Онтологические прогулки

Часть третья

В уединении

Достаточно многодневного уединения, дабы понять суть бытия.

Глава первая

Ночь в горах

Это была зимняя ночь в горах и Заратустра не жалел сухих веток для своего костра. Ещё утром, когда он собирал хворост, было солнечно, и звонко пели зазимовавшие птицы. Но теперь лишь завывала вьюга и только звёзды, иногда появляясь из-за тёмных пятен облаков, заглядывали в его пещеру. Держа руки над огнём, Заратустра долго смотрел в холодную бездну неба на далёкий негреющий свет ночных светил, но потом вернул свой взгляд в пещеру и так подумал в сердце своём:

,, Вот языки пламени, что ласкают руки мои, они настолько теплы ко мне, насколько я участлив к ним, подкладывая новых веток. Пусть они изменчивы и капризны, пусть они требовательны к себе, как и всё быстротечное на Земле, но безучастны к нам одиноко парящие холодные звёзды.

Они неизменны в своём медленном движении - эти развеянные искры когда-то большого огня. Их время сокрыто от нас - и многим жизням предстоит ещё отгореть, чтобы хоть что-то сдвинулось в причудливых рисунках созвездий.

Что может обещать нам небо, кроме того, что будет после жизни? И будет ли новый мир - миром звёзд, а не новой Землёй?

Зачем пытаться вместить в себя все звёзды, забывая при этом о великом мире, который у нас под ногами? Это верно - неудачливому рыбаку не запретишь мечтать о большом улове!

Но у человека помимо стремления к звёздам должна быть тяга к способности хорошо жить здесь и сейчас. Без неё человеческая жизнь превращается из приключения в мучение - и тогда человек терпит и мечтает, а не живёт и восхищается.

Что делает нас робкими, неуверенными в себе мечтателями? Что замещает в нас одну великую надежду на сотни мелких? Что портит наш характер и ослабляет волю?

Это слабость тела, неспособность к общению с ним, неумение понять и принять его малые запросы. Человек смешал мечты с потребностями, - так его мечты стали необходимостями, а необходимости - мечтой.

В трудностях познаем мы близких нам людей, но ещё лучше в тяжких испытаниях познавать своё тело. Преодоления и многотерпение закаляют тело, делают его лёгким и уступчивым, свободным от лени.

Суета желаний приходит, когда мы размякаем, - и тогда страсти растаскивают нас по кусочкам. Тело должно быть настоящим воином, собранным и неприхотливым.

Хороший воин все силы отдает тренировке и бдительности. И когда его действия становятся быстрым ответом на происходящее, причём самым коротким и точным, - он перерождается в мастера.

« Заботой о теле » называет человек свою занятость сотнями желаний ума, который, теряя меру, лишается своего предназначения. И разве его забота о себе - это ни то, что он делает, глядя на других?

Человек ищет смысла жизни, но его не найти, разве только услышать - причём прямо сейчас - из глубины своего сердца. Надо жить, следуя душе, она сама выбирала это тело для путешествия по земле. Тело – хранитель души на её земных путях готовящих множество сюрпризов и помех .

Душа общается с Землёй через переводчика. Тело – это наш посредник. Надо считаться с ним и полагаться на его понимание нашей души и знание Земли.

Образ жизни Земли и чувство всеобщего бытия становятся доступными для нас благодаря разумности тела. Каждая, даже малая, часть его готова сообщить нам нечто в своих побуждениях. Всё зависит от желания души быть чувствительной и внимательной к этому великому хору, которым дирижирует наше сердце.

Земля для тела, как сон для души, но Земля – это призрак ещё более загадочный, владеющий иносказанием своей реальности, как никакой другой фантастический сон. Тело – врата в мир Земли.

Всё живое на Земле говорит о времени, об этапах, о том, что всё стремится к совершенству. Жизнь – движение, остановка – её угасание.

Когда тело уже не растёт внешне, оно должно расти внутренне,- продолжая совершенствовать себя в действиях и чувствах, для которых выросло. Ибо от лени к своему внутреннему миру телесное зеркало покрывается пылью, и душа перестаёт видеть в нём себя и Землю.

Каждое действие, направленное внутрь или наружу, подобно новому слову в общении души с Землёй. Но о чём они говорят друг с другом - известно ли человеческому уму?

Ум знает, как размножить необходимости на желания и воспламенить их до сжигающей страсти. Так он - будучи слугой – становится врагом тела, разбивая зеркало на множество осколков, на сотни искажающих я.

Так общение души с Землёй заглушается беспрестанным шумом толпы. И только лишь суровая необходимость может объединить толпу в единый хор. Нужда и тяжкие испытания – вот что исцеляет наше тело и помогает постичь смысл этого общения.

Так пусть же непреклонная воля становится суровой зимой для тысячи и одного желания ума человеческого, дабы необходимости обрели свою первозданность, и общение души с Землёй стало гимном великого хора, который мы назвали своим телом!’’-

Так отвечал Заратустра в сердце на мысли свои.

* * *

Глава вторая

Сон в полнолуние

Заратустра не знал, сколько прошло времени за размышлениями, но, взглянув на тлеющие угли когда-то большого костра, ему стало ясно, что уже глубокая ночь. Тогда он снова оживил охапкой веток угасающий огонь, и, сомкнув руки за головой, распростерся на ложе из сухих горных трав. Языки возрожденного пламени наполнили пещеру ярким светом и тени от её изломанных сводов начали свой новый танец. Наблюдая пляску света и теней, Заратустра повернулся спиной к огню и с интересом заметил, как у прохода в пещеру, почти незаметно, смешивается тёплый свет костра с холодным светом выплывающей из-за туч полной луны.

Пещера постепенно наполнялась серебряными отсветами, и Заратустра начал внимательно смотреть на луну, похожую в тот момент на опутанное паутиной зеркало, в котором скользили смутные образы воспоминаний. Они, нашептывая, клонили его разум ко сну и, мягко увлекая в мир грёз, открыли перед ним видение ночного маскарада.

Заратустра увидел там себя маленьким ребенком и, было, похоже, что он впервые попал на такое торжество. Вокруг него танцевали сотни переодетых в костюмы и маски людей, они кружились, словно безумные, сбивая с ног растерянного и беззащитного мальчика. Но он не падал лишь потому, что постоянно запутывался в длинных плащах веселящихся незнакомцев. Однако когда от такой безучастности к нему он уже был готов заплакать, музыка и смех одновременно стихли, и люди расступились так, что перед ним образовалось большое пустое пространство.

Обида на незнакомых людей сменилась у мальчика на страх перед образованным застывшей толпой длинным исчезающем во мраке коридором. Продолжительная тишина нарушилась нарастающими звуками тяжёлых шагов. Из темноты к нему приближался железный воин в пурпурном плаще и черной маске. Раздающийся в тишине скрежет стальных лат наводил ужас на сердце мальчика, его дыхание замерло, и он уже хотел, было, закрыть глаза, как подошедший к нему воин рассмеялся и снял маску с лица, бросив ее на пол. Ребенок чуть не ослеп от яркого света, исходящего от золотой маски, которая была одета под первой маской рыцаря. Мальчик опустил глаза и увидел, что маска, брошенная на пол, вовсе не была черной, на самом деле она была серебряной, и это стало понятно, когда на ней отразился свет второй маски. Сердце мальчика как-то успокоилось, заинтересованный маской он поднял её, и, желая спросить о ней у таинственного рыцаря, лишь только увидел уползающие в темноту складки его длинного пурпурного плаща.

Тогда ребёнок закрыл своё лицо серебряной маской, и ему уже не было страшно перед мрачной глубиной бескрайнего коридора. Вскоре толпа оживилась, заиграла музыка и все вновь закружились в безумной пляске. Теперь мальчику не было так одиноко, как раньше, он мог чувствовать себя причастным к праздничному веселью и кружиться, как все вокруг. В головокружительном танце он представлял себя рыцарем в золотой маске, который справедливо разил длинным мечом своих врагов. И все, кто приближался к нему, могли об этом сильно пожалеть, ибо теперь мальчик, будучи защищённым маской, был суров и отважен.

Рука его крепла, и он заметил, что стал уже юношей, способным на твёрдый воинственный крик, сквозь который иногда был слышен отдалённый смех того воина в золотой маске, чей образ навсегда остался в его памяти. Этот смех сильно смущал юношу, потому как сбивал с толку серьёзность его порывов быть таким же могущественным воином, пред которым смолкает и расступается толпа. Он не мог понять, что влечёт его к этому образу и что в то же время отталкивает от него. Но юношеские желания всегда сильнее разумения, и подвиг с его славой для молодого сердца предпочтительней мудрости с её покоем.

И вот юноша изо всех сил закричал всем, кто его мог услышать: ,, Вы все одиноки, как и я, как и тот воин, которого вы боитесь! Вы все - как и я - жаждите поддержки! Слава ли это, или соучастие, или честь, но вы ищите опоры, как и ноги ваши – земли, а паруса – ветра!

И мы все готовы пожертвовать своим одиночеством – ради собственного отражения в зеркале окруживших нас глаз!

Детский страх - это первый шаг в осознании собственной уязвимости – именно он впоследствии становится нашим роком. Вы все барахтаетесь в волнах бытия и в страхе цепляетесь за всё, что плавает на поверхности!

Самопожертвование ради всеобщего блага - когда никто не знает истинного блага человека – можно назвать лишь только последней гордостью! Последней иллюзией страха одиночества, страха уязвимости, боязни быть и преодолевать все трудности самому.

Но лишь слабые говорят о трудностях, сильные же говорят об испытаниях! Ибо испытания – это не препятствия на пути к какой-то цели – это познание себя и мира, создавшего нас. Ведь этот мир - разлитый повсюду разум, всегда и везде познающий себя!”

На этих словах Заратустра проснулся от собственного крика во сне. Он положил ещё одну охапку веток на затихающий костёр и стал размышлять в душе своей о только что увиденном сне:

,, Этот страх, я забыл его, но он, похоже, всегда помнил меня. Он не забывает, как ему отвечают, он и есть отражение моего ответа в запылённом зеркале глубокой памяти.

Человек привыкает к страху, страх становится привычкой, привычкой к защите от мира и собственных побуждений, когда все действия превращаются в реакцию на страх. Тогда желание понять становится стремлением подчинять, а великодушие подменяется чувством справедливости – по сути – местью за несовпадение взглядов и несоответствие чувств.

Человек быстро научается искусству подавлять свой страх, он связывает себя привычками и моралью, подобно предкам, которые ночью окружали себя огненным кольцом от хищных зверей и, лишь на рассвете, с опаской покидали его. Тогда одиночество начинает вызывать чувство покинутости, а сила и решимость хочет найти себя в отчаянном порыве и безрассудном риске.

Не успевая сообразить, и даже почувствовать, человек заранее знает, как он поступит, словно всегда готовый к нападению воин. Воин, который потерял зрение, но помнит боевые движения. Так помнит каждого человека пережитый им страх – опыт первого осознания и, поэтому – самого яркого, но глупого впечатления”.-

Так размышлял Заратустра в душе своей.

* * *

Глава третья

Золотая маска

Сон Заратустры, боясь его мыслей, казалось, затаился в дальнем углу пещеры, куда не попадал свет от костра, а Заратустра тем временем продолжал свои размышления:

"Слепота – это щит, которым человек закрывается от всяких страхов и сомнений. И только тогда человек приобретает уверенность в себе, когда привыкает к портрету своего поведения, - к серебряной маске с лунными отсветами всеобщих одобрений.

Как луна, которая лишь отражает свет, - эта серебряная маска – становится вторым я человека. И то, как он отражает влияние на него мира, зовёт он своим характером, хорошо скрывающим его веру в собственное высшее я, - я номер один – золото высшей пробы, которому нет дела до серебра чужих похвал.

Доказать себя другим, нет, скорее, ослепить собою других – вот истинное побуждение героев и подвижников, наставляющих и подающих пример. Ибо тот, кто защищается, потом обязательно – атакует!

Но тот, кто открыт, не подобен маятнику, ему всегда приходится подвергать себя различным испытаниям. Ведь, как иначе осознать себя и понять окружающий мир; и в этом понимании – обрести равновесие и гармонично влиться в бытиё?!

Кто скажет, что он готов толкнуть себя в неизвестность ради себя самого, а не ради ослеплённой гордыней веры в прославление? Кто чувствует в себе достаточно смелости, чтобы не прятаться за общими установлениями, а принимать опасность как пищу, как плоды неизвестности?

Но большинство гонит прочь от себя всякие опасности, не понимая, что так они сами для себя становятся опасностью, ибо, чем сильнее стеснён разум страхом, тем быстрее разворачивается он гневом безумия. Большинство любит ближних своих за безопасную улыбку на их добрых масках, они так любят их лицеприятность, что готовы прощать и не замечать всеобщего лицемерия.

У серебряной маски много имён: достоинство, честь, благоразумие, а так же порядочность, скромность, воздержанность, которые позволяют носителям её стать в одну фалангу с почтенными людьми. Но нечто побуждает человека к геройству в однообразном строю, и это - его автоидеал, его собственное рукоположение на славу и претензия на гениальность, - его золотая маска.

Ещё с детства, ища участия, человеческому сердцу становится уютно под серебряной маской одобрения ближних. Но, когда человек уже начинает смотреть в зеркало осознания, он отбрасывает её и видит под ней, краше прежней, - золотую маску! И потом, ещё много лет, его руки боятся даже коснуться её. Так человек, ослеплённый красотой маски, теряет своё истинное лицо, так, лелея свою иллюзию, он удаляется от познания себя.

Теперь не так-то важно для него слышать себя, когда звучат сладкие речи её? Что может быть легче и приятнее самовозвеличивания?

И когда он начнёт иногда прозревать и замечать своё истинное я, сколько понадобится ему сил и мужества, чтобы сорвать с себя соблазнительное золото, в которое верил и вкладывал все надежды, которое любил больше самого себя!

Поклоняясь и защищая идола в себе, человек наживает врагов и завистников, но истинный враг – это она, золотая маска! Внешне золотая, внутри – она черна. Укрывая душу мертвецким сном, она лишает человеческий разум проводника, и глупость становится поводырём ему.

Быть в услужении и рабской зависимости от маски, её прихотей и желания казаться значительной, становится человеческой ролью и судьбой. Так человек обрекает себя на вечное осуществление иллюзорногого бытия.

Мираж желаний становится целью, а стремление к нему – смыслом жизни. Пока остаток истинного бытия, доходящий к человеку лишь в биении сердца, не угаснет в последнем вздохе”.-

Так размышлял Заратустра в одиночестве своём, а тем временем тени из дальнего угла пещеры наползли на угасающий костёр и вновь склонили его к глубокому сну.

* * *

Глава четвертая

Зеркало

Заратустра спал крепко и глубоко, но на рассвете к нему пришел короткий утренний сон. Ему приснилось малолетнее детство, когда он ещё не умел разговаривать и выплёскивал из своей души лишь только чувственные возгласы. В его руках было маленькое зеркальце, играясь с ним, он заглядывал в него и тут же отворачивался, радостно ожидая каждый новый раз увидеть там себя. Но вдруг, случилось так, что он уронил зеркальце, оно разбилось на мелкие осколки и маленькое чудо его собственного отражения стало невозможным. Это его сильно расстроило и довело до слёз.

Детский плач разбудил Заратустру, оставляя в его памяти все впечатления утреннего сна. Не вставая со своего ложа из трав, он посмотрел на первые лучи солнца, уже скользнувшие по сводам пещеры, и понял, что сон этот был образным ответом на его ночные размышления. И тогда символ сна под утреннее пение птиц раскрылся сам, и, как родниковая вода, полился из души Заратустры:

,, Человек разбил зеркало осознания на мелкие осколки слов, и теперь, вместо бытия, он видит причудливый калейдоскоп. Раздавая всему имена, он разделил существование на мир и свою душу, и вселил в них своих призраков.

,, Я мыслю – значит, существую! ” - заявил человек, играя вымышленными именами. А ведь именно мысль отвлекает его сознание от бесконечной данности, и океан восприятия становится узким извилистым потоком слов.

,, Мысль – раздвигает все границы! ” – заявляет человек и забывает, что это всего лишь новые имена перевёрнутых понятий, удлиняющие старое ожерелье из слов. И если человек, ослепнув, может замещать свою слепоту представлением голубого неба или чего-то ещё, он, в этот момент, всё-таки обкрадывает себя, ибо забывает о других своих оставшихся чувствах, всегда дарящих что-то новое и уходящих своим развитием в бесконечность.

Чувство мучительного существования приходит к человеку через осознание своей отстранённости, на которую он сам себя обрёк. По границе собственной боли разрезал человек бытие, и назвал этот силуэт самостью, а всё, что осталось – миром. Так человек разорвал единство бытия и назвал иллюзию о себе своим истинным я, а то, что осталось за границей боли - иллюзией.

Великая гордость строителя охватывает человека, когда он называет бытие мирозданием! Строить песочные города на берегу существования – всё ещё остаётся его детской привычкой!

Играть в осмысление и заявлять о понимании – это не более как очерчивать вокруг себя круги и знать, что какими большими они не казались бы – за ними бесконечное пространство незнания. Зачем пытаться охватывать необъятное, когда человеку достаточно сознательно присутствовать в бытии здесь и сейчас, и тогда необъятное само начнёт охватывать его!

Мысль стала гордостью человека, он обожествил её. В поисках смысла человек выпустил свои идеи, словно голубей, в небо. И вот, покоряя едва уловимое для глаз пространство, они вновь возвращаются домой, в свою голубятню, и тогда смыслом становится – увлечение голубями.

Мысль – это разве не тупиковый лабиринт памяти? Человек ищет ответа, хотя сам и является ответом, но мысль его, которую он так лелеет, на самом деле есть результат его затруднения, ибо желание понять говорит о том, что двери восприятия закрыты. Есть только архив имён с длинными списками памяти, и вместо того, чтобы открыть двери в бытие, на них человек клеит мозаику образов.

Так дверь превращается в картину мира, в устойчивую композицию представлений. В итоге, даже глядя в небо над головой, человек за рассуждениями о его цвете, прозрачности, чистоте воздуха, присутствии ветра, наличии птиц или облаков, так и не видит самого неба, которое лишь потому для него называется небом, что он не может слиться с ним и забыть о себе и небе.

Человек подменил явь на образы из пережитого, он вмысливает в бытие свой мир, он поворачивается спиной к настоящему и доверяет только приобретенному опыту. Но что есть его опыт, как ни кривое зеркало, склеенное из фрагментов полузабытых событий?!

И когда ему всё же удаётся в моменты восхищения причаститься к бытию, похищая себя у себя же, привычка к размышлению вновь и вновь сворачивает его сознание в улитку ума. Так великая спираль восторга превращается в уютный домик философа!

О человек, высоко держащий голову – этот ящик, набитый глупостями – ты, как пузырёк пены на гребне волны, гордишься миром, отражаемым в тебе! Но когда он лопнет и сольётся с волной, лишь тогда ты поймёшь каким жалким и кривым было отражение, и как ты был отвлечён им от подлинного сопричастия, которое всегда оставалось неразрывным!”-

Так пролился ответ из души Заратустры.

* * *

(Продолжение следует)