Онтологические прогулки

«Записки из подполья» – выплеснутое раздражение Ф.М.Достоевского тем, что каким-то странным и непонятным образом очевидное, явное и недвусмысленное для него самого содержание его прозы ...исчезает по дороге к читателю, вернее, трансформируется до неузнаваемости.

И, вместо ясности, перед читателем разворачивается удручающая и пугающая картина человека извращённого, предельно обособленного, почти сумасшедшего, человека «не как все».

Складывается впечатление, что практически любой написанный Достоевским текст и был, и будет воспринят читающей публикой,«как ей надо», «как ей удобно», как ей хотелось бы», но точно не так, как он им написан.

Он трудится над собой, трудно, тяжело, постоянно, внимательно, почти маниакально, он именно нудит себя, стремится жить всей своей личностью, а не её фрагментами, каким бы хорошими или плохими они ни были, – и на чердаке, и в остроге, и в подвале, и у постели умирающей жены.

Ф.М.Достоевский рассказывает людям о себе, описывает свой действительный, а не литературный, труд и жизненный опыт как стремление к совершенству по древнему завету: «будьте совершенны». Однако,читатель видит – мерзость, дикость, извращение, разврат, и даже «визг» (Горький) маргинала, одиночки; критика раздувает это восприятие до вселенских масштабов, используя страх читателя в своих вполне прозаических идеологических интересах.

Автор «Записок» так заканчивает свою повесть:

«...а главное, все это произведет пренеприятное впечатление, потому что  м ы  в с е отвыкли от жизни,  в с е  хромаем,  в с я к и й  более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к  н а с т о я щ е й  «ж и в о й   ж и з н и» какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь  м ы  до того дошли, что настоящую «живую жизнь» чуть не считаем за труд, почти что за службу, и  в с е  м ы  про себя согласны, что по книжке лучше».

Ф.М.Достоевский прямо обращает внимание читателя на то, что  с а м  о н  полагает «настоящей «живой жизнью» именно жизнь человека из подполья «со всеми его почесываниями»! а не жизнь всех «развитых людей 19-го столетия», которые как раз чесаться-то и не хотят.

«Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы... да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку. Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете: «Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: «все мы»«.

Достоевский заранее точно знает, какова будет реакция на его записки: его опять услышат «не так», поэтому почти спокойно продолжает:

«Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу».

Здесь чётко и недвусмысленно сформулировано – не отношение отщепенца, а «культурная» задача времени: «доводить до крайности» свою природу как природу  н о в о г о человека, развивать её, например, как природу самостоятельности, «развязанности рук, «расширения деятельности.

Здесь Ф.М.Достоевским уже намечаются будущая знаменитая тема – «право имею?», которая встанет перед ним и, соответственно, перед нами, в полный рост позже.

Пока же человек из подполья «на свой страх и риск» или «ставя жизнь на кон», как любит говорить М.Мамардашвили, «доводит до крайности настоящую «живую жизнь»; именно это отличает героя «Записок» от его современников, убегающих от настоящей жизни в  п о д п о л ь е!  благоразумия и книжности.

И снова меня восхищает упрямство русских писателей – Н.В.Гоголя, Л.Н.Толстого, теперь – Ф.М.Достоевского, настаивающих на своём вопреки всеобщей трусости, восхищает и настраивает на продолжение моих исследований русской культуры вопреки окружающему меня глухому молчанию. Я намерен дойти до крайности в «живом» испытании того, что такое русское и насколько мы ещё русские, насколько жива в нас русская кровь.

Собственно, это испытание русского и является тем подспудным, но определяющим содержанием русской литературы, которое прежде всего интересовало наших великих писателей:

Н.В.Гоголь «пошёл до крайности» в испытании смерти, поставив себе и выполнив задачу «живого предстояния вечности».

Л.Н.Толстой в невероятном по силе дерзновении решил удержать и удерживал, пока был жив, простоту в почти беспредельном разнообразии происходящего.

Его современник, Ф.М.Достоевский, наоборот, всем собой испытывал пределы этого многообразия стремительно развивающегося русского человека 19-го века.

Никто из них, даже Достоевский, не полагал собственно литературу – романы, повести, рассказы, пьесы, фельетоны, своим главным делом, потому что гораздо важнее было «общее дело», –  с о х р а н е н и е  и  р а з в и т и е  р у с с к о г о.

Я не знаю, насколько эта тема развита в нашем литературоведении, но вряд ли ошибусь, предположив, что вовсе не развивалась. Всё подмяла под себя «классовая борьба», то есть борьба за власть; даже сегодня у нас мало кто занят «настоящей живой жизнью», по словам Достоевского, все предпочитают пристально следить за тем, что делает власть: насколько она сильна или слаба, честна или воровата, решительна или труслива, забывая о том, что русское живёт вне этого.

Всё стремящееся отделиться, всё отделяющееся и, наконец, всё отделившееся от единства всего, автоматически выпадает из горизонта русской жизни, попадает в подполье, из которого не видно русского неба.

Темнота самовластья, власти самости – это темнота человека, закрывшего лицо своими собственными руками, потому что ему страшно видеть, что он теперь – о д и н  и должен всё делать теперь  с а м.

Человеку из подполья Достоевского очевидно, что не он один находится в подполье, что в подполье – в с е, что бы там эти все ни думали; но одновременно ему очевидно, что именно один он не только отдаёт себе отчёт в том, где он находится, но и имеет мужество идти в этом знании до конца, до его возможного предела, края.

«Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся,– не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с настоящим,  с о б с т в е н н ы м  телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками».

Потеря человеком  с о б с т в е н н о г о  х о т е н и я  как выражения целостности его личности приводит к потере критерия жизни, человек не может даже определить, понять, почувствовать полноту переживания себя живым, ему всё в себе кажется одинаково живым, что равносильно тому, что воспринимать всё в себе одинаково мёртвым, безжизненным.

«Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».

Интересное замечание Достоевского, очень характерное для нашего времени: мы действительно рождаемся как бы не от живых отцов, то есть наши отцы для нас – мертвы, произвели нас не своими кровью и телом, а какими-то идеями.

Н.В.Гоголь заметил отрыв русских от  с о б с т в е н н о й земли ( в буквальном смысле, а не в смысле собственности), вымирание, исчезновение мирных уголков; Ф.М.Достоевский замечает отрыв русского человека от  с о б с т в е н н о й  плоти и крови и плоти и крови отцов и матерей.

Для русского сначала умирает его земля, потом – его тело и кровь. Что следующее? Мы это знаем, автор «Записок из подполья» – может только догадываться.

Здесь я могу вполне правомерно предположить, что Ф.М.Достоевский теперь «пойдёт до крайности» в том, что ему открылось по ходу написания «Записок из подполья», а именно: может ли человек, уже потерявший землю и тело, не потерять душу? неизбежна ли потеря русским человеком души? Дальнейшее знакомство с Достоевским покажет нам, как далеко ему удалось пойти в этом своём испытании жизни, испытании всего себя в крайностях нового русского живого человека.