Онтологические прогулки

"Все смирились с потерей конкретности настоящего времени. Момент настоящего тут же преобразуется в свою абстрактность. Достаточно рассказать об эпизоде, прожитом несколько часов назад: диалог укорачивается до короткого резюме, декорации – до нескольких общих деталей. Это относится даже к самым ярким воспоминаниям, которые, подобно травме, заполоняют ум: мы настолько оглушены их силой, что не отдаем себе отчет, насколько их содержание схематично и скудно.

Если мы изучаем, обсуждаем, анализируем реальность, мы анализируем ее такой, какой она является в нашем сознании, в нашей памяти. Мы знаем реальность лишь в прошедшем времени. Мы не знаем ее такой, какой она является в момент настоящего, в момент, когда она происходит, когда она е с т ь. Однако момент настоящего не похож на воспоминание о нем. Воспоминание не является отрицанием забвения. Воспоминание – это одна из форм забвения.

Мы можем прилежно вести дневник и отмечать в нём все события. Однажды, перечитав записи, мы поймем, что они не в состоянии вызвать ни единого конкретного образа. И что еще хуже: воображение не способно прийти на помощь нашей памяти и восстановить забытое. Поскольку настоящее, конкретность настоящего, в качестве объекта для изучения, в качестве с т р у к т у р ы, для нас представляет собой незнакомую планету; мы не умеем ни удержать его в своей памяти, ни восстановить его с помощью воображения. Мы умираем, не зная, что пережили". Милан Кундера "Нарушенные завещания".

Отсутствие  л и ч н о г о  о п ы т а  не устраивает ни писателя, ни философа. Не зная, что пережили мы сами, мы не можем знать, что пережили другие. Собственные переживания становятся для нас не восприятием и памятью воспринятого, а забвением! Как глубок и точен здесь Кундера. Дело не в трудности понимания этого, совсем нет, понять это может практически каждый. Очень трудно почувствовать, что ты вне настоящего, что ты "бежишь" от него. Так современники Гоголя никак не могли почувствовать, почему Н.В. удается "валить их с ног" от смеха, рассказывая или разыгрывая, казалось бы, вполне обыденные истории. Или наполняться величием и торжеством, слушая описание плюшкинского сада или майской ночи. Не содержание того, что они слышали, впечатляло их, а сам факт полного присутствия рассказчика, крепко держащего "конкретность настоящего мгновения". Подделать присутствие в настоящем невозможно, оно, как свет, есть или нет. А вот имитировать можно. Имитаторы друг друга вполне устраивают, но совершенно не впечатляют. Они не могут потрясти душу, встряхнуть её. Потому что не могут заставить другого испытать полноту переживания, которую не испытывают сами.

Имитаторы тоже переживают, но "не своей" частью себя, они всегда - "как бы". "Как если бы" я был человеком – совестливым, впечатлительным, сентиментальным, умным, сострадающим и т.д. Повторяю, это очень легко понимается, и эта легкость создает иллюзию того, что понимание порождает изменение, однако это не так. Имитаторы прекрасно понимают разницу между подлинным и мнимым, но  н а  л и ч н о м  о п ы т е  совершенно не отличают одно от другого. Поэтому одновременно восхищаются Кукольником и Гоголем, Поль Де Коком и Достоевским, Акуниным и Шишкиным. И, действительно, как отличить одно от другого, если  матрицей твоего восприятия является матрица "как если бы"? Ведь и Кукольник, и Поль Де Кок, и Акунин всё делают правильно, как надо, как будто они настоящие писатели. Собственно, они и являются настоящими писателями имитаторов: прочитанная в поезде Москва – Симферополь книжка Акунина только закрепляет тот факт, что ты сошел с поезда тем же, каким в него садился. Она тебя все время чтения сохраняет! позволяет тебе .. забыть! что что-то б ы л о! и продолжать жить, как будто  н и ч е г о  не случилось. Третий раз напомню, что это трудно почувствовать. Античный философ говорил, что "всякое ощущение возникает и существует по истине". На чашке, из которой я пью кофе, написано наставление маленького зеленого героя "Звездных войн" магистра Йоды - "на чувства свои всегда опираться ты должен".

У современного человека нет другого критерия причастности бытию, настоящему, реальности, подлинному.

Только свое чувство и своя мысль.

Только личный опыт.

Однако к тому времени, когда ты понимаешь это, ты уже в ловушке "своего не своего" опыта, ты в плену незваного собственного впечатления. Впечатления, которое в тебе окаменело и превратило в мономана. Если спросить Неточку Незванову, хотела ли она смерти матери, то она совершенно искренне ответила бы, что хотела уйти с отцом в прекрасный дом с красными занавесками, однако выбор уже был сделан ею без неё, и она желала смерти матери как "непременного" условия ухода! Духовное насилие застывших впечатлений. Унижение и оскорбление. Раздвоение человека на живого и живущего на камне впечатления.

И единственный выход – восстановить раздвоенное, растроенное, четвертованное, распятое. Полностью, на всю катушку  п р о ж и в,  п е р е ж и в  застывшее в тебе. Каково бы оно ни было: желание обеспечивать семью или играть в рулетку, принести себя в жертву или убить, прославиться благородным или развратничать, быть богатым или знаменитым.

Собственно, это и есть главное переживание и послание Ф.М.Достоевского.

Ты должен пережить то, что  т ы  х о ч е ш ь!

Что ты  у ж е  е с т ь.

Вспомните его искреннее удивление Белинскому и Некрасову, которые взахлеб читали его "Двойника" и взахлеб его ругали! Удивление у Достоевского вызывало то, как старательно они стремились избавиться от своего же впечатления. И тем старательнее, чем сильнее было впечатление! Они хотели чего-то другого, чем то, что они действительно, реально и несомненно почувствовали. И неизбежно раздваивались. Превращались в человека "из бумажки". Имитатора чьей-то чужой жизни. Так Белинский и Некрасов старательно предавали Достоевского забвению! Они избавлялись от "Двойника", раздваиваясь, создавая собственного двойника. Имитировали то, что "Двойника" не было! и можно было жить по-прежнему, по партийной бумажке. Эту имитацию продолжают до сих пор российские критики. Но это уже не так интересно. Интересно другое.

Достоевский хочет жить сам и только сам. Один. В единстве с собой. Но вот вопрос – как же полностью пережить стремление играть или убить? Покаяние не избавляет от желания и оставляет раздвоенным, что для него неприемлемо. Значит, остается пройти через это застывшее в тебе хотение. Есть ли граница в этом прохождении, "доведении до предела того, что большинство не доводит и до половины"? На что можно осмелиться, на что нет?

Раскольников любит людей, но с точно такой же незванностью он мог их ненавидеть. Этот камень он не выбирал. Значит, он должен разбить свою, независимо от него пришедшую, любовь к людям, чтобы теперь, после принятого решения, полюбить их действительно от себя. Если сможет и хватит сил. Или, как князь Мышкин, решиться, осмелиться быть с ними предельно откровенным. Или как игрок выиграть денег. Выйти из подполья имитации. Кстати, замечание Кундеры о двойственности обитателей мира романов верно. Например, человек из подполья может восприниматься и как "отрицательный" герой, то есть как человек, забившийся в щель собственного извращения, и как "положительный" герой, спрятавшийся в подполье индивидуальности от всеобщего развращения. В этом пространстве возможностей, зазоре, подвесе происходит резонанс, расширение горизонта, потеря судящего взгляда на мир, раскрепощение слишком заданного и определенного восприятия, снятие плюсов и минусов.

Освобождение для настоящей, "живой жизни". Полета.

"Интерпретация, превращающая все в китч, на самом деле не является индивидуальным пороком... этот соблазн порожден коллективным бессознательным порывом; подсказкой метафизического суфлера; перманентными социальными потребностями; какой-то силой. Эта сила нацелена не только на искусство, прежде всего, она нацелена на саму реальность. Она делает противоположное тому, что делали Флобер, Яначек, Джойс, Хемингуэй. Она набрасывает покров общих мест на настоящее мгновение, чтобы исчезло лицо реальности.

Чтобы ты никогда не знал, что пережил".

О, эту силу мы знаем не хуже Милана Кундеры. Идеология! Проникшая до каждой нашей клетки. Пропитавшая нас так глубоко, что мы ее уже не видим. Мы просто ею стали. Она действует в нас сама собой. Незаметно, но неотразимо. Шифруя все вокруг по матрицам разделения, отчуждения, и неизбежного осуждения. Партийной морали. Мы даже книги читаем как искренние идеологи.

Кундера: "...вместо того, чтобы искать в романе неизвестные ему стороны бытия, он (читатель) будет искать неизвестные стороны жизни автора; таким образом будет уничтожено все значение искусства романа. ...произведение погублено, вымышленные персонажи превращаются в людей из жизни автора, а биограф начинает вершить моральный суд над автором... и так далее, от одного доноса к другому.

Испокон веков романисты защищались от этой  б и о г р а ф и ч е с к о й  я р о с т и, представителем и прототипом которой, по мнению Марселя Пруста, был Сент-Бев со своим девизом: "Литература неотличима или, по крайней мере, неотделима от самого человека..." Значит, чтобы понять произведение, прежде всего, необходимо сначала понять человека, то есть, как уточняет Сент-Бев, знать ответ на некое число вопросов, даже если они "показались бы чужды природе его сочинительства: Что он думал о религии? Как воздействовало на него созерцание природы? Как он вел себя по отношению к женщинам, по отношению к деньгам? Был ли он богат, беден; какой был у него распорядок дня, повседневный образ жизни? Каковы были его пороки или его слабости?" Этот почти полицейский метод требует у критика, как комментирует Пруст, "вооружиться всеми необходимыми сведениями о писателе, сверить всю его корреспонденцию, опросить людей, знавших его...".

Полемика Пруста, направленная против Сент-Бева, имеет принципиальное значение. Подчеркнем: Пруст не упрекает Сент-Бева в преувеличениях; он не порицает ограниченность его метода; его суждение безоговорочно: этот метод слеп по отношению к другому "я" автора; слеп к его эстетической воле; несовместим с искусством; направлен против искусства; враждебен искусству".

Вам это ничего не напоминает? Например, "Игру в бисер" Игоря Волгина об "Облаке в штанах" Маяковского или сериал "Достоевский" Владимира Хотиненко. Ни слова о "другом "я"" (М.Пруст) поэта и писателя, только доносы: кто с кем спал, кто от кого забеременел, сколько денег в кармане, кто кого выживал, кто во что верил, кто склонен к суициду или бытовому насилию и т.д. Впрочем, что еще могут делать свиньи с бисером?

Полное равнодушие идеолочей к произведениям писателя и его свободе как личности плотно завязано у них с его же абсолютным почитанием. Они объявляют художника гением, чтобы тут же забыть об этом и перейти к анализу его самого и его творчества. При этом известная жизнь автора становится матрицей восприятия его произведений, а известные произведения – ключом к пониманию неизвестных сторон его жизни. Чтение происходит в пространстве "автор – его произведение", но не в пространстве "произведение – читатель". В результате появляются прокуроры и начинается процесс: народ против русской литературы! Например, Басинский против предательства Толстого, сбежавшего из Ясной.

Кундера заканчивает свою книгу так:

Любим ли мы русских писателей?

Верны ли мы их воле?