Онтологические прогулки

     Как я вижу, большинство русских философов 19 - начала 20 веков к философам отнести нельзя, прежде всего потому, что занимались они философствованием, но не философией: философствовать значит разговаривать на философские темы, причем разговаривать так и обсуждать то, что если и не разгоняет, но точно находится в сиюминутном тренде, и что, пусть только на словах, но ускоряет и без того уже разыгравшийся вихрь, неконтролируемое течение событий. Помните призрак Христа, увлекающий за собой матросов? За ним устремились и русские философы в своей жажде обновления, возрождения или рождения самого прекрасного, самого возвышенного, самого духовного в этом мире. Которое заключалось для них в христианстве.

     "Русским Сократом" называли того, чья идея религиозного возрождения была круче других, как будто Сократ проповедовал какое-то возрождение или вообще что-либо проповедовал. Разве Сократ организовывал религиозно-философские общества? Участвовал в тайных собраниях? Писал и распространял памфлеты? Призывал к свержению или, наоборот, к насаждению чего бы то ни было? Нет, он разговаривал с людьми так, что каждый из беседующих с ним мог, если получалось, расширить свой внутренний горизонт, почувствовать свою глубину и свободу и тем самым - приобрести способность не поддаваться сиюминутным внушениям и не воодушевляться злобой дня; Сократ помогал собеседнику снимать внутренние ограничения, познавать самого себя как неисчерпаемый источник.

     Не таковы философствующие по-русски: они - наполеоны одухотворения, лютеры религиозных реформаций, проповедники, агитаторы и рекруты всемировых всеобязательных дел! Они пренебрегают стройностью, последовательностью и совершенством мышления, не создают произведений типа "Метафизических размышлений" Декарта, "Критики чистого разума" Канта или "Феноменологии духа" Гегеля, пренебрежительно относя их к продуктам мещанского или буржуазного самодовольства. Различие философствования от философии достаточно тонко, отличить первое от второго можно только по косвенным признакам, прежде всего по тому, насколько то, что делал тот или иной человек, соответствует духу времени; например, было ли актуально тогда, является ли актуальным сегодня и может ли быть актуальным в обозримом будущем "общее дело воскрешения" Николая Федорова, религиозное обновление христианства по Николаю Бердяеву или Льву Шестову? Нет, и это признак философствования, а не философии.

     Для меня вред философствования заключается ещё и в том, что оно затемняет, если не скрывает вообще, действительную, "настоящую" философию, которая опять же для меня в то время ярче и разнообразнее всего проявилась в русской литературе. Здесь в очередной раз замечу, что  литературу (как и развиваемую здесь философию) "русской" я называю только для того, чтобы терминологически обозначить феномен, который по существу является частью мировой литературы (философии) как одного из формирующих элементов современной цивилизации, а не отдельной русской культуры. Кстати, точно так же воспринимали сами себя почти все русские писатели, особенно отчетливо - Федор Достоевский, который в своём "Дневнике писателя" рассматривал современную ему русскую культуру, да и самого себя, как часть культуры мировой.

     Вообще, если ты используешь другого для того, чтобы приподнять себя повыше, чтобы продвинуть какую-то свою идею, концепцию или даже мировоззрение в целом, ты неизбежно закрываешь свой собственный горизонт стеной, на которой ты можешь писать и изображать что угодно, но видеть это будешь только ты. В основании закрытых горизонтов - неуважение к другим. Открой горизонт другому - откроется горизонт для тебя. Философ может и должен учиться у червя: открывая червю максимум возможного, философ обнаруживает, что расширился максимум его собственных возможностей. Предположи в Гоголе, Толстом, Достоевском вселенную и тебе откроется твоя вселенная. Можно и наоборот: что в другого человека вложишь, то проявишь или испытаешь сам.

     И Мережковский, и Бердяев, и Шестов, и многие другие, ради своих целей, даже самых искренних и благородных, "опускали" Толстого и Достоевского, сужали открытые и разработанные ими горизонты, в результате чего не только сами остались в тесных коридорах своих слишком широких и пламенных "идей", но и завели туда многих своих современников и потомков. Многие из тех, с кем мне приходилось и приходится до сих пор общаться, в разговорах о русской литературе цитируют Бердяева, Шестова, Мережковского, Белого как "знатоков" и "специалистов". Здесь мне вспомнился и Павел Басинский, написавший "большую книгу" о Толстом с таким снисхождением к писателю, в котором явно проступают результаты "плодовитой" работы вышеупомянутых русских философствующих.

     Вообще российские, а потом и советские философские и литературные критики оставляют во мне странное впечатление слишком пламенных, слишком пафосных, слишком возбуждённых людей, людей, всё время находящихся в некотором горячечном бреду, людей, воодушевляемых настолько великими идеями, что ради них они готовы пожертвовать кем и чем угодно; кстати, такое же впечатление на Гоголя производил Белинский. Впрочем, стоит ли слишком близко знакомиться с теми, чей горизонт закрыт или ограничен, когда так много тех, кто для меня - действительно русский философ и, следовательно, вполне современный человек, человек современной цивилизации. Для меня современен тот, кто чувствовал не злобу дня, а дух своего времени.

      Я приведу здесь несколько образцов русской философии 19-го века и первым (первым просто потому, что я с него начинаю) из них пусть будет Николай Васильевич Гоголь, который стал для меня философом потому, что, как никто другой, сформировал, протянул и завершил опыт предстояния феномену смерти. Этот во всех отношениях уникальный опыт Николая Васильевича полностью игнорировался как его современниками, так и его потомками (я не в счёт, потому что меня нет): и современники, и потомки Гоголя, особенно те из них, кто принимается другими и сам принимает себя за "специалиста по творчеству Гоголя", такие как Юрий Манн или Валерий Золотусский, готовы поверить или предположить всё, что угодно, только бы не видеть то, что ясно связывает в единое целое всю жизнь этого удивительного и невероятно мужественного философа. Гоголь, испытав, почти в детстве, не по своей воле, конечно, видение смерти как огненного ангела, поступил мудро: он и не прельстился видением, и не проигнорировал его, но стал удерживать это видение в своём внимании. Не рассказывая об этом никому, но удерживая случившееся с ним в горизонте постоянного внимания, что само по себе очень трудно, он снова, примерно через десять лет, снова пережил опыт предстояния огненному ангелу смерти. Тот, кто имеет опыт восприятия феноменов и опыт удерживания сформированного этим опытом внимания в течение достаточно продолжительного времени (как минимум, нескольких десятилетий), знает, что такой опыт становится (не буду говорить здесь "если повезёт") намерением, позволяющим актуализировать восприятие (предстояние, видение) данного феномена одним лишь направлением на него своего внимания. Энергетические затраты предстояния феномену смерти невероятно велики, что вполне объясняет многие особенности поведения и состояния Гоголя, которые его современникам и "специалистам" представлялись обычными для писателей или художников причудами, странностями. К своим 40 годам Гоголь уже сформировал намерение предстояния смерти и осуществил его в полной мере,
     то есть во всей полноте своей личности намеренно предстал смерти!
     Осуществив тем самым один из самых трудных и самых страшных человеческих опытов. Это именно философский, а не религиозный опыт, так как он не побеждал смерть верой, а предстоял смерти как живой человек, обогащая нас с вами и всё человечество живым опытом смерти, который начался для него в подростковом возрасте и был протянут им в течение 30 лет, а завершен в тот момент, когда он был к нему полностью готов. Вот кого с полным правом можно назвать русским Сократом, - Николая Васильевича Гоголя.
     Хроническое безденежье не позволяет мне выделить на разработку подвига Николая Васильевича достаточное и достойное ему время, но даже эта пара абзацев важнее для русской культуры, чем все тома Юрия Манна.