Онтологические прогулки

     Читать русских/российских философов мне как-то неловко, прежде всего потому, что в их текстах, как и в мыслях, всегда слишком много пафоса, их тексты буквально трещат по швам, не выдерживая напора возбуждённой духовности своих авторов. Местному философу тесно в этой вселенной, так что труднее всего ему написать/построить несколько сложносочиненных предложений, связанных одной-двумя простыми мыслями. Нет, реконструировать историю идеи стула русскому в лом, не потому, что лень, а потому, что это слишком мелко, слишком прагматично, слишком недуховно. Легче стул сломать, чем удержать на нём своё внимание.

     Другое дело – вещать о непостижимых глубинах русской духовности и её вселенской миссии, о возрождении мировой религии, о спасении человечества или, наоборот, о неминуемом конце истории и т.д. Здесь нашему пророку нет равных: с броневика или с кафедры, в эмиграции или на кухне, маленькой брошюрой или огромным фолиантом он пламенно жжёт, и тем пламенней, чем величественней его идея. Русский философ всегда горит великой идеей, он не разменивается по мелочам: что Мережковскому Толстой или Достоевский, когда на кону стоит его идея о рождении новой религии?! Так он видит Толстого: "...таинственная область, где совершается борьба между Зверем и Богом в человеке: это ведь и есть борьба и трагедия всей его собственной жизни, он ведь и сам по преимуществу человек душевный, ни язычник, ни христианин до конца, а вечно воскрешающий, образующийся и не могущий воскреснуть и обратиться в христианство, полуязычник, полухристианин. ...в произведениях Толстого нет характеров, нет личностей, нет даже действующих лиц, а есть только созерцающие, страдающие; нет героев, а есть только жертвы, которые не борятся, не противятся, отдаваясь уносящему их потоку стихийной животной жизни".

     Ни больше, ни меньше; но вот вопрос – ради какой такой великой идеи Толстой стал жертвой? И вот ответ Мережковского - "возможность соединения двух полюсов христианской святости - святости Духа и святости Плоти. Не есть ли церковь не западная и восточная, а всемирная, грядущая в своем последнем, еще не раскрывшемся предназначении - церковь Плоти Святой и Духа Святого? ...основная идея христианства – идея о мистическом единстве, равноценности, равносвятости Духа и Плоти".

     Море пафоса и ни капли смысла – таков русский философ; море смысла и ни капли пафоса – таков русский писатель, всё равно – Толстой или Достоевский. В чём тут дело? Ведь в западной культуре такого разрыва между философией и литературой нет, прежде всего потому, что формирующей матрицей западной культуры является матрица предметной направленности, требующая и от своего философа, и от своего писателя предметной определенности, действительной связности или принадлежности к миру, нахождению в нем себе места. Поэтому даже самые "сумасшедшие" западные мыслители и художники вполне конкретны и предметны.

     В русской культурной матрице положение дел иное: внимание русского сформировано таким образом, что в наличном горизонте он всё время ищет и находит в нём живое единство, распредмечивая при этом любое наличное содержание данного горизонта. Как всякий другой русский, русский философ и писатель имеет своим единственным ресурсом именно такое внимание. И если в этих обстоятельствах  особенностью русской литературы становится воссоздание живого единства описываемых событий, о чём упоминал всё тот же Толстой, характеризуя специфику русского романа, то философ оказывается в довольно затруднительной позиции, а именно: ему приходится искать единства в единстве же! Его внимание совершенно естественным (культурно-естественным) образом видит мир распредмеченным в единстве, его же внимание как философа, если с ним не проведена специальная работа, будет само собой, так же естественно делать то же самое – искать живого единства, распредмечивая при этом наличное.

     Ключевое замечание здесь – если не проведена специальная работа по настройке внимания. Русскому философу противопоказано использовать разработанную в западной (как и в восточной) культуре технологию философии, поскольку она разработана для человека с другой – предметной феноменологией внимания, для которой формирующим является преодоление естественной предметности для нахождения и удержания – единства! Для русского же нахождение и удержания единства не представляет никакой трудности, так как происходит естественно, в связи с чем русскому требуется своя, особенная технология философии, которая позволяла бы ему быть мудрым предметно!

     Русская философия может быть только предметно координированной, умеющей связывать "духовный" полёт русского внимания ограничениями пространства, времени и причинности (по Льву Толстому), то есть замедлять этот естественный полёт, заземлять устремляющуюся в небесную лазурь энергию, стреножить летящую степную кобылицу, то есть быть не духовной, а именно предметной, практичной, земной.

     Не разработав собственной технологии, просто и наивно заимствуя технологию другой культурной матрицы, русский философ попадает впросак, так как ему приходится искать в живом единстве – живое единство, в стихии жизни – стихию жизни, в творении – творение. Отсюда сумасшествие, безумная пафосность русской философии, как способ компенсировать свой начальный дефект, ведь задача философа – не бежать впереди паровоза собственной культуры, а сдерживать её "безумный" бег, не позволять ей, насколько это вообще возможно человеку, идти вразнос.

     Послушаем Бердяева, который принимает сформировавшую его внимание русскую культурную матрицу за собственную философию:

     ""Моя философия всегда имела этический характер. Пафос долженствования у меня всегда преобладал над пафосом бытия. ...мою любовь к метафизике, характерную для всего моего существования, можно объяснить моим коренным и изначальным отталкиванием от обыденности, от принуждающей меня эмпирической действительности. Моя философская мысль была борьбой за освобождение". Бердяев боролся не за освобождение от давления собственной культуры, что должен делать каждый философ, а, наоборот, за освобождение от какого бы то ни было противодействия этому давлению! Именно такая позиция "разгоняет" русского философа, "накручивает" его на пафосность, ожесточение или безумие идей, или, по словам самого Бердяева "предельное дерзновение":

     "Творчество есть творчество из ничего. Творчество есть ответ человека на призыв Бога.  Но для царствия Божия творчество человека необходимо. Царство Божие приходит и через творческое дело человека. Новое, завершающее откровение будет откровением творчества человека. Это и будет чаемая эпоха Духа. И в ней, наконец, реализуется христианская религия Богочеловечества. Творчество есть преодоление миротворения. Творческий акт есть акт эсхатологический, он обращен к концу мира".

     И так далее в этом так легко узнаваемом "русском" стиле, как у знаменитых, так и у никому не известных философов. Пафос, пафос и ещё раз пафос, а что ещё остаётся, если тебе приходится расширять бесконечность, очеловечивать человека, одухотворять дух и христианизировать христианство. Приходится надуваться генералом, будучи солдатом, прикидываться философом, оставаясь обывателем, выдавать себя за того, кем ты никак не можешь быть, как Хлестаков, в общем куражиться, с чем я постоянно сталкиваюсь, имея дело с текстами русских/российских философов.