Онтологические прогулки

 

  

  

 

 

 

 

 

 

К Заратустре возвращалось сознание, оно медленно всплывало из недр бытия. Сквозь пустоту бездыханной невесомости доносились первые едва уловимые звуки, они вновь сплетались вокруг его души в тонкое покрывало мира. Однако, сознавая себя, Заратустра всё ещё чувствовал свою бесплотность и неочерченность какими-либо границами. Лишь только первые мысли, как вороны, накликивали мрачное подозрение: ему казалось, что он обрёл последнее пристанище и теперь это смутное бытие останется навсегда.

Hо Заратустра одумался над своей глупостью и почувствовал собственную улыбку. Ему показалось, что холодные росинки или капли прошедшего дождя скатились с уст и дрогнувших век его. И когда нечто мягкое, словно пух, скользнуло по всему лицу, он в испуге открыл глаза:

"Где я!" - воскликнул Заратустра, обнаружив повсюду только клубы пара. "Что за тусклый свет?" - удивился он, кашляя от сырости. "Может быть, предчувствие меня не обмануло и я действительно в Царствии Hебесном, где так мило, своей туманной любовью, Бог пеленает новоприёмные души?" – подумал Заратустра и крепко рассмеялся.

  Когда облачная пелена понемногу рассеялась, смех сменился молчанием, Заратустра обнаружил себя лежащим  на  вершине высокой горы, под лучами полуденного солнца. Достаточно было повернуть голову, чтобы заглянуть в дрожащую от ветра пропасть, но внимание Заратустры оставалось обращённым вверх.

От яркого ли света или полноты чувств по морщинам его глаз долго стекали тихие слёзы, пока он не разомкнул пересохшие уста, так упрекая солнце:

"Светило, это не слёзы умиления, мне просто стало жаль себя. Ибо на пепелище памяти, ты вновь оставляешь мне на воспитание  самых капризных детей. Сердце - выскочку и неженку Душу.   Я слышу, как они уже вздыхают и охают над моей судьбой, эти невинные деспоты. В моих ли силах справиться с ними? С этой лихорадочной, не терпящей льда разума душой, любящей плескаться в горячем потоке фантазии? Или с сердцем, которое тут же откликается на малейшее недовольство или притязание, и тогда оно не прочь ещё разгорячиться до гнева или любви? Смотри, как они избалованы тобою и ослеплены!

Мой разум в их руках будет только погремушкой, как у беспечных шалунов, любящих нашуметь вокруг себя. Ты прислушайся к их лепету, они вовсе не способны говорить, но лишь настойчиво мычат и топчут ножкой. И эти немые возгласы, и судорожные движения я должен воспринимать как собственную волю?

Нет! Лучше тогда мне так и лежать здесь на вершине, пока орлы не разнесут меня по своим гнёздам, чем быть ищейкой того, чего твои гурманы не знают и сами. Я не хочу быть разносчиком пряностей и довольствовать их бубликами слов и пышками понятий, внутри которых - пустота. К чему мне угождать двум раздирающим власть тиранам, придумывать и убеждать их в том, чего они должны хотеть, а потом изворачиваться от собственной лжи и набивать цену предложенному через трудность его осуществления? Всё равно не накормить досыта этих бездонных проглотов! Ты ничего не оставляешь мне, кроме как водить их за нос  духом  загадочных  приготовлений, накладывать им на глаза яркие повязки надежд и насаждать веру в долготерпение.

Что? Опять мне лицемерить, опять играть с собою в прятки и догонялки? Что это за жизнь, неужели она лишь тогда чего-то стоит, когда сам  набьёшь ей цену, или как говорит народ:

"Не обманешься - не проживёшь"?

Заратустра замолчал, и долго  чему-то улыбался, потом тихо сказал: "Светило, прости меня, это было моё последнее роптанье, ведь я уже давно не сочувствую себе, ибо жизнь безжалостна, она не благоволит душам карликов и недотрог; она щедра для тех, кто шаг за шагом превосходит самого себя.

А теперь позволь я встану, ибо негоже лежать, когда ты стоишь. Я хочу спеть тебе хвалебную песнь, хоть ты в этом и не нуждаешься, но ты же знаешь:  невозможно сдержать то, что льётся через край сердца:

О, великое зерцало любви, твои  лучи смывают пепел ночного неба,  они  гасят звёздные угли вчерашних надежд. Словно золотой гонг, ты катишься над сонным миром, пробуждая его к танцу, и всё живое трепещет в такт твоему веселью.

Ты заглянуло в пороховницу моей души, и она громко  салютует  тебе,  устраивая праздничный фейерверк бытия - этот разноликий карнавал, где чувства, в хаосе спорящих красок, берутся за руки и кружатся в радостной пляске.

Разве можно, о светило, не пригубить твоего огня и не опьянеть от восторга? И я, ослеплённый волей нового дня, приговорённый сердцем, танцую с пьяной душой своей.

Торжественно и пылко возносилось ты над землёй, и теперь, в полдень, зависло над моим сердцем. Ты похоже на золотое яйцо, высиживающее само себя. О, сколько света льётся из твоего голубого гнезда! Так, своим примером, ты научило меня избытку.

О, небесная длань, гнездовье и моей души, пришло время положить зрелое сердце на твой полыхающий алтарь. Ибо недовольный Заратустра умер и всё, что было в нём кислым и горьким, стало сладким и блаженным".-

Так пел Заратустра.

  

 

  

 

 

 

 

Долгим эхом над вершинами гор разлеталась песня  Заратустры,  и  порывистый  ветер подыгрывал ей на своей многоголосой флейте. А горы, словно колокола, гудели на свой лад и небесный  купол,  увенчанный  солнцем, объединял в себе все звуки.

"Час пробил, - воскликнул Заратустра, - о ветер, вот уже скоро ты сорвёшь моё сердце с ветки души. Я знаю, ты не любишь медлить. Вечный непоседа, играющий пухом одуванчика и ломающий деревья, ты противник всему что цепляется, тебе чужда привязанность. Смерть и свобода сверкают на твоих крыльях. Твоя воля холодна и непреклонна и всё, что нашло тёплое место, в твоём присутствии вынужденно жаться к земле.

"Лети или разбейся!" -  гласит  твой призыв. Ты не терпишь всякую половинчатость, всякое ни то, ни это, твоя золотая середина это попадание в цель. Да, кто долго слушает тебя, отучается сидеть, ну а кто внемлет - научается смелости.

Ты - сама решительность, твоя гибкость похожа на уступчивость тетивы. Незримый, ты высекаешь скалы, заставляя их петь под свою дудку, что же говорить о людях!

Ты выметаешь из их голов паутину и пыль, и высушиваешь их слезливые души. Опора всех плывущих и парящих, ты делаешь их прочнее и обветриваешь мужественными замыслами. Однако ты не чужд веселья, и как всякий весельчак - ты большой шалун. Играя в ладоши с жаром и холодом, твоя нога бывает то здесь, то там. Она перескакивает через любое преткновение, опрокидывая заботу и нерешительность.

Всегда свежий, ты бываешь очень пылок. Что ж, если на твоём непредсказуемом пути затонет множество человеческих желаний... Ведь парусам их воли иногда так не хватает крыльев воодушевления!

 Сейчас моё сердце стынет в твоих объятиях. Ты хочешь меня сломить? Hо крепки ещё ноги мои и, какими бы уставшими  не были, они удержат меня в холодном вихре твоего танца".

После этих слов Заратустра начал спускаться с вершины, продолжая разговор с ветром: "Я знаю, тебе нет проку от моих слов, для тебя это всего лишь слова на ветер, ты пуще меня умеешь сотрясать воздух, однако за мои искания ты ещё готов со мной водиться. Ведь играть на чувствах, бросать и подхватывать, величаво называя свои причуды судьбой,- твоя самая большая забава.

Ты любишь лить из пустого в порожнее, ты - погонщик  грёз,  гончар  бесформенного смысла. Ты странствующая суть жизни, твоя цель - всего лишь подвох, толчок в спину над бездной случая".

В этот момент Заратустра неожиданно подвернул ногу, от резкой боли у него закружилась голова. Он присел у камня, возле которого недавно разговаривал с карликом. Теперь Заратустра был один наедине со своей болью.

Он прикрыл глаза и, разминая вывихнутую ступню, стал нашёптывать себе в  бороду тайные мысли в надежде, что ветер его не услышит: "Корни души хотят сна, большого сладкого сна. И человек желает сделать так, чтобы в его судьбе всё было гладко, блаженно, как во сне, но люди попутали земную отраду с тёплым молоком матери. Они всё ещё дети, ждущие от жизни любовной заботы. Им ещё не  надоело сетовать на отеческую суровость рока.

  Без слёз бытие было бы пресным, и всё стало бы тягучим, как сахарный сироп. От трепета к покою всё вновь колеблется сердце и весь мир. От жизни к смерти сделан каждый шаг в этом вечном движении по кругу. Так почему же до сих пор тревога и смятение посещают смущённый разум человека, неужели ему, растерянному, так и суждено по воле ветра метаться из стороны в сторону?

Однако, кто искусен в парусах, тот плавает и против ветра. Кто верит своему сердцу, не оскорбится болью и примет вызов невзгод. Ибо нужда это тот же ветер, натягивающий парус, и если напряжение слишком велико, что ж тем быстрее, тем дальше поплывёт моё сердце".

Так, заговорив боль в ноге, Заратустра вышел из-за камня и вновь обратился к ветру:

"Ты прав, всё меняется в мире, постоянно лишь изменение. Hо признайся, ведь есть ещё нечто постоянное?.. Разве сознание не рана на теле  сна,  которую  ты  всё  время тревожишь?"-                              

  Так вопрошал Заратустра у ветра.

     

 

 

                                                                        О вершинах гор

 

 

 

Заратустра стоял и ждал ответа, но ветер стих и ему на смену пришёл мягкий шорох горных потоков. Они собирались у широкого излома горы и перерастали в длинный водопад, с эхом падающий в тёмное от глубины озеро. Тогда Заратустра стал внимательно смотреть вниз, но потом отчего-то вздрогнул и поднял глаза. Вокруг сверкали вершины близстоящих гор. Глядя на их вытянутые формы, Заратустра так обратился к ним:

"Что вас заставило возвыситься, какая жажда вскипела и обрекла вас на одиночество, неужели внутренний огонь может одарить и вечным холодом?

Внизу вы стоите  друг к другу очень близко, однако вверху между вами пропасть. Ваша искренность и чистые помыслы превратились в снег и лёд. В суровом возвышении вы удалились друг от друга и стали холодны  и несовместимы в своей красоте.

Иногда накопленная мудрость снежной лавиной скатывается вниз, вызывая у жителей долин ужас и гнев. Ибо как они могут своими приземлёнными умами узреть будущий урожай в вашем послании, ведь оно так не похоже на манну небесную?!

Горы, вы изобилуете сокровищами духа, но кто может разделить их с вами? Разве что только тот, кто поднимается на вашу высоту. И в этом вы не можете идти никому навстречу, терпение в ожидании - это всё, что вам остаётся.

И вот, я взошёл на самого себя, и постиг величие и красоту вашего одиночества. Кто един со своей высотой, тот уже не одинок – в этом ваша блаженная тайна. Вы многое оставили, но приобрели ещё больше, как свободный от груза корабль.

Кто  может  поверить  вашей  глубокой радости? Разве что только тот, кто познал, насколько высоко вам пришлось её выстрадать. Ни серебро ли седина ваша? Ни мудростью ли исчисляются ваши годы?

Вы положились на себя и решили подняться над землёй. Из грязи неразумия, над спором страстей ваш инстинкт возрос до высокого сознания. Какой разумник догадается, за что вы боретесь с собою и почему становитесь одинокими? Так было всегда: чем больше в ком-то знания, тем меньше понимания вокруг него.

О неизбежно одинокие, ваше стремление к свету бросает тень на благоразумие отставших. Виноваты ли вы, когда высокая гордость ваша рождает ненависть в их низких умах? Что ж, вы платите одиночеством за свежесть и чистоту вокруг вас, они же за тепло меж собою - в духоте и трении.

Да, Заратустра хорошо знает, насколько отличен дух гниения от духа гор! Веет благодатью среди вас, прекрасно одинокие вершины. Вы едины с небом и широко видите землю. О многом знаете вы, глядя с высоты, и великодушно молчите. Лишь прозрачные потоки ваши несут людям возможность стать чище.

Hо готовы ли они к этому? Ведь когда им стыдно у подножия гор, они задыхаются от зависти. Слабые духом не могут простить своего позора, ибо люди ничего не продают так дорого, как своё унижение.

Кто  плохо  разумеет,  тот  много придумывает. Белоснежные вершины, они видят вас несчастными и покинутыми. Так они мстят вам и жалеют, что вы не чернеете от их подозрений. Однако грязь скорее позорит  те головы, в которых родилась.

Вершины, с чувством напряжения и боли отрывались вы от своей почвы и обретали себя. Возвышение одарило вас красотой и сделало открытыми для более тонкого и чистого духа. Так сокровища души возросли вместе с вами, однако бытия уже достаточно вам для счастья, ибо хватает и малого, когда богата душа. Теперь вы имеете удовольствие от самих себя и смотрите в небо, как в зеркало, где сияет радость горнего духа.

Ваши мысли парят на большой высоте, лишь зоркий глаз может увидеть их орлиный полёт. Расправив крылья, они плавно кружат над землёй, имеющий уши слышит их сердечный клич.

Для многих всё высочайшее скрыто за облаками невежества, люди слепы к своему ничтожеству. Их глаза лишь нащупывают. Даже муравьи свою жизнь устроили лучше, чем люди.

О человек, ты по-прежнему склонен ко всему низкому, даром встал ты на ноги, если твоя душа всё ещё только ползает. Ты поднял голову, но не глаза, - так ты всего лишь увеличил угол зрения для наживы и стал опасен самому себе.

О человек, будь им, дабы спасти себя от самоедства и воздвигнуть в себе Сверхчеловека. Тому пример эти стройные вершины - воистину корона высоты!"-

          Так говорил Заратустра.

 

 

  

                                                                  Глава четвёртая

 

                                                                     О доме души

 

 

 

 

          После речи своей, обращённой к вершинам гор, Заратустра опустил глаза. В тишине своего сердца он невольно прислушался к горному потоку.

          Быстрый ритм воды открывал  чуткому уху Заратустры  сокровенные тайны,  вовлекая его сердце в бурный танец. Вслушиваясь в тонкости плеска и наблюдая прозрачное мерцание горных лент, Заратустра всё ближе и ближе подходил к почти живым едва уловимым водным иероглифам, которые рассказывали ему звуком и светом о чём-то очень давно забытом. И вот его дух, уже захваченный ледяными струями водопада, вдруг сорвался в отверстую перед ним пропасть и пролился в стихийные глубины. Когда, через неизвестно какое время, головокружительное падение закончилось, и пронзающий бездну хрустальный луч воды разбился в глотающем его мраке на несчётные осколки света, душа Заратустры вспомнила своё первое знакомство с мирозданием.

          Необъятный звёздный океан оглушительным валом вырвался из прошлого и вновь развернул свой кипучий простор. Казалось, смех и стон смешались в безумный вихрь, несущий по кругу факелы комет.

          Вспышки, грохот столкновений, дым, обломки, пыль рождали в едва  сознающей себя душе боль и смятение. Так в морочащей тьме, среди фейерверка, венчающего начало бытия, начинались её суровые и долгие скитания.

          Со временем душа освоилась и даже возымела удовольствие наблюдать, как величественен мир и грандиозны события, происходящие вокруг. Сквозь громогласные литавры вселенского созидания она научилась различать голоса звёзд и красоту их созвучий.

          Иногда, она  подпевала отдельным хорам галактик, сближаясь с ними на своём пути. А так  же она любила созерцать, как из многоцветных туманов вокруг созвездий вились причудливые кружева.

          Однако пролетающие мимо глыбы умерших планет всякий раз омрачали её настроение, напоминая ей, что они звенья бесконечной цепи разочарований, к которой она прикована в круговороте своих блужданий. В период долгих полётов от одного созвездия к другому душе казалось, что она тоже тень какой-нибудь потухшей звезды, тщётно ищущая себя вокруг.

          Так её усталость рождала в ней безысходные мысли. И когда душа совсем отчаялась в смысле собственного бытия, она решила сгореть в первом на её пути звездовороте, дабы безвозвратно испепелить  свои муки.

          Но как это ни странно, когда она долетела до ближайшего огненного котла и слепо бросилась в кипящую звёздную кашу, то, наоборот, вместо жара, на неё снизошла прохлада.  Прейдя в себя,  после захватывающего дух падения, душа обнаружила вокруг едва  зримый  странный ландшафт какой-то твердыни. В томительном сумраке, наполненном мягкими проникновенными звуками, шевелились маленькие огоньки.

          Глубоко внимая, душа плавно, в такт неисчислимым растворённым в темноте голосам, покачивалась на одной из гибких частей какого-то мощного застывшего существа. Рядом с ним стояло множество таких же существ, тихо склоняющихся под незримым напором всеобщего дыхания. Их одежды, состоящие из тысяч языков, постоянно о чём-то шепчущих друг другу, отражали бледные лучи светящегося шара, который медленно катился над их раскидистыми силуэтами.

          После ослепительных и оглушающих контрастов здесь, в спокойном располагающем к себе месте, душа влюбилась в полутона. Вокруг всё было намного тише и меньше; свет смешался с тьмой и стал полутенью, а жизнь – полубылью.

          И вот уже душу впервые начало клонить ко сну. Она всё ещё пыталась провожать неотрывным взором чудный шар, который на своём неторопливом пути осыпал дремотным порошком мирную обитель. Но вскоре и её взор засыпало серебро угасающих прохладных чувств.

          Кто знает, что происходило во сне с душой? Если можно было бы разбиться о бездну, это случилось бы, но забрезжил рассвет и первые лучи восходящей звезды рассекли туманные извивы утреннего полусна.

          Сладость самозабвения оставила душу, однако взамен отовсюду хлынули восторженные песнопения. Свет звезды янтарным бисером рассыпался по необычайно разноликой поверхности пробуждённой планеты.

          Утончённые запахи смешались с богатством цвета. Быстроногие существа пришли в разноликое движение, а те, что оставались стоять на месте, были переполнены песнями легкокрылых существ. Шорох и крики, царящие внизу, на покрытой мягкой зеленью тверди, вторили этим песням, а каменистые склоны молчаливо повествовали историю давних лет.

          Всё было открыто взору души, словно во всём и везде она находила своё собственное отражение. Как легкокрылое существо, душа сплетала себе гнездо из восторженных чувств и летала вокруг отзывающейся на каждое движение обители.

          Теперь она могла жить в нечуждом окружении, среди преодолений, которые ей по силам, где возрождающий огонь звезды сменяется не мёртвой тишиной и межзвёздной тоской, а тихозвучным мягким забвением ночи. Здесь она впервые получила отдохновение и прилив бодрости, а сменой дня и ночи обрела часы жизни.

          И тогда, после долгих скитаний, душа осталась там, где ей открылись смысл и судьба её бытия. Как вода, потекла её жизнь, омывая твердь и целуя голубое небо планеты, имя которой стало Земля.-

          Так вспоминала душа Заратустры, а сам Заратустра на острых волнах своего сердца сокрушался о ныне попранной её наследниками великой и красивой Земле.

 

 

                                                   ***

 

 

 

 

          Печальные думы Заратустры вдруг оборвались резким шумом в горах. По крутому склону, прямо от скалы, на которой стоял Заратустра, хаотично катились каменные глыбы.

          Горный дух ударил в свои барабаны, и всё вокруг содрогнулось до основания. В этих бесперебойных толчках к Заратустре вернулись голоса, которые были ему странно знакомы.

          Когда камни, перепрыгивая друг друга, пали в озеро и вновь воцарился мерный шорох водопада, голоса исчезли.

          Тогда Заратустра спустился к озеру, обошёл его и остановился там, где вода была тихой, отражающей небо. Пытаясь глубоко заглянуть в озеро, он стал на гранитный выступ и увидел своё отражение.

          Заратустра усмехнулся и так говорил в сердце своём:

          «Какой цветок не стыдится корня своего? И не прячет стыдливость свою за пёстрыми лепестками?

          Вот и ты, горное озеро, скрываешь небом глубину свою и готово обратиться во всё, что рядом с тобою. Так ты хочешь, чтобы смотрящий влюбился в тебя.

          И только с большой высоты виден мрак беспросветного дна твоего. Видна огромная ловчая яма для горных обломков.

          Но когда-то сердце твоё было жерлом вулкана. И ты разбрасывало то, что сейчас собираешь.

          Любовью называешь ты то, что раньше было гневом; что когда-то безудержно рассеивало, не в силах вынести.

          Но теперь ты остыло, ты стало разумнее. От чего же сейчас ты не пускаешь свет в своё исполненное лоно?»

          Озеро колыхнулось и Заратустре показалось, что оно всё это время слушало его, и теперь, с улыбкой, отвечает ему:

          «Ты прав, Заратустра, не разрушить было моей целью, но исполнить! Не разорвать круг созидания, но замкнуть.

          Во зло для несдержанного духа может обратиться всякое созидание. Так же, как может испугаться слезы пытливое сердце.

          Но я, вот уже множество лет, переполнено слезами радости, и горечь моя ушла в бездну, как уходит ночь с появлением солнца.

          Запомни, когда день сменяется ночью, и наши раны вновь обнажаются, как звёзды, - улыбайся навстречу их алмазной очистительной боли. Ибо всё, что накипело и не разрешилось, часто входит в наш сон при лунном свете воспоминаний.                                                  Там и тогда давай  свободу сердцу своему, оставляя терзания  во тьме забвения! Пусть мучительный прах смоют волны сна - и горькая слеза станет чистой, как детский смех.

          Но вот чему хочу научить тебя: не смей заглядывать в котёл, где варится жизнь! Готовы ли твои глаза к запутанному зрелищу?

          Может  ли сердце твоё выдержать три тысячи чертей, и не сподобиться одному из них? Или ты хочешь стать таким же обломком, как они; таким же куском льда, что тает в кипучем океане бытия?

          Не вороши улей, где пчёлы-страсти собирают мёд, пока не встало солнце и вместе с разумом не поднесли нектар с твоих полей души. Иначе страх и ужас последуют за тобой, и ты малодушно проклянёшь себя и мир.

          Не ходи на могилы предков, не стучи в их склепы. О, они знали как вытарабанить из сердца духов! Они ведали сколь много голосов в крови человеческой.

          Не блуждай на развалинах, остерегись камня готового упасть тебе на голову. Ибо коварны лабиринты старого капища и глубоки безвыходные пещеры.

          Там духи, как три слепых колдуньи, скандалятся за глаз, они жаждут увидеть то, что забыто. И они хотят, чтобы их понимали, когда сами же не понимают себя.

          Не лезь в их ссоры, но выпей из кубка чистой воды, и они успокоятся и отойдут от сердца твоего. О, как много душ в огне безумия обжигало крылья и испепеляло сердца свои!

          Не грей мысли над свечой памяти, а тем более сердца своего. Иссякнет слабый свет, закоптится разум, завянет сердце, надломится воля, к чему будут они нужны, как разве выбросить их вон на попрание своей же слабости.

          Не дуй на огонь в порыве души и не тереби тление углей в нетерпении своём. Лучше закрой печь духа своего и угли воли под тягой к Богу разгорятся сами.

          Храни тепло, не дай огню вырваться наружу, пусть закипает душа и становится лёгкой, как облако. Всему своё время: и будут голуби мудры, как змии, а змии – доверчивы, как дети.

          И когда Отец Небесный изливает на меня влагу песен своих, как не довериться мне потоку любви Его? Как не объять его оком своим и не преломить благих даров Его?»

          И тут Заратустра сошёл с того места, где стоял, и попятился от озера, пока не прижался спиною к горному отвесу. Удивлённый и мучительно вспоминающий был его взор.

          «Не дух ли ты того старца, которого я встретил, спускаясь с вершины, после десяти лет одиночества своего? – уже вслух произнёс Заратустра, - Не ты ли искушал меня Богом, а теперь преследуешь меня все эти годы, ибо я сказал тогда себе, что Бог умер?»

          Но в ответ была тишина, и только камень упал со скалы прямо в озеро. Когда оно успокоилось, из глубины его вновь послышался голос:

          «Так и есть, Бог умер в сердцах людей, но Он ещё жив в их ужасе перед Ним и надежде на обетование. Ибо истинно говорю: вера их – всего лишь алчность и страх.

          И тогда львиное сердце твоё решило разорвать их трусость и жалкое довольство собою. И содрогнулись их никчемные сердца в слепом гневе от обличительного позора.

          Ты же, разрушитель кумиров, невзирая на клевету вокруг себя, решил дать новую жизнь новому духу. И поистине, переворачивая замшелые истины лжецов, ты возвращаешь Бога в сердце человеческое.

          Так земля может вновь стать обетованием душ человеческих, а ни стойлом для чадящих сердец. Так удушливое лицемерие может вдохнуть откровения, и умирающие обретут жизнь.

          Но убойся жестокого порыва своего и быстрых когтей своих. Ах, как много ловушек для хищника, как много ям для спешащего!

          Будь осмотрительным в созидании своём. Сотвори терпеливо гнездо духа и золотые мысли проклюнутся в душах избранных. И полетит молва, быстрее птицы небесной, об очищении сердца от безумных страстей. Ибо много слепоты и недугов из-за них в сердце человеческом.

          Смотри на меня, я не море, вздымаемое ветром. И если ко мне приходят беды, я не бушую, как первозданная стихия. Ибо глубина души и горы духа защищают меня от бурного непостоянства.

Я не пытаюсь, как море, вместить все реки и загордиться своей мощью, искоса завидуя океану. Хрупка жизнь, недолговечны её создания в бурях невзгод, так зачем человеку разрушать себя изнутри непомерными запросами глупого стяжательства?

Возьми откровение из сердца моего: пора сокрушить  человеку толстые стены Гордыни у замка Глупости своей. О, как долго воздвигались эти давящие стены из камней рассудка. Пока, в конце, не стала застенками крепость духа человеческого.

Пора прогнать Зависть человека, что цепной собакой сидит  у темницы его. Ибо привыкла она вилять хвостом на подачки Хитрости и лаять на Мудрость, скромно идущую мимо.

          Какая беда! Я вижу Антиноя на корме корабля дураков, и то, как волна предрассудков бросает бесцельное судно их на камни химер.

          Какое бесчестье! Я вижу их сжатые от страха сердца и ослепшие в безумии глаза. Солью лжи пропитаны их души так, что стали бесчувственны они».-

          Так говорило Заратустре озеро.