Онтологические прогулки

В жизни каждого человека, как и в истории каждого государства, бывают моменты, когда всё тайное, малое, незаметное, подспудное, обычно невидимое, но, тем не менее, важное и определяющее, проявляется настолько открыто, что не заметить его не представляется возможным.

Бывают события в личной жизни человека и в истории государства, которые невозможно игнорировать.

Для русского государства таким событием стала Отечественная война 1812-го года, в которой явным, очевидным, непреложным, неотменяемым, совершенно откровенным образом проявилось скрытое в дрязге повседневности – решающая роль жизни народа в формировании истории государства.

Не царей и не царской династии, не полководцев и не их армий, а именно народа в целом, в котором и царь со своей династией, и полководцы со своими армиями представляют собой лишь частные, отдельные элементы, захваченные спонтанным вихрем, переплавляющим миллионы волений миллионов людей в действительность истории.

Толстой очень ясно показал это всем нам, правда, мало, кто это увидел, – потому, что мало, кто искал то, что искал и намеревал Толстой, а именно: единство всех русских людей. «Привычное от вечности» единство всех до одного русских – то единство, в котором единственно возможно преодоление неизбежных для каждого ограничений пространства, времени и причинности.

Единство русских для Толстого заключается не в особенности, избранности, истинности чего-то одного среди многого, например, православия, или самодержавия, или почвенничества (славянофильства), или революционности (прогрессизма) и пр.

Единство русских не может заключаться в чём-то отдельном, даже в православии, так как всё отдельное, даже православие, представляет собой неизбежное, необходимое ограничение, футлярность существования, которое требует своего снятия, преодоления.

Что же может объединить всех русских так, чтобы можно было не только сохранить, но и приумножить русскую культуру и историю? – спрашивает Толстой.

Толстой спрашивает, ищет и находит ответ, но мы его не слышим, пропускаем мимо ушей, не ухватываем, игнорируем, потому что он представляется нам слишком очевидным и одновременно слишком абстрактным, слишком ничего для нас не значащим, совершенно не конкретным, никак не применимым к нашей жизни.

Толстой показал нам, что русских в единое целое объединяет воление ими жизни.

Не воление чьей-то отдельной жизни, не воление отдельных жизней всех русских и даже не воление всех существующих во вселенной отдельных жизней.

Русские волят жизнь как творение, как стихию становления всего сущего, как то, в чём всё сущее порождается и в чём всё сущее исчезает.

Русские волят жизнь.

Жизнь творит русских.

Западное «я сам» на Руси в качестве определяющей культурной матрицы не работает, потому что в русской культуре формирующей матрицей является матрица «жизнь сама».

Поскольку же жизнь как стихия творения – «одна и та же жизнь» (Пастернак), то есть одна для всех и одна для каждого, то воление жизни как одной и той же жизни и есть то, что объединяет всех русских, можно сказать, объединяет всё русское в единое целое и что одновременно является вполне конкретным делом каждого русского человека в отдельности.

Непосредственно русские друг с другом взаимодействием не связаны, точнее, до, прежде, помимо (конечно, не в буквальном пространственном, временном и причинном смыслах) любого напосредственного взаимодействия друг с другом русские объединены, связаны, захвачены одним вниманием и одним действующим намерением – намерением единства всего сущего как живого.

В Отечественной войне 1812-го года эта решающая особенность русской культуры проявилась так ярко и явно, что последующие полвека русские жили на гребне поднятой Отечественной войной волны одной и той же жизни, невыносимой лёгкости бытия, лёгкости, рождённой самой силой жизни и поэтому не требующей для своей реализации никаких усилий, никаких стараний, никакого понуждения русским человеком себя к действию.

Невыносимой эта лёгкость бытия является потому, что вынести эту переполняющую человека свободу, нести это бытиё самой всё порождающей жизнью почти невыносимо, почти невозможно, почти фантастично.

Эта волна жизни несла Пушкина, Гоголя, Толстого.

Эта волна жизни подхватила и Достоевского; эта жизнь наполнила своей силой его впечатления сначала на чердаке, потом в литературных и политических кружках, затем на каторге и в поселении.

Событием, в котором наиболее отчётливо и ярко выразилось всё то, что в повседневном течении жизни Достоевского было невидимо, незаметно, спрятано в дрязге и мусоре обычного, стали в его жизни – «Записки из Мёртвого дома».

Общественный успех «Записок из Мёртвого дома» определился не их литературным совершенством (или стилевым своеобразием, или новаторством), не их непривычным, новым и отчасти шокирующим содержанием, не тем фактом, что они написаны непосредственным участником и наблюдателем описанных событий, не предшествующей и последующей каторге истории жизни автора и даже не тем, каким именно образом автор «Записок...» воспринял и пережил всё с ним случившееся; итак, не всё это по отдельности определило успех и значительность «Записок из Мёртвого дома» Достоевского, а именно сочетание всех этих обстоятельств вместе.

Каждый из этих факторов в отдельности, взятый сам по себе, в отрыве от остального, конечно, мог вызвать интерес, любопытство, заинтриговать, но никак не мог стать причиной такого общественного резонанса, какой случился с «Записками...».

Именно единство всех этих обстоятельств создало основание широкого общественного резонанса «Записок из Мёртвого дома» , но, главное, это единство создало основание того действительного Достоевского, который живёт с тех пор в нас как целостный образ, как особенный феномен русской культуры, в котором совершенно невозможно отделить творчество от человека, литературу от жизни, восприятия и переживания от их описания, личной судьбы писателя от судьбы его персонажей.

Такое случается редко, но именно такие события должны заставлять нас быть намного более внимательными к целостности личности не только Достоевского, но каждого писателя, иначе мы, выделяя некие обстоятельства как определяющие, главные в ущерб остальным обстоятельствам, которые по тем или иным причинам кажутся не столь важными для нас, в итоге непременно создадим ущербный образ и человека, и художника.

Толстой так отозвался о «Записках...» в письме к Страхову от 26 сентебря 1880-го года:

«На днях нездоровилось, и я читал «Мертвый дом». Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна: искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю».

Действительно, удивителен не тон, то есть удивляет не то, что Достоевский не  подчёркивает особенность своего положения, что определённо простилось бы ему и даже воспринималось бы совершенно нормальным, и не то, что Достоевский не вызывает  н а м е р е н н о  сочувствие и сострадание у читателя, что он мог бы  делать для достижения более сильного, но гораздо более внешнего и поверхностного  аффекта при чтении.

Удивляет сама «точка зрения», то есть переживание Достоевским своих собственных восприятий как непосредственного участника описываемых событий. Я уже упоминал о том, в начале моего знакомства с русской литературой, странном для меня впечатлении, которое производила на меня «точка зрения» русских писателей: Тургенева, Толстого, а именно: непосредственное восприятие ими русских людей как «своих», «родных», не дистанцированных от них какими-либо социальными или культурными преградами, барьерами.

Для меня это было совершенно непривычно, не в том, конечно, смысле, что я дистанцируюсь от русских людей, а в том, что мне представлялось, что дворяне, а русские писатели по преимуществу – именно дворяне, должны были бы воспринимать русских людей, простых русских людей, из народа с некоторого расстояния, через некий барьер, разделяющий их.

Но такого барьера я никак не обнаруживал и постепенно эта удивительно русская «точка зрения» стала и моей точкой зрения, что открыло для меня горизонт русской культуры как горизонт единства.

Именно об этом и пишет Толстой Страхову, именно за это он и любит Достоевского, именно поэтому он считает «Мёртвый дом» «назидательной» книгой, то есть книгой, которая непосредственно назидает, учит, как научили меня русские писатели непосредственности восприятия.

Как и Толстой-Левин, как и Тургенев-охотник, Достоевский ни в поведении на каторге, ни в описании каторги не отделяет себя от других:

«Нет; важнее всего этого то, что всякий из новоприбывающих в остроге через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие, становится  у  с е б я  д о м а, таким же равноправным хозяином в острожной артели, как и всякий другой. Он всем понятен, и сам всех понимает, всем знаком, и все считают его за  с в о е г о. Не то с  б л а г о р о д н ы м, с дворянином. Как ни будь он справедлив, добр, умен, его целые годы будут ненавидеть и презирать все, целой массой; его не поймут, а главное – не поверят ему. Он не друг и не товарищ, и хоть и достигнет он, наконец, с годами, того, что его обижать не будут, но все-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать свое отчуждение и одиночество. Это отчуждение делается иногда совсем без злобы со стороны арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и только. Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде. Мужик, переселенный из Таганрога в Петропаловский порт, тотчас же найдет там такого же точно русского мужика, тотчас же сговорится и сладится с ним, а через два часа они, пожалуй, заживут самым мирным образом в одной избе или в одном шалаше. Не то для благородных. Они разделены с простонародьем глубочайшею бездной, и это замечается  в п о л н е  только тогда, когда   б л а г о р о д н ы й  вдруг сам, силою внешних обстоятельств действительно на деле лишится прежних прав своих и обратится в простонародье. Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет сряду каждый день сходитесь с ним, по службе, например, в условно-административных формах, или даже так, просто по-дружески, в виде благодетеля и в некотором смысле отца, – никогда самой сущности не узнаете. Все будет только оптический обман, и ничего больше. Я ведь знаю, что все, решительно все, читая мое замечание, скажут, что я преувеличиваю, но я убежден, что оно верно. Я убедился не книжно, не умозрительно, а в действительности и имел очень довольно времени, чтобы проверить мои убеждения. Может быть, впоследствии все узнают, до какой степени это справедливо...»

Действительно, впоследствии все узнали, что какой степени справедливо замечание и убеждение Достоевского о том, что благородные отделены от народа глубочайшей бездной.

Только до сих пор я ещё не встречал следующего понимания данного обстоятельства: для Толстого и Достоевского совершенно несомненно, что народ и дворянство отделены друг от друга глубочайшей бездной, непреодолимым барьером, но только в одном направлении: от народа к дворянству!

В то же время в направлении от дворян к народу этого барьера нет!

Здесь, конечно, не имеется в виду невозможность перехода из одного общественного сословия в другое, всё равно, в каком направлении: снизу вверх или сверху вниз; здесь имеется в виду барьер восприятия единства верха с низом и низа с верхом, а они на деле оказываются совершенно разными, а именно: дворянство и его власть, или, что то же самое, власть и её дворянство не видит никакого барьера, в то время как народ – видит этот барьер очень отчётливо.

Дворяне не воспринимают и не переживают никакого барьера между собой и народом. То есть сверху вниз барьера и пропасти нет, а вот снизу вверх такой барьер есть, более того, он непреодолим, по крайней мере, такое ощущение сложилось и у Толстого, и у Достоевского, а я им вполне в этом доверяю.

Более того, я могу сравнить такое восприятие Толстого и Достоевского со своим собственным, то есть с восприятием современного человека: сам я воспринимаю власть и её окружение как отделённые от меня непреодолимой для меня пропастью,  в то же время я совершенно не уверен, что власть воспринимает точно так же. Я даже склонен полагать, по крайней мере, пока, что власть такого непреодолимого барьера между собой и мной не видит.

Это совершенно для меня ново и требует специального внимания, так как, понимая возможность и реальность некоторого перемешивания социальных уровней в истории жизни некоторых конкретных людей, совершивших прорывы вверх по лестнице социальной иерархии или, наоборот, стремительное падение сверху вниз, в то же самое время я не предполагал такой существенной разницы в восприятии единства общественного пространства, с которым я сейчас столкнулся в литературе Толстого и Достоевского.

При этом и Толстой, и Достоевский такого совершенно не предполагали, они сами на опыте столкнулись с тем, чего никак не ожидали, а именно: в отличие от них как дворян, народ не воспринимает общественное пространство русской жизни как единое пространство!

Пока я могу только предварительно предположить, что русский народ 19-го века воспроизводит матрицу, сформировавшуюся во время образования русской государственности, матрицу, в соответствии с которой народ был узурпирован своими и отчасти иноземными князьями посредством прямого военного насилия с одновременным уничтожением традиционного института старейшин и заменой столь же традиционного древнего славянского мировоззрения новым и незнакомым восточным православным христианством.

То есть русский народ в своей жизни продолжает воспроизводить полуторатысячелетнюю матрицу  з а в о ё в а н н о г о   к а к о й – т о  ч у ж о й силой (властью) народа, в то время как власть и дворянство 19-то века продолжают в своей жизни воспроизводить матрицу завоевателей, воспринимающих этот народ как  с в о й  народ!

Именно поэтому народ видит непреодолимость существующего барьера, который для народа может исчезнуть только тогда, когда исчезнет эта власть; одновременно, власть не видит и не может видеть никакого барьера между собой и народом, поскольку она воспринимает себя не властью вообще, а именно властью этого народа.

Можно предположить, что народ вовсе не считает эту власть своей, то есть до сих пор, несмотря даже на тысячелетнюю «работу» православия, так и не принял этой власти как своей.

Нам предстоит с этим разбираться более основательно, пока же продолжим исследовать накопленный в русской культуре опыт.