Онтологические прогулки

Каждый человек в какой-то момент своей жизни оказывается перед необходимостью решения следующего вопроса: "сошли с ума все или я один?" Тот, кто решает, что с ума сошли все, делает первый шаг к своему уму. Тот, кто полагает сшедшим с ума одного себя, остаётся со своим безумием. Конечно, редко кто решает этот вопрос осознанно, но совершенно точно, что свой выбор делает каждый.

Событие Гамлета, вопреки всем и всему помнящего, сохраняющего в памяти образ своего отца как человека в полном смысле этого слова, событие Гоголя, вопреки всем и всему помнящего, сохраняющего в памяти явленный ему образ прекрасного и ужасного ангела смерти; событие Толстого, вопреки всем и всему помнящего, сохраняющего в памяти привычное от вечности; событие Чехова, вопреки всем и всему помнящего, сохраняющего в памяти безвозвратно потерянное звучание небесной струны; событие Блока, вопреки всем и всему помнящего, сохраняющего в памяти бесцельный полёт; событие Пастернака, вопреки всем и всему помнящего, сохраняющего в памяти отраженное в оконном стекле пламя свечи, - все они говорят нам о том, что существует какое-то специальное пространство жизни, существенно отличное от пространства смены и интерференций состояний, пространства социальной динамики.

Топос или континуум состояний протягиваемых, удерживаемых, растягиваемых теми, кому "повезло" это состояние испытать. Эти состояния принципиально индивидуальны, неинтепретируемы, единственны и неповторимы. Они не имеют заранее заданного содержания, назначения, предустановления, промысла. Их единственная характеристика – несомненность присутствия, тут-бытийность, если воспользоваться термином Хайдеггера, неотменяемая фактичность. Конечно, их можно забыть и больше не вспоминать, но эта возможность рассеивания не отменяет их несомненную, очевидную, живую наличность.

Как написано на могильном камне одного из соратников Петра – "мы были".

Никому не под силу не заметить в себе эти состояния, но каждому очень даже под силу их проигнорировать, в-интепретировать их в поток обычного, не дав им места и времени на жизнь и, соответственно, не дав себе места и времени их переживания. И тем самым заставляя себя полностью погружаться в поток социальной механики. Этот поток социального выживания механизирует человека, лишает его собственного, личного восприятия и переживания мира и себя в нём. Превращает его в социального клона, социо-видового представителя, наделённого типичными, одинаковыми характеристиками и лишенного, насколько это вообще возможно для индивидуума, индивидуального.

В соответствии с таким мировосприятием общественное становится доминантой индивидуального. Более того, такое положение вещей идеологизируется и ценным признаётся именно соответствие, максимальное приближение к общественному, типичному, распространённому, признанному. И ещё более – клонируемое возводится в ранг культурного, общечеловеческого, разумного и даже духовного. Так Пушкин или Толстой становятся "нашим (идеологическим) всё" именно потому, что они смогли, как мы думаем, наиболее полно выразить, отразить, отзеркалить типично-характерное, над-индивидуальное, общественное.

Как удивлялся Достоевский, когда в его романах и повестях Белинский и К. искали общественные типы, выразителей и представителей наиболее характерного для какого-то сословия, персонажей-клонов и т.д. И, смеясь, раздражаясь и часто даже издеваясь, представлял им в качестве таких типов – неповторимых, предельно индивидуализированных, не поддающихся клонированию, принципиально нетипизируемых личностей. Например, человека из подполья или идиота. И белинским они были чрезвычайно интересны и одновременно совершенно бесполезны, так как не поддерживали их партийные разборки. Достаточно вспомнить реакцию кружка Белинского на "Двойника" Ф.М.: с увлечением перечитывали и одновременно страшно плевались! Потому что идеолочи нуждаются не в индивидуации человека, а в его типизации. Для них индивидуум, личность – враг общества. В чувствительности этим людям не откажешь: личность – действительно враг общества, но только того общества, доминирующим трендом которого является общественное! же, собственное любой ценой выживание.

Узость, ограниченность любых социальных методологий, замыкающихся на самих себе, подобна ограниченности физических, физиологических, биологических, психологических методологий, строящихся в изоляции друг от друга. В итоге мы имеем несколько параллельных вселенных – материальную, биологическую, психологическую, социальную, историческую, которые каким-то странным способом вынуждены или ухитряются совпадать друг с другом, ведь если бы они не совпадали, то, например, желание что-то сказать не инициировало бы открывание рта, движения гортани и языка, выдыхание и т.д., в результате чего желание сказать так и оставалось бы только желанием.

Параллельные вселенные, которые синхронизированы между собой предустановленной гармонией.

Существует два основных выхода из этого методологического тупика параллельности:

первый самый лёгкий, самый старый и самый распространенный – синхронизация через внешнюю причину, субстанцию, сверхсущество (бога) и т.д., вмещающего в себя все срезы бытия в качестве своих элементов. Очень удобно для создания видимости решения задачи, но очень вредно для понимания природы целостности форм жизни, так как объединение их в сверх-форме заставляет исследователя полагать действие форм, исходя не из них самих, а из внешних им детерминаций. Синхронизация множества разнообразных процессов в одной сверх-целостности вводится этим методом как постулат, заявление, аксиома, типа – "божественная благодать", "раз и навсегда установленный порядок", "предустановленная гармония" и т.д. При этом не узнаётся практически ничего нового относительно природы частных процессов, зато удаётся построить одну всё объясняющую теорию, создать видимость универсализации имеющихся на данный момент и могущих появиться ещё знаний. Этот способ можно назвать "научной религией".

Второй тип решения задачи синхронизации разнообразия мира видится в выделении какого-то одного элемента из этого разнообразия как решающего, определяющего, доминирующего, детерминирующего, например, материи или мышления (духа). Так называемые учёные-естественники предпочитают этот метод, так как он, во-первых, позволяет им сосредоточиться на решении внутренних задач данного вида знаний, и, во-вторых, поднимает их самооценку. Так физики очень любят заявлять с исключительно непогрешимым видом: "мы все состоим из атомов", из чего, как им кажется, с той же непогрешимостью следует, что всё остальное мироздание можно объяснить из физической атомистики. Или посредством математики. Свести гармонию к формуле, к числу. Например, к единице Сергея Шилова.

Этот метод позволяет продвигаться в исследовании выделенного, "главного" среза мира, но навязывает исследователям других срезов свою методологию как доминирующую, единственно верную и достоверную. Такое решение проблемы синхронизации сближается с пан-взглядом первого типа, только здесь сверх-существом, сверх-материей полагается предмет данного типа знания, а не само по себе сверх-существо. Этот способ можно назвать "научной монархией", в которой в отличие от научной религии место трансцендентного бога занимает трансцендентальный его представитель. Атом, число, монада и т.д.

В полном соответствии с этими двумя методами социальное мышление делится по преимуществу на религию и на идеологию. Религия сводит всё к богу, идеология – к интересу класса (слоя, сословия, группы – не важно). В религии всё установлено трансцендентной силой (сверх-существом), в идеологии всё устанавливается в борьбе интересов, в интерференциях социальной динамики, во взаимодействии "правильных", "прогрессивных (или наоборот традиционных)" сил и "неправильных", "традиционных (прогрессистких).

Присмотримся к обоим типам восприятия общественной жизни.

Религия (здесь – прежде всего христианство) оставила нам в наследство матрицу жизни человека как уникальное, единственное в истории, неповторимое, решающее для всего мироздания, наполненное смыслами, радостью и страданиями, любовью и болью, не ограниченное в своём содержании и значении пределами его рождения и смерти, – событие. Единственная, конкретная, продолжавшаяся в такое-то время и в таком-то месте, с такими событиями, в таком окружении, с такими-то современниками и т.д., – вот эта жизнь.

ЖИЗНЬ ВОТ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА.

БОГА, СЫНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО И ДУХА.

Потому что жизнь каждого человека, рассмотренная как уникальное и единственное событие, во всей своей полноте и исключительности, предстаёт как жизнь и бога, и человека, и духа.

Поэтому вера в бога – это вера в единственность и неповторимость каждого. Его исключительность! Когда Сараскина говорит о том, что Достоевский воспринимал евангельские образы как источник неисчерпаемого повторения, она, конечно, улавливает направление внимания Ф.М., но не улавливает то, что именно его так интересует. "Тварь я дрожащая или право имею?" Если я дрожащая тварь, то я стремлюсь повторить, размножить, уподобиться, скопировать и пр. Если я имею право, то делаю сам, от себя, единственно и неповторимо, так, как могу только я и никто другой во всей вселенной, незаменимо и незаместимо. И этой своей исключительностью я устанавливаюсь, оживаю, воскресаю! Вот где остриё вызова Достоевского. Его действительная проблематика. А не пережевывание всем давно известного, приправленное культуроведческим эстетством.

Вы боги.

Каждый бог.

Я бог.

И богом меня никто не назначил. Я становлюсь им, когда моя индивидуальность не размазывается по типичному, не рассеивается в уподоблениях, не множится в образах, а когда она концентрируется в мою исключительность, единственность. Тогда у меня появляется лик, личность.

Тогда я становлюсь духом времени!

Николаем Васильевичем Гоголем. Фёдором Михайловичем Достоевским.

Вот об этом – духе времени – подумаем в следующий раз.