Онтологические прогулки

Предыдущее размышление показало нам, что если русские формируют предметное намерение, то есть направляют своё внимание на ограничение пространства, времени и причинности, то есть на предметное ограничение каждого человека, и удерживают это внимание достаточно долго, то это намерение не может не быть «квазинамерением», поскольку в русской культуре невозможно намеревать живое как предметно отдельное, отделённое от стихии жизни.

Именно поэтому всё, что русские связывали с намерением смены власти – свободу прав личности, слова, движения информации и пр., не сохранялось в намерении как его содержание.

Как и намерение Неточки Незвановой о смерти матери было не намерением, а квазинамерением, так как Неточка идентифицировалась с неосознанным самооправданием отца в том, что в его никчемности виновата жена, а не он сам, и, соответственно, с его мечтанием о том, что, как только жена умрёт, его жизнь изменится к лучшему.

Из этого можно сделать предварительный вывод о том, что мечтание – это квазинамерение, которое характеризуется тем, что оно маскирует гораздо более скрытое переживание, скрытое так глубоко именно потому, что оно – связано с виной, не имеет никакого оправдания даже у того, кто изживает это переживание в собственном мечтании. Например, Трофимов не мог не чувствовать своей вины в том, что его жизнь и жизнь его близких складывается совсем не так, как могла бы.

Точно так же Достоевский изживал сильнейшее чувство вины, которое он испытывал по причине своего «чудовищно несправедливого» отношения к матери, которую в детстве он «предпочёл» своему отцу. Именно непереносимое чувство вины заставляло его мечтать о благородной жертве, об искуплении своей вины, о необходимости наказания за  содеянное.

Чем мучительнее было чувство вины, тем сильнее было мечтание о благородной невинной жертве. То есть под квазинамерением невинно пострадать формировалось действительное намерение восстановления справедливости, принесение себя в жертву ради снятия вины.

А это уже вполне культурное русское намерение – снятие ограничений пространства, времени и причинности посредством полного обновления в стихии жизни, в которой снова родится ограничение пространства, времени и причинности, но уже другое, новое ограничение, новая предметная определённость, в которой вина человека будет отсутствовать.

Наказание для русского – решительный и полный отказ от установившегося порядка, в том числе – полный отказ от себя как части этого порядка.

Под русским покаянием скрывается гораздо более глубокое, всестороннее, матрично русское намерение полного обновления, а не некоторое изменение человека.

Так что действительным намерением, а не мечтанием (квазинамерением) Достоевского было именно – намерение полного обновления, которое принимало для него форму заслуженного страдания, заслуженного наказания.

Поэтому петрашевцы были выбраны Достоевским совершенно не случайно, но одновременно! и не по причине его убеждений; петрашевцев выбрало его намерение заслуженно пострадать и этим обновиться: так как за отношение к матери понести наказание он не мог, намерение выбрало политическое действие, которое чревато действительно суровым наказанием.

Так работает намерение: оно заставляет человека действовать так, чтобы оно смогло осуществиться: вина Достоевского совсем не в желании ниспровергнуть существующий строй, а в отношении к матери, а наказание он получил за совершенно другое, а именно: что не донёс, и читал письмо Белинского!

То есть намерение соединило в одном событии совершенно между собой не связанные явления: переживание вины, желание снятия этой вины и полного преображения, которое было скрыто в форме желания понести наказание, пострадать, причём благородно и невинно, - кружок петрашевцев, связь с Белинским, чтение его письма, европейские события и связанное с ними ужесточение внутренней политики, и т.д., и т.д.

Клеем и формой всех этих внешне никак не связанных между собой явлений стало именно намерение Достоевского полностью обновиться, снять ограничения пространства, времени и причинности через понесение наказания.

Квазинамерение (мечтание) не обладает силой намерения, но может служить для последнего той формой, в которой намеревающийся осваивает своё намерение.

Мечтать вредно и опасно потому, что неизвестно, что действительно скрывается и что действительно работает под маской мечтательности.

Казнь петрашевцев.

Если бы Достоевский ясно понимал, что понуждает его к общению с петрашевцами, его жизнь разворачивалась бы по совершенно другому сценарию.

Если бы русские 19-го – начала 20-го веков ясно понимали, что понуждает их к борьбе против существующего строя, то, несомненно, история нашей страны развивалась бы иначе.

Но что же действительно было сформированным и поэтому работающим намерением русских 19-го – 20-го веков, если намерение смены существующего строя было лишь «мечтанием», квазинамерением, скрывающим более глубокое действительное намерение?

Если учесть всё то, что мы смогли увидеть пока в русской литературе в рамках этих размышлений, то можно сделать предварительный вывод о том, что намерением русских было полное снятие ограничений пространства, времени и причинности, в которых русский человек и был, и воспринимал себя отделённым от единства всего, так как это отделение противоречит, разрушает это единство.

Требовалось такое обновление, в котором эта уже исторически неизбежная отдельность каждого не противоречила единству всего, то есть требовалось восстановление единства континуума русской культуры, разрушаемого отделённостью каждого, на некотором новом уровне, в котором отдельность человека не просто не противоречила единству всего живого, а, наоборот, поддерживала и развивала это единство.

Мы до сих пор стоим перед этой задачей.

Исторически неизбежно отделившиеся от единства всего русские не могли не переживать это не только как трагедию, как потерю чего-то безвозвратного, что хорошо видно и у Лермонтова, и у Толстого, и у Чехова, и соответствующее переживанию этой потери желание восстановить утраченное единство, но одновременно и как личную вину! Переживали отделение как личную вину, конечно, не все русские, например, Толстой воспринимал такое отделение как крест и, соответственно, как долг каждого человека, а не вину, но, всё же, большинство переживало свою отдельность – именно как вину, которую надо искупить и пр.

Желание восстановить утраченное единство становится основой формирования намерения, здесь можно вспомнить у Блока образ Христа, идущего впереди революции.

Желание забыть, искупить или загладить вину становится основой квазинамерения, мечтания: обвинение этой власти, желание сменить её на другую и пр., сопровождаемое облачением этого изживания собственной вины за потерянное единство в какую-нибудь подходящую идеологию, например, анархизм, марксизм или демократию.

Можно сделать и ещё одно вполне обоснованное, хотя пока ещё не совсем полное, предположение, а именно: благородное стремление освободить народ, общество, государство от тирании, насилия, неравенства и пр. представляет собой квазинамерение, мечтание, под которым может скрываться совершенно другое - действительное намерение, по существу никак не связанное с этими благородными мотивами.

Можно также предположить, что на каторге, несмотря на всю тяжесть происходящего там, Достоевский постепенно, но непременно должен почувствовать облегчение, вызванное освобождением от гнетущей его вины.

Такое предположение подтверждается первыми опубликованными после каторги литературными произведениями Достоевского, в которых нет уже той невыносимой тяжести, безысходности, мрачности, страдания, и, наоборот, противоположных им состояний выспренности, воодушевления, истеричности, которые так характерны для его первых произведений и которые так не нравились Белинскому, особенно в «Хозяйке».

Скорее всего, «Записки из мёртвого дома», к чтению которых я сейчас приступаю, будут гораздо более внутренне спокойными, более умиротворёнными, чем всё, написанное до каторги.

И причиной этого, конечно, является не вера, точнее, не изменение в глубине веры Достоевского, а в том, что настал период его полного обновления, в котором исчезнет его вина, так как он действительно понесёт наказание, пусть совершенно за другое, для обновления принципиальной разницы в этом нет, так же, как нет этой разницы и для намерения.

Более того, Достоевскому придётся не только наблюдать, но и напрямую столкнуться с тем, как осуществляется наказание, то есть ему придётся увидеть своими глазами живую связь преступления и наказания, что, как мы знаем, будет его особенно интересовать впоследствии, точнее, не может не интересовать его уже сейчас, на каторге.

Но пока это только предположения; мы только начали приоткрывать то, что было так глубоко спрятано от современного человека с самого начала его истории, а именно: нам стали открываться принципы формирования намерения.

Пока мы выяснили, что намерение в русской культуре не может противоречить её основной матрице – единству всего живого, то есть намерение не может быть ни предметно, как на западе, ни бессубъектно, как на востоке.

Именно поэтому в русской культуре не может быть намерения смены власти, намерения установления высшей справедливости, равенства и т.д., потому что это предметные намерения, вполне уместные и эффективные в западной культуре, но невозможные в русской.

Ясно, почему для западной культуры эти намерения не только возможны, но даже необходимы: западной культуре необходимо периодически находить единство для отдельных людей, точнее, для постоянно отделяющихся от установившихся общественных форм индивидуумов.

Тогда как в России единство – исходная культурная матрица, формирующая весь континуум культуры, в том числе и его (континуума) общественные тензоры; наиболее существенной задачей русской культуры является не нахождение единства, как на западе, а сохранение единства, любые попытки находить единство в уже разделившемся, например, в уже разделившемся на отдельных индивидуумов обществе, очень эффективные на западе, совершенно невозможны и абсолютно неэффективны в русской культуре.

И снова вернёмся к Достоевскому: очевидное с самого начала его литературной деятельности пристальное внимание к феномену впечатления и решающему значению этого феномена в формировании человека заставляло Достоевского искать для своих произведений новые литературные формы и новый язык.

Поиск и нахождение новой литературной формы и языка особенно ярко осуществился в «Двойнике» и «Господине Прохарчине»: в «Двойнике» Достоевский искал и практически нашёл новую литературную форму, хотя и остался ей недоволен.

Стоит обратить внимание на замысел повести, а именно: показать взаимоотношения субличностей (голядкин-старший и голядкин-младший) фрагментированного человека (Голядкина), что Достоевскому удаётся с невероятной точностью, прежде всего потому, конечно, что он на собственном опыте испытал расщепление личности.

И Голядкин-старший, и Голядкин-младший, и их взаимоотношения друг с другом показаны настолько отчётливо, что действительно создаётся впечатление полной раздвоенности, однако именно это, то есть впечатление полной раздвоенности у читателя, которое (впечатление) так ценится в современной литературе, во времена Достоевского было слишком непривычно, слишком фантастично, слишком не «народно», слишком нереалистично (хотя было как раз совершенно реалистично), чтобы критики и читатели смогли воспринять всю перспективность и важность такого литературного стиля.

Для Достоевского была важна обратная связь с критиком и читателем, поэтому он не настаивал на собственных литературных находках, хотя не мог не отметить удручающую тупость литературной «публики». В дополнение к этому ему не хотелось отходить от поставленной себе эталоном прозы Пушкина, поэтому ему всё время хотелось переделать повесть таким образом, чтобы раздвоенность восприятия не превращалась в удвоение человека, что, согласитесь, очень непростая задача, особенно в литературе, да ещё в середине 19-го века.

Продолжить работу над повестью он не смог и по практическим соображениям, так как работать над заведомо провальной повестью можно только в том случае, если есть свободный досуг, а его у Достоевского не было.

В  повести «Господин Прохарчин» Достоевский искал и нашёл соответствующий новой теме язык, который должен был передать ситуацию повседневного сумасшествия, или обыденного безумия вполне социализированных людей, но ситуация восприятия повести литературной публикой была точно такой же, как и в случае с «Двойником», то есть предельно негативной.

После этого Достоевский решил отложить разработку новой литературной стилистики, ограничиваясь только продолжением работы над интересующими его темами с использованием уже устоявшегося к тому времени и принятого другими литературного стиля.

Соответственно, вектор его литературного творчества сдвигается с подробного и обстоятельного исследования феноменологии человека, которое (исследование феноменологии) неизбежно требовало разработки новых литературных форм и языка и наверняка было бы осуществлено Достоевским, что хорошо видно по «Двойнику», «Господину Прохарчину», а также «Неточке Незвановой», на работу в более традиционной форме повествовательного романа, в которой (форме) феноменология присутствовала уже не в качестве явной основы содержания, а только как один из элементов.

Скорее всего, именно по этим причинам последующие произведения Достоевского приняли форму повествовательных романов, форму, в которой он достиг определённой высоты; если бы такой же высоты он добился в новых литературных формах, то феномен Достоевского был бы во многом другим.