Онтологические прогулки

"- Господа, мы скоро расстанемся... Итак, во-первых, будем помнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастие, - всё равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику может быть лучшими, чем мы есть в самом деле... но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами. Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохранённое с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение... Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто...

- Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!...

- И вечно так, всю жизнь рука в руку!... ещё раз восторженно прокричал Коля, и ещё раз мальчики подхватили его восклицание".

Это последнее напутствие, оставленное нам Фёдором Михайловичем Достоевским.

Прочтём наставление другого русского, Николая Васильевича Гоголя ("Мёртвые души"):

"Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов её, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на всё то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нём чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость...

Всё похоже на правду, всё может статься с человеком. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая старость, и ничего не отдаёт назад и обратно!"

Вчера, в передаче "Игра в бисер" с Игорем Волгиным, посвящённой "Герою нашего времени" Лермонтова, один из игроков, литературовед, с высоты своего знания русской литературы и истории проявила благородное участие к Печорину и его автору, с искренним чувством заявив, что она просветила бы их тем, к чему они так стремились при жизни. Она рассказала бы им про русскую идею, понимать которую им помешало время, но которое, почему-то, совсем не помешало ей! Знание этой русской идеи и русской души она так и не продемонстрировала в передаче. Мне вспомнилась одна из героинь сериала "Доктор Хауз", которая в какой-то момент своего уже преклонного возраста почувствовала в себе восторженную сексуальность, от которой она не захотела избавляться, предпочитая не лечить начавшееся у неё умирание мозга от какой-то болезни (не помню, может быть, сифилиса), которое ей диагностировал Хауз. Знать о своей болезни и остаться с её симптомами, проявляющимися как восторженное восхищение миром, пусть только в его мужском проявлении, на мой взгляд, более адекватно, чем восторженно восхищаться болезнью других, как это делает литературовед. Ведь творчество Лермонтова для неё – это сублимация непорядка "на его нижнем этаже". Таков пентхауз российского литературоведения: поскольку у них нижние этажи в порядке, на верхних тоже всё ок - полный обзор и никакой необходимости в сублимации.

Продолжим. На что обращают наше внимание два великих русских писателя, Н.В.Гоголь и Ф.М. Достоевский, которых эти самые литературоведы, кстати, считают одними из самых религиозных писателей? На необходимость веры? церковности? образования? правильной идеологии? справедливых общественных институтов? классовой борьбы? патриотизма? почвенничества? самодержавности? прогресса? революции? и т.д. Нет, нет и нет.

Они обращают наше внимание на нас самих, точнее, на то в нас, чтоединственно способно стать опорой нашей жизни и нашего взросления, - хорошее воспоминание, хорошее доброе чувство, например, любовь к Илюше у героев Достоевского, или человеческие движения, например, чувство блистающей радости у героя Гоголя.

Это принципиально. Но на этом очень трудно остановиться и сосредоточиться, трудно потому, что необходимо увидеть в этом не психологическое назидание, а онтологическое утверждение.

Гоголь и Достоевский указывают на разовые, единственные, уникальные события в жизни каждого человека, которые, хочет он этого или не хочет, имеют метафизическое значение для него. При этом важность этого события заключается не только и даже не столько в самом факте этого события, сколько в том, что именно будет делать человек с этим фактом: будет он это событие, то есть себя так переживающего, помнить или не будет. Помнить намеренно, настаивают умудрённые опытом такой памяти Н.В. и Ф.М.

Забирать с собой и не бояться жизни.

Вспомните Гамлета, который помнил! Молчал и помнил. Забрал память об отце с собой, потому что не боялся жизни.

Снова вернусь к главному здесь: каждый, кто воспринимает цитируемые из русской литературы и употребляемые мною самим слова - "чувство", "переживание", "воспоминание", "человеческое движение", "впечатление" и другие, если он будет внимателен к себе, заметит, что эти термины обозначают для него некие преходящие, временные, мимолётные или даже болезненные феномены, которые приходят и уходят, конечно, оказывая влияние на человека, но в принципе, во-первых, оставаясь неизменными в своей природе, и, во-вторых, образуя некий проносящийся сквозь душу поток, слишком лёгкий для бытия ветер, который основы этого бытия лишь касается, но сдвинуть не может.

Даже когда в бой вводится тяжелая артиллерия терминов "любовь", "память", "надежда", внимательный к себе человек заметит, что он (в абсолютном большинстве случаев) относит эти слова к их полагаемой им, но на самом деле инсталлированной в него основе - идее "веры". Слово "вера" становится в этом случае именно идеей, то есть топосом понимания всего остального строя человеческой личности, топосом, в котором и любовь, и память, и надежда, и впечатление, и доброта становятся только элементами, подчинёнными объемлющей их вере. Вера идеологизируется, а остальные человеческие проявления подчиняются её диктату. В этом идеологизированном топосе даже кажущаяся независимость и сила любви может проявляться только как следствие веры.

Именно поэтому мы пропускаем то, чем делится с нами Достоевский как квинтэссенцией своего жизненного опыта, - разовым впечатлением как основой развития человека. В течение всей его жизни важность отдельного впечатления и как причины духовного насилия над человеком (не только со стороны других людей, а прежде всего - самого этого случившегося с человеком впечатления), и одновременно как причины духовного роста, была основным предметом интереса писателя. Всем опытом своей жизни он показал, что совершенно невозможно определить заранее, что будет помнить человек, - застывшее в глубине души и всё придавившее камнем или освобождающее его для нового жизненного опыта впечатление. Возможно и то, и другое.

Итак, от нас всё время ускользает невыносимая лёгкость бытия этих разовых, единственных феноменов, поэтому обращаясь к нам как детям, ещё не догадывающимся о механизмах нашего взросления, Достоевский обращает наше внимание на эти феномены и призывает, точнее, фиксирует наше внимание и этой фиксацией заставляет нас помнить. И в этой нашей памяти, возникшей после чтения произведений русских писателей, образуются связи, которые разворачивают нашу жизнь в другом, новом и незнакомом нам направлении. Мы начинаем помнить что-то, что было нами в собственной жизни забыто, а нередко даже то, что никогда с нами не случалось, но запомнилось, связалось во время чтения "Шинели", "Анны Карениной" или "Братьев Карамазовых"!

Эта связь образуется в нас не как прочтение, интерпретация, усвоение и пр. текстов как культурных ценностей, на чём любят настаивать литературоведы, а как наше подключение, прислонение (любимое слово Мераба Мамардашвили) к уже живущему в нас наследию наших предков или, другими словами, - к живому опыту, не важно – предков или современников. Не зря Милан Кундера, желая подчеркнуть именно это обстоятельство, настаивал, что писатели сформировали особое пространство свободы – пространство романа.

Когда я начинаю меняться, чаще всего даже не подозревая об этом, после прочтения какого-то произведения Достоевского или Толстого, например, когда я плачу, слыша выстрел французского солдата, убивающий ослабевшего Платона Каратаева, я могу заполнить ту пустоту, которая существует во мне по причине слишком позднего моего развития, в результате которого у меня вовремя не образовалась связь любви и боли. И снова сложность восприятия того, о чём я говорю, заключается в том, чтобы удержать внимание, не сопровождая его привычным значением слов, относящихся к психологии человека. Кроме передачи языка, образности, мыслей, идей и т.д., литература является топосом, пространством, в котором образуются новые связи онтологического, метафизического характера. Например, переживание единства всего как живого или переживание всего живого невозможно актуализировать только как любовь ко всему, или только как боль, сострадание всему. Подлинная любовь, единство со всем сущим, не может не вызывать столь же подлинную боль разъединения с ним. И, наоборот, мировая боль твоей отдельности с сущим не может не вызывать всепоглощающей любви к нему.

Это новое инициирование человека в условиях, когда старые формы инициации исчезли. Нам необходимо "споткнуться" об Гоголя и Пушкина, иначе нам не на чем будет развиваться: древние, наивные формы вживления в культуру уже не действуют в полном объёме, поскольку сам человек уже изменился и нуждается в новых, не естественных формах взросления.

Мы стали принципиально другими, мы видоизменились, поскольку сформировалась новая форма жизни. Вот об этом поразмышляем в следующий раз.