Онтологические прогулки

40-летнее всматривание Ф.М.Достоевского в тему слишком сознания привело его к, казалось бы, довольно неожиданному выводу о том, что слишком сознание, заставляющее человека воспринимать себя больным, злым и непривлекательным человеком и загоняющее этим его в подполье, преодолевается...  его хотеньем!

Хотением как выражением  ц е л о с т н о с т и  человека,  в с е й  его природы в противовес доминированию в нём какой-либо одной способности, – разума, рассудка, благонравия и пр.

«Но повторяю вам в сотый раз, есть только один случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право  пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, – потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность».

Решающая особенность хотения: следование хотению сохраняет личность и                                   индивидуальность человека, которые подавляются, если хотение человека игнорируется.

Таким образом, тема насилия, прежде всего – тема духовного насилия получает у Достоевского своё последовательное развитие в связи с темой слишком сознания: любое игнорирование хотения человека и понуждение кем-то его или им самим себя к действию в соответствии с  какой-либо формой выгоды, законами природы, общества, рассудка, представляет собой насилие  и имеет своим результатом – разрушение  личности; например, насилие старика над Катериной в «Хозяйке».

Я уже показывал, что Достоевский обращает внимание на действительную проблему «развитого» человека: как сохранить  в с е г о   с е б я  ж и в ы м, не жертвуя какой-либо частью себя ради некоторых целей, пусть даже самых благородных, возвышенных или полезных.

Не жертвуя ничем, даже самым малым или даже самым странным, потому человек не может знать, что именно в нём самом является действующей силой и, следовательно, не может себе приказывать тем или иным образом воспринимать, чувствовать, мыслить, переживать.

Х о т е н и е  выражает целостность человека, компенсируя производимое над ним насилие, восстанавливая его целостность за счёт самых «диких капризов», например, как у Н.В.Гоголя, за счёт отчаянного увлечения враньём Хлестакова и Ноздрёва или спонтанными фантазиями дамы, приятной во всех отношениях.

При этом человек врёт или фантазирует не потому, что  х о ч е т  врать или фантазировать, а потому что так выражается целостность его личности, так он оживает, так фонтанирует в нём жизнь.

Враньё русского не имеет никакого практического смысла, русский врун не имеет намерение кого-то обмануть, чтобы извлечь выгоду, получить большое значение в глазах собеседников, скрыть что-нибудь; враньё и фантазия представляют собой «бесцельный полёт» русского, увлечение его стихией жизни, единственной целью которого является само увлечение жизнью, переживание себя живым.

Таково  х о т е н и е  героя "Записок из подполья": это выражение всего человека, всей его полноты; если хотение странно, дико, эгоистично, нелепо, то это означает не то, что человек, таким образом хотящий,  – странен, дик, эгоистичен, нелеп, а то, что  он  испытывает слишком сильное насилие, которому всё равно не удаётся полностью задавить личность, но вполне удаётся исказить или даже извратить её выражение.

Личность для Ф.М.Достоевского не может быть только разумна, только эгоистична, только благонравна, только благоразумна и т.д., личность может и должна быть только целостна, представлена во всей своей полноте, тогда хотение человека перестаёт быть странным, диким, нелепым.

Дальше. «Я, может быть, скрыпя зубами шучу. Господа, меня мучат вопросы; разрешите мне их. Вот вы, например, человека от старых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с требованиями науки и здравого смысла. Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и  н у ж н о  так переделывать? из чего вы заключаете, что хотенью человеческому так необходимо  н а д о  исправиться? Одним словом, почему вы знаете, что такое исправление действительно принесет человеку выгоду? И, если уж все говорить, почему вы так  н а в е р н о  убеждены, что не идти против настоящих, нормальных выгод гарантированных доводами разума и арифметикой, действительно для человека всегда выгодно и есть закон для всего человечества? Ведь это покамест еще только одно ваше предположение».

Ф.М. мучает вопрос: как можно человеку ставить внешние ему цели? как можно принуждать его к достижению того, что не является его хотением, то есть выражением всей целостности его жизни? не это ли внешнее принуждение или внутреннее насилие заставляет человека – ради сохранения своей личности – прибегать к разрушению и хаосу? не является ли жизнь человека целью самой себя?

«И, кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся цель-то на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса движения, иначе сказать –  в              самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не что иное, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, а начало смерти».

Интересно, что и читатели, и критики Достоевского «купились» на его тон, на его провокацию показать своё  действительное отношение в форме монолога раздражённого и желчного человека, который не может не быть раздраженным и желчным, поскольку испытывает на себе под видом блага – насилие, пренебрежение и даже подавление всей его личности.

Насилие, оправданное – наукой, разумом, общим благом и т.д., которое (насилие) для Ф.М. – «не жизнь, а начало смерти».

Если бы Достоевский показал нам того же самого героя как человека развитого и поэтому ранимого, чувствительного и поэтому неприспособленного, чуткого ко всему «высокому и прекрасному» и поэтому страдающего от непонимания, пошлости и тупой грубости окружающих, мы остались бы довольны «Записками из подполья». Даже «мелкий и гадкий разврат» героя стал бы для нас только неловкостью слишком деликатного человека.

С точностью до мелочей с "Записками из подполья" повторяется ситуацию «Мёртвых душ», в которых Гоголь мог, но намеренно не стал показывать Чичикова, как «надо было», как «было принято», как ожидалось и даже требовалось показывать литературного героя.

Увидев оборотную сторону своей развитости, свою глубоко спрятанную меркантильность, подполье своей же собственной души, читатель испуганно превратил героев «Мёртвых душ» и «Записок из подполья» в человека странного, страшного, особенного и поэтому редкого, исключительного.

Заранее зная это, Ф.М. ещё больше усиливает иронию своей повести, практически полностью замыкая, закольцовывая своего героя внутри себя, превращая его в уробороса, для которого «внешний мир», «действительность» становится лишь декорацией бесконечного самопоедания, и в этом смысле – декорацией самодовольства и самобичевания.

«Парадокс» человека из подполья заключается в том, что читатель воспринимает его как спрятавшегося от действительности в щель, тогда как сам он, наоборот, воспринимает себя единственным действующим лицом во всей этой комедии параллельного существования.

Для читателя  и критика «Записки из подполья» – трагедия, страшная картина развращения человека, для автора повести и её главного персонажа – это комедия, смех над слепотой действительности, которая живёт так, как будто никакого подполья не существует, а сама она управляется разумными законами.

Что бы ни делал герой "Записок" – приходил туда, куда его совсем не звали, а если и звали, то не ждали, провоцировал на скандал, задирал, оскорблял, третировал и даже преследовал, – о с т а л ь н ы е  старались его не замечать, делать вид, что его просто не существует.

Ф.М.Достоевский, вслед за Н.В.Гоголем, удивляется тому, что люди стараются жить так, как будто жизнь – это следование формулам, правилам, нормам, накладывающим на жизнь заранее установленные формы.

Он удивляется тому, что человек сам загоняет свою жизнь в подполье и одновременно «наивно» полагает, что если таковое и существует, то точно не у него и только в виде исключения.