этот  самозваный звездочёт и умышленник. Считая своё дело правым, его не смущало знание того, что, облачаясь в белое, и, называя себя добрым, он тем самым очернял невинную пестроту других. Теперь же, не верь и его последователям, добродейным лжецам, что в траурных ризах, оплакивая, молятся обо мне и рассказывают басню о том, как Истину украло Время. Они всегда твердили и, по-прежнему, будут убеждать в том, что Время скоро зачахнет, склонит плешивую голову свою и отсечёт её собственной косой, что именно тогда Истина появится перед всеми с мечом суда и чашей райского мёда. И пока все  будут  столь  малодушны,  эти бестактные хитроплёты, так и будут прятать меня под вуалью тайны, делая из моего сердца непростительную загадку. Hо я всегда рядом, я здесь и сейчас, я радуюсь и страдаю вместе с вами. Я не мраморная богиня с жертвенником, я есть Живая Истина, выведшая на свет крылатое время, чтобы с высоты ваших жизней увидеть и познать Себя, ибо у Меня нет других глаз, кроме ваших. В чём была бы любовь Моя, если бы я затравливала ваши  души неразрешимыми тяготами жизни и всевидящим оком наблюдала к чему склонятся они под гнётом боли; но ваши ошибки - это и Мои промахи, ибо так я учусь Самой Себе, и кто великодушен, тот близок ко Мне.

Прошу тебя, о рыцарь, возьми в оруженосцы искренность, она поможет распутать в твоей голове клубок представлений о хорошем и плохом,  намотанный ещё предками твоими.  Нить понимания укажет путь к пещере с останками, некогда жившего там волхва и мага, в чьей костяной руке зажато Моё оледеневшее сердце. Ты должен вернуть его в  горячие  руки одноимённого наследника того  звездочёта, Заратустры, идущего восстановить справедливость между добром и злом, ибо ему, победителю отвращения, суждено нести в мир безусловную любовь великого понимания".

Здесь старик прервался, глубоко вздохнул, подержал руку на сердце, и после тяжёлой паузы продолжил:

"Ещё не дослушал я последних слов Истины, как чёрная зависть уже грызла мой разум, и руки тряслись от нетерпения найти этот камень, отшлифованный мыслями многих мудрецов, забрать его себе и стать высшим знатоком над всеми, кто когда-либо умствовал.

У меня был ключ к разгадке его местонахождения, и я бросился изучать всё, что понималось людьми под добром и злом. Hо это оказалось не так то просто, ибо мнение толпы и отдельного человека в этом вопросе расходились, да и мне самому те же вещи и поступки в одном случае казались хорошими, а в другом - плохими. Тогда я решил идти окольной дорогой и ударился в мистику и всякое духовиденье, там проказница Истина долго водила меня за нос, пока он не стал похож на большой крюк, которым я,  оказавшись  в  болоте домыслов, пытался  цепляться  за  каждый чудесный факт непосредственного опыта. Мой ум, дёргаемый нитями разносторонних поисков, оказался в подвешенном состоянии и запутался в самом себе. Так он стал ценностью в себе, и я поклонялся ему, вылавливая для него Время, меняющее, словно шкуру, ценность вещей и действий. Мне казалось, как только я пожертвую всё временное Вечному, тогда на меня снизойдёт понимание промысла Творца, а в награду - рука дочери Его, Истины, с приданным в половину Царства  Небесного.  Однако  Время выскальзывало из рук моих, и я не мог догнать его быстроногие мгновенья, разбегающиеся от меня кругами. Тогда я начал искать центр мира, откуда предполагал прямой путь к палатам Всевышнего, я сконцентрировал свои воззрения в точку, и она смиренно нашла себя в конце всякого, завещанного Богом закона".

Тут губы старика задрожали, и тяжёлые воспоминания исказили его лицо, но он, скрепившись, продолжал исповедь свою:

"Прошло много лет, пока Истина, обиженная моей предательской алчностью, сжалилась надо мной, не выдержав моего навьюченного противоречиями вида, и, сбросив с меня оковы убеждений, стёрла пыль с боготворимого столпа предначертаний, на котором я обнаружил, что к тому, что было уже написано в начале каждого удара судьбы, было добавлено: "Если пойдёшь вправо...", "если пойдёшь  влево ...", "если пойдёшь прямо ...", "... назад ...", или "будешь стоять на месте ...".

С  этим  маленьким  откровением  я, прихрамывая, пошёл дорогой, подсказанной сердцем моему ослепшему в пассивности разуму.

Я двигался, не ведая куда, и, как дитя, играл в "тепло и холодно" со своей душой. Так, познавая себя и своё призвание, я невольно поднимался в горы и набрёл на мрачную пещеру умершего там мага, о котором был наслышан от Истины.

За время странствий прозрела душа моя, и я забыл о зависти  и  тщеславии,  но  когда  я вынес на солнце найденное среди останков сокровище, то его сияние обожгло  мне  душу и вновь желание власти над умами чёрной кошкой пробежало по моему  сердцу.  Я  почувствовал вокруг себя пронизывающий холод, словно  попал в ледяные объятия  злого  духа  умершего здесь колдуна, ищущего во мне новое  пристанище. В ужасе я бросил  соблазняющий  камень вниз со скалы, но глаза мои,  прикованные  к его блеску, проследили, как он упал и закатился в ущелье, в котором ты меня  застал в таком нелепом виде.

Какое-то наваждение заставило меня  спуститься сюда и рыть носом землю, словно голодную птицу, заметившую ячменное зерно.

Ты прав, мой нос похож на клюв, и привычка везде совать его и выклёвывать всё, что попадется, может стать для меня роковой, ибо чует душа моя, что коварный дух колдуна сейчас витает между нами, испытывая нас. А я, будучи большую часть жизни рабом всяческого любопытства, натёр мелочностью своей мозоли на  сердце  и  теперь  боюсь  за  его чёрствость".

Тут старик резко встал, словно испугавшись собственных слов, плюнул через левое плечо, и на цыпочках подбежал к Заратустре, зашептав ему в самое ухо: 

"Мне кажется, ты и есть тот, кому надлежит отдать обращённое в алмаз сердце Истины, но только не говори мне кто ты, я уже заметил в твоих глазах искренность, для моей души это знак, и я хочу поступить по чувству своему. Возьми этот камень".

И старик, оглядываясь, стал искать руку Заратустры. Заратустра же, отступил на шаг, отвёл от себя протянутую с даром ладонь, и, прижав её к груди старика, так ответил ему:

"Нет, сердце Истины принадлежит тебе, ибо, вобрав в себя столько грязи заблуждений, глубокая душа твоя осталась чистой, как этот алмаз. Истина знала, кому доверялась, предчувствуя, что из алчности твоей воскреснет любовь, способная отогреть её сердце. Злого же духа я заберу с собой, а то этот любитель обращать разумение в безумие, совсем отбился от рук".-

 Так говорил Заратустра и продолжил путь свой, а вслед за ним, далеко по горам, разносился жуткий вой и эхо нечленораздельных выкриков злого духа.       

                                 

"Хватит кривляться, жалкий притворщик, - ответил Заратустра на стоны и выкрики духа колдуна, - твои вопли обличают тебя, ты не дух Зла, ты просто скверный лиходей, твоей силы хватает лишь, когда ты застаёшь врасплох или подпихиваешь тех, у кого нет ещё крепких ног. Ты можешь танцевать лишь на плоских лбах и висеть на ослиных ушах.

Твоя  вершина  -  горб  верблюда, доказывающего себя в пустыне мнений и вязнущего в зыбучей похвальбе зевак. О, эти крупицы одобрений, кому ещё они не засоряли глаза?

И ты гонишь ослеплённых гордецов по пескам тщеславия, где они, надменно жуют свою колючку жизни и готовы плевать едким возражением в лицо Земли. И, когда их мучает изжога, не твоя ли спесь обращается в их праведный гнев, напоминающий мне визгливый  лай бездомной собаки?"

После слов сих нечто зашевелилось в ногах Заратустры и  он,  наклонившись,  увидел чёрного пса, который облизывал его пыльную обувь и вилял перед ним хвостом. Заратустра понял, что произошло, присел и усмехнулся:

"Ты к тому же ещё и лизоблюд", - сказал он, и потрепал лохматую морду собаки.

Пёс радостно заскулил, как будто нашёл своего хозяина, оббежал Заратустру, сел перед ним на задние лапы и заговорил человеческим голосом:

"В моём бывшем господине, в отличие от тебя, молчания было больше, он был неразговорчив, и особенно - с самим собой.

Молчание и замалчивание ... я так и не вынюхал, где грань, лежащая между ними.  Как бы там не было, умея держать язык за зубами, он, однако, всегда старался сдержать слово, данное им, как в прочем, и слово удерживало его, а особенно свидетели его слова, ибо он был известный мудрец.

Так однажды, пригревшись под лучами солнца, он задремал в сладкой истоме, но неожиданно набежали тучи, сверкнула молния, и разразился гром. Безмятежный сон покинул моего хозяина, и он, от досады, обозвал молнии, которые нарушили его покой, стрелами зла.

Так, те, кто подслушал его проклятье, узнали о зле и разлетелись с вестью, как мухи. После этого каждый, на свой лад, видел зло в том, что ему мешало.

Однако, быстро запутываясь в отличиях зла от добра, да так, что в спорах полетели головы, люди пришли к моему господину, дабы он держал ответ перед ними.

Не зная, что сказать им, он с суровым видом удалился в горы и поклялся добиться откровения от Всевышнего, но так, в дальнейшем, и не вернулся обратно.

Иногда до его пещеры добирались ученики и верные почитатели его  мудрости,  ищущие смысла своей жизни, и он, сочувствуя им, но будучи верным слову своему, наставлял их на борьбу со злом, приговаривая, что мы сами - поле битвы добра со злом.

Однако сам он так и не открыл этих вечных Добро и Зло и по ночам рыдал о том слове, которое вылетело из уст его, и стало могильной птицей над многими пылкими душами. Тогда-то, в одном из кошмарных снов моего хозяина, я и родился, как сила без созидающего, как воля без цели. Перед смертью он исповедался мне, взвалив на меня груз совести своей.

Hо, как ты, верно заметил, я не дух Зла и мне не по силам эта ноша; я был всего лишь услужливым псом, который так и не пронюхал, зачем и кому надо было служить.  Может  мне надо пристать к тебе, Заратустра?

Однако и ты не похож на Ангела Зла, я почему-то не вижу у тебя за спиной тех могучих крыльев, которые, простираясь над землёю, погружают её во мрак".

Заратустра расхохотался:

"О, я не тот, кто бросает тень на Землю".

"Постой, но ты и не Аполлон со стрелами света, -  ехидно сарказничал пёс, - такому,  как ты, нечем гордиться, в тебе нет вечного. Ты не устойчив, как времена года, и, что было для тебя когда-то добром, позже становится злом. По седой голове твоей можно судить, что прошла золотая пора, в ярких красках которой сгорела и осыпалась зелёная наивность твоих идеалов, теперь их замела снегом морозная зима собственной критики. И что же ждёт Заратустру дальше, неужели  такое же облысение, как и у моего бывшего хозяина?"

"Не лукавь, - поднявшись, молвил Заратустра, - не путай волосы Заратустры с его мыслями, разве ты не знаешь, что после зимы приходит новое цветение? Седой Заратустра как многолетняя лоза, - чем больше отсекается от него старого, тем больше приносит он плодов".

"Спасайтесь, спасайтесь!" – неожиданно пролетел над  горами  печальный  призыв,   наводящий на сердце неизъяснимую тревогу.

"Странно слышать в горах этот голос, - удивился Заратустра, - он напоминает мне раздающийся в полночь хриплый голос сторожа, бредущего с колотушкой по тесным улочкам города".

"Нет, нет, - приподняв одно  ухо  и раздражённо почесав бок, возразил пёс, - я чую проказу, похоже, это какой-нибудь калека предупреждает о своей заразе".

"Спасайтесь!" - раздался уже  рядом всё тот же мрачный голос. Пёс ощетинился, вскочил на лапы и, попятившись в сторону, проворчал:

"Я узнал его, он, вместо хлеба, бросал в меня камнями: это один из верных приспешников моего бывшего господина, который закрыл ему глаза.

Hо этот фанатик мой гонитель, он будет необходителен и с тобой, Заратустра, ибо, прежде всех, он враг самому себе. До этого его довела преданность добру, считая тело порочным, он осудил его на медленное умирание.

Теперь я весь дрожу, ибо, что может быть страшнее живого мертвеца?"

После этих слов пёс,  поджав  хвост, шмыгнул за скалу, окончательно напуганный хриплым дыханием своего обидчика.

Перед Заратустрой появился измождённый старик в чёрном рубище. Он был настолько худ, что ничем не отличался от своей кривой жерди, за которую держался обеими дрожащими руками. Hо, несмотря на ветхий вид, в его серых глазах сверкала несгибаемая воля.

 Старик, насупив брови, вытянул вперёд шею, и, раздувая ноздри, стал принюхиваться. Изменяясь в лице, от хмурости до гнева, он направился прямо туда, куда улизнул недавний собеседник Заратустры.

Скоро раздался  жалобный визг и безжалостный преследователь, держа за хвост несчастного пса, поднёс его к Заратустре, обратившись с такими словами:

"Люблю ловить за хвост всякую гидру и вытаскивать её из нор, которые она роет в душах людей. О, я знаю  все  греховные лабиринты её  скрытых ходов. Не вселился ли уже соблазн и в тебя странник?

Спасай свою изчервлённую душу, ибо сам обратишься в гада, ползающего по этой грешной земле. Разве ты не знаешь, что душа познающего и была тем самым яблоком с древа познания добра и зла, из-за неё, кисло-сладкой, мы потеряли безмятежный Эдем. Мы оставили невинность и раскололись надвое. Теперь мечемся между добром и злом, приговаривая: "От добра добра не ищут", или "Не всё зло, что злом начинается", и сами не понимаем, что зло в нас самих. Смотри, как дёргается этот  брехливый  пёс,  он пытается меня ещё и укусить, верный прислужник Сатаны, не напоминает ли он тебе душу грешника?"

"Отпусти его, - потребовал Заратустра, - зачем издеваться над тем, кто и сам уже наказал себя, разве не  нуждается  он  в жалости?

И, если даже он лицемер и подлиза, не обманывает ли он этим, в первую очередь, самого себя?

Вот ты, человек доброй воли, не держишь ли камня за пазухой для тех, кто не хочет твоей доброты, и не является ли сама эта воля тяжёлым камнем на шее твоей? Лишь гордость сострадающего кое-как выравнивает тебе спину.

  Ведь ты хорошо знаешь, что возжелать страдание, испытывать его, и быть обречённым на него - это разные чувства. Однако чужая боль стала твоей невоздержанностью. Состраданием прикрылся ты от срама запущенной жизни своей и того, что должен выстрадать сам, ибо, что же осталось в тебе, что может в чужих и собственных глазах сделать сносным  твой вид?"

Старик отбросил в сторону потрёпанного пса и сурово произнёс:

"Моё сердце бьёт в набат - я болею душою за страждущих в этом пагубном мире - это великое призвание и важнейшая роль служения моего".

Заратустра рассмеялся:

"Какой пафос, какая упорная поза божьего оракула, кичливо стучащего себе в грудь с тайной надеждой на вечную награду, для которого жизнь на земле  лишь громыхание костями. О, как мне знакомо это стенание, глас вопиющего в унынии, не также ли шипит страсть, упавшая в лужу?

Я не люблю священнический род, судящий да рядящий, их речи пространны, а намерения конкретны, что же они делают, как ни ловят рыбу в мутной воде? Вы, удручённые проповедники, обвесили душу гирляндами грехов и сделали её послушницей вины, ожидающей суда Божьего. Вы лишили человека истинной веры, веры в себя, в божественность собственной жизни, в возможность взять себя в свои руки!

Всё пустить на самотёк у вас звучит не иначе, как предаться воле Божьей. Быть попрошайкой, нищим на путях Господних, обнадёживать себя молитвами и утешать верой - неужели это пример святой жизни? "Лучше сладко обманываться, нежели горько сознаваться" - читал я в глазах всякого верующего. Разве такими хочет видеть вас Всевышний, или Он так же, как и многие из вас, упивается властью над страждущими, возгордившись щедрой рукой Своей?

Что знаете вы об отзывчивом сердце, истинно любящем и сострадающем всему высшему в людях, когда они, напротив, за счёт высшего, живут в своём низшем? Разве не сами они тем самым губят себя? Разве тогда не должно им выстрадать себя, и познать ошибку свою?

Сострадающие, вы хотите смягчить чужую боль, не медвежью ли услугу делаете вы, ведь, что, как не страдание, может открыть человеку глаза, а если кто и сидит в грязи, то зачем его вытаскивать оттуда, может он свинья?

Наставники всех мастей, чего хотите вы, как ни безоглядной  любви  и  восторгов последователей? Сердцами нуждающихся в напутствии вашем взвешиваете вы себя, и уверено приосаниваетесь. Считая себя зерцалами света Божьего, вы, ослеплённые ролью своей, по глазам, смотрящим на вас, справляетесь о размерах того, что представляете собою.  

  Но, кто горд, тот не может возвыситься, ибо думает, что он уже на высоте. Взяв на себя роль рупора спасения, вы раздуваете меха самомнения и издаёте тревожный гул. Кто не знает вас, ходячие гримасы жизни, по праву называете вы себя знамением времени. Это в вашем духе: угрюмо озираться на  мир  и  обвораживать немощных мрачными картинами будущего, сравнивая жизнь с коварным пауком, любящим жертву свою.

    Кто ощущает свои желания, как сети, и не может выпутаться из них, свидетельствует о слабости крыльев своих и не знании главного. Им, нетерпеливым и мыслящим сломя голову, подсовываете вы  разоблачения мира, которые суть ваши недоразумения и счёты с судьбой. Но, как бы не гремели ваши проповеди о небесной обители, вы не сможете окрылить сонную волю истощённых душ, неспособную подымать их не только над собою, но и даже над мелочами.

Угнетённые бедами и тоской, отупевшие и пресытившиеся, раздражённые и щепетильные к боли, когда поймёте вы, что нет более важного  учителя  на  жизненном  пути,  чем страдание? Боль для мудрого - великий кормчий и предвестник, и она же - бич для невоздержанного и глупого.

Уходи проповедник, нет места тебе в горах, здесь не ищут гарантий и не нуждаются в увещеваниях; сюда приходят не замаливать грехи, здесь души, на свой страх и риск, взыскивают себя. Иди, глядя прямо в глаза миру, а не только под ноги ему. И пусть это будет твоим истинным отрешением – смотреть вперёд себя и не кривиться в горе своём, ибо как может прийти высокая мысль в опущенную голову?"-

Так говорил Заратустра, а проповедник всё время отворачивался от него, пряча глаза свои.

                                                   

                                                                                *   *   *

 

 

Солнце близилось к зениту, и Заратустре оставалось совсем  немного  до  заветной вершины, на которой его ждал Сверхчеловек.

Hо, как это всегда бывает в горах, последние шаги - самые тяжёлые шаги, когда мельчайшее препятствие или остановка  могут стать роковыми.

Не редко, из-за сильной усталости, почти каждому покорителю высоты в последние минуты восхождения начинало казаться, будто смерть поджидает его, сидя на каком-либо выступе, и близким родным голосом подзывает к краю пропасти.

Так случилось и с Заратустрой, но только вместо манящих слов он услышал дорогой его сердцу раскатистый прямодушный смех.

Да и смерть была совсем не похожа на себя: сквозь прищуренные веки на Заратустру смотрел круглолицый восточный мудрец. Он сидел, поджав под себя ноги, поддерживая ими раскачивающийся от смеха большой живот.

"Неужели сам Привратник хочет расположить меня и пригласить во дворец Нирваны" - шутливо подумал Заратустра и, однако, почтенно, как полагается, отдал поясной поклон уважаемому герою Пустоты.

"О, не надо церемоний, - замахал руками мудрец, - будь проще, расслабься, на высоте все равны. Садись со мною рядом и посмеёмся вместе, увидишь: в тебе есть многое, что стоит высмеять.

Я вот тоже шесть долгих мучительных лет шёл к своей высоте, пока, в двух  шагах от вершины, не понял, сколь смешон я был во всей злосчастной комедии восхождения. И что же: я не жалею о растраченных силах, ведь чтобы хорошенько повеселиться, нужно много претерпеть.

 

 

Потребовалась уйма настырства, чтобы затащить себя на такую высоту, но теперь мой хохот, разлетаясь многократным эхом, слышен повсюду. Нет большего  удовольствия, чем отсюда посмеяться над собой и всякими болванами, выставляющими себя паломниками истины. Разве смех это не месть всему таинственному и необъятному? Не ты ли говорил: "В смехе всё злое собрано  вместе,  но  признано священным и оправдано своим  собственным блаженством?"

Именно так и есть: смех освобождает, поэтому - долой с плеч суровую серьёзность. К чему эта напускная строгость, когда всё вокруг сплошной розыгрыш?

Смотри: Бог распознаёт Себя через нас, когда мы чувствуем Его в биении своего сердца и отгадываем в чертах мира. Мы же ищем Бога, и в Боге надеемся узнать о себе и своей участи. Так Бог ищет Себя через нас, мы через Бога - себя. Разве это не бесконечная игра с самим собой в прятки? Ну как не посмеяться над такой божественной шуткой?

Ещё раз говорю: расслабься и загляни в свою память, и ты найдёшь множество поводов для смеха. Всё, на чём ты стоишь, все твои знания, убеждения, надежды - разве это не клоунада,  не  разноликий  карнавал  и выделывание трюков? Вспомни игры детства, и поймёшь, откуда такое умение разыгрывать себя и находить в этом массу забав. Актёр и зритель, звездочёт и небо, наездник и скакун - и все они в одном лице! А ведь призывают, чтобы человек не терял своего лица, но разве те же нравственность, честь, совесть – это не ребяческое гримасничанье  у  зеркала? Каждый раз, когда я видел какого-нибудь мученика морали, или одержимого репутацией, или пытающегося укусить себя за больное место, - все они вызывали во мне бурю хохота.  Разве не глупы их, якобы оправданные, налганные действия?

С детских лет мы готовились к большой игре в жизнь, так почему же, хоть и правила её суровы, мы забываем, что это только игра? Редкий человек хорошо играет с жизнью; почти все люди так и остаются неуклюжими детьми, продолжая топтаться на месте, и, вместо разумной игры,  корчат умные рожи.

Как не насмехаться  над такими увальнями, когда они, соблюдая меру, становятся лишь посредственностью, чуть проявив храбрость, начинают барабанить себе в грудь, в безмятежности на самом деле осуществляют равнодушие, а, стремясь к простоте, обращаются в дураков. 

   Увлечённые своими играми они уже не отличают смелость от ярости. Кружась на карусели мирских понятий, эти взрослые дети, боясь головокружения, на многие вещи закрывают глаза, предпочитая пониманию убеждение.

Ты не задумывался, отчего познающие так горды собой, так упорны в собственной уверенности, как будто наверняка знают то, что ищут? Может быть это из-за веры, что когда-то они имели что-то  особенное, а потом вдруг потеряли?

 Посмотри на этих растерянных, не находящих себе места людей, они всё ещё надеются на лучшее, их вера - результат недоверия к жизни. И когда тайное сомнение разрастается в пропасть между их "я"  и  жизнью,  мнительность остаётся им последней опорой. О, как они смешно хватают воздух, пытаясь на ней удержать своё равновесие!

Hо если всё лучшее в себе мы действительно загубили, неужели так трудно сбросить бараньи рога присвоенного мнения, и сделать дух мягким? Может быть, именно тогда с глаз сойдёт предпосыльная пелена, и реальность вновь коснётся нашего сердца. Вспомни как, будучи ребёнком, ты резвился на траве и кувыркался в своём неведении, как была переполнена  смехом  детская грудь. Это ли наивно-доверчивое счастье хочет вернуть себе человек?

Так смейся, сбрасывая с себя все тяжести духа, - на крыльях смеха воспаряет он над вершинами мудрости, ибо многознание это его последняя тяжесть. Смотри,  перед  тобой счастливый человек, меня не задевает моё незнание, я всякую тайну отсылаю к самой себе. Я не считаю правым только себя, но если я радостен, значит прав по-своему. И хоть мой смех иногда бывает зол, он не агрессивен, ведь понимание успокаивает. Не так ли?"

Заратустра, глядя в узкие глаза мудреца, ответил ему:

"Что  ты  спрашиваешь,  как  будто испытываешь? Неужели решил искусить меня весельем своим, но Заратустра ещё хочет посмеяться и над самим смехом.

Я часто замечал, что его причина лежит вне того, над чем смеются. Мне уже знакомо, как регочет высокомерное самодовольство, как хихикает зависть и давится злорадство. И когда я говорил людям: "Смейтесь как боги", - они не понимали меня и смеялись надо мной, защищая свои короткие умы.

          Им неведом восторг одержимого высотой духа. Нужно иметь великую душу, дабы можно было  воспарить в ней и насладиться её просторами. Есть смех от преизбытка сил, и есть от преизбытка желчи.

Как много невоплощённого и подавленного отхахивают  в смехе люди. Окончательно запутываясь в своих побуждениях, они сарказничают над собственной жизнью и устройством мира. Насмешка - вот их последняя претензия на разумность, им кажется, что существование - это бессмысленный каламбур.

И даже твой смех не прельщает Заратустру, - в нём я вижу желание оправдать пред глазами разума утомлённую волю свою. Ибо именно терпения недостало тебе, и ты отступился от себя, спустив пары над бездной. Теперь сидишь здесь, обессиленный, и спасаешься от уныния в смехе; зачем мне дурная радость твоя, - от неё недолго до слёз отвращения".-

Так говорил Заратустра, покидая исчезающего в улыбке мудреца.

 

 

"О Боже, о Боже, - сокрушался Заратустра, в последний раз оглядываясь на своём пути, - я видел печаль в глазах смеющегося...

Неужели это участь человеческая? Неужели человек из-за своей трусости так никогда ничего не сделает вполне, и высокие стремления будут нужны ему лишь для того, чтобы сдерживать свою низость? Неужели навсегда ему суждено жить во внутренней вражде, чтобы хоть так держаться на ногах и не упасть на четвереньки?

Люди любят жизнь удачной частью своей, другими, смазанными частями, они ненавидят её. Не мир следовало бы за это презирать, но самих себя?

Я  встречал  на  своём  пути  людей половинчатых, четверичных, одна восьмых  и одна шестнадцатых. Они отказались от своего целого и живут либо только глазами, либо ушами, или языком, либо на ощупь, или на вкус, кто-то нараспашку, а кто-то в дупле.

Hо есть из них наиболее гордые, что живут печалью своей. Они считают себя глубокими из-за того, что страдает их душа. Нанося ей раны плетью необузданного стремления, загоняя  в  тупик невероятным запросом, они готовы на любые жертвы, лишь бы протащить на небо свою, обряженную  в  перья  идеала,  ненасытную страсть.

Их стремление к Богу не иначе, как желание проглотить солнце. Пожалуй, лишь тогда они успокоятся и свернутся кольцом, медленно переваривая Истину.

Жизнь подобна розе и, чуть коснувшись её колючего стебля, они с грустью на устах и местью в глазах сулят ей неизбежное увядание. И даже возрождающий круговорот бытия для них как вечный терновый венец.

На мрачной мудрости своей они распяли душу и горькими слезами омывают смертельные раны её, взвывая над погребальным шествием отпущенных лет жизни. Казнить себя, и в самоискуплении искать участия в сердцах, дабы торжествовать в своей тоске над счастьем других, назвав земную жизнь грязной вознёй, - разве не это ли всё ещё остаётся их тайной гордостью, обнародованной под святость?

Hо они не знают счастья Заратустры, их взгляды слишком беглые, слишком узкие от боли, - так они думают, что заглядывают внутрь, в глубину, в мученическую суть мира, в мрачную бездну, что засасывает души в бесконечную жестокую круговерть. Однако это лихорадка, озноб истерзанной в тоске души. От скуки на земле, под сыростью печали, ей уже недолго до чахотки.

И я спрашиваю себя: Заратустра, не было ли в тебе столь же много угрюмости, сколько и радости? Было, но солнце просветило меня, исполненное могущественного вдохновения. Что теперь для меня все лунные блики печали, этот украденный свет солнца, зажатый в сердце лунатика, как в кулаке? Что теперь для меня все эти живые надгробья, мудрецы-мертвецы, монолитно застывшие в своих убеждениях? Разве сердце Заратустры - муха в сетях паука-крестовика? Разве запляшет теперь моя нога под чью-нибудь дудку, или я ослепну от какого-нибудь впечатления? У Заратустры глаза не летучей мыши.

Свежий воздух вольных ветров благоухает теперь вокруг меня, и совсем близко я слышу дыхание счастья моего".-

Так говорил Заратустра за два шага до вершины и за шаг до своей смерти.

 

 

 

"Заратустра,  стой, не двигайся, пока не ответишь передо мною", - раздался сиплый голос.

"А, это ты, - нахмурил брови Заратустра, обнаружив за нависающей над пропастью глыбой скрюченного карлика, - зачем только извивался в собачьей преданности?"

"Hо ведь я же твоя покалеченная совесть, и ты передо мною должник за своё богатство, которому я хотел бы быть сторожем, - вкрадчиво хихикая, открылся карлик и с назиданием продолжил, - я всю твою жизнь шёл за тобой по пятам и даже сейчас, когда твоя тень вот-вот готова изменить тебе, я остаюсь твоим единственным чёрным пятном. И вообще, по-моему, твоё восхождение не более как бегство от меня.

Ты не слушал моих советов и нарушал моё табу, жестоко избивал меня плетьми вопросов и, лишив судейской ризы, надел мне на голову шутовской колпак, а теперь бежишь от назойливых бубенцов его? Hо что поделаешь, этот колпак так же чёрно-бел и расколот надвое как всякая душа, и никто не скроется от дурацкой перепалки глухих и тонких звуков.

Ведь всё в этом мире держится на распре, и душа - это всего лишь шахматная доска случая, на которой победят более убедительные ходы светлой или тёмной стороны её. Hо мне давно всё известно: в чём себя человек обманет, к тому и соблазнится его душа. Скажи, во что превратится она, если с неё некому будет спрашивать?"

Заратустра, глянув на ехидное лицо карлика, так отвечал ему:

"Ты, как болотный уж, заполз в человеческую тину, и думаешь, я поверю надсмотрщику лягушачьих душ, что он заботится о них, когда они смиренно цепенеют  перед  его властным взором? Спрашивала ли когда-нибудь о чём-нибудь совесть душу? Скорее она всегда требовала, и для этого лучше всего рабски опрощённая душа с её лягушачьей перспективой.

Прочь, стадная пиявка, с детских лет сосущая доверчивую душу и одурачивающая её всю жизнь своими божественными полномочиями! Ты - сговор толпы, плод её страхов, но у Заратустры есть свой путеводитель - разум.

Я в последний раз хочу спросить тебя, как соучастника в колдовстве над человеком:

"Кому понадобился раскол в человеческой душе, деление её чувств на хорошие и плохие? Кто засунул свой нос в её неповторимую обитель и решил навести свои порядки? По нужде ли души в неё вселилась недоверчивость? Откуда эта дотошная подозрительность к своим глубинам? Разве тело и душа не заодно, и когда они стали порознь? Кто подкинул красного петуха в разум человеческий, разжигая страсти вокруг влечений души и тела? Зачем нужна бутафория порочности, эти пугала в душевных просторах, неужели, дабы мысли не залетали туда и не знавали семян с полей опыта её?

Ты, лицемер всех статей, пронырливый хромоножка и самозваный царёк, отвечай мне: кто послал тебя?"

И тут в ответ разом раздалось множество голосов: шипящих, кричащих,  нашептующих, мычащих. Они нахлынули на Заратустру, переходя в один сплошной гул.

Заратустра почувствовал, что задыхается, теряя равновесие, он крепче схватился за посох и закрыл глаза, дабы не видеть страшного испускающего свой дух карлика. Глядя внутрь себя Заратустре трудно было разобраться, что происходило там в эти мгновения, и он обратился к сердцу своему:

"В трясине ли завязла душа моя и теперь желает покинуть меня, или на неё что-то налипло, а теперь ..." - но Заратустра не успел допытаться у сердца своего и, бездыханным, упал навзничь.