Онтологические прогулки

     Русское и российское

     Пожалуй, эта пара данного цикла наиболее для него характерна, наиболее точна и наиболее неуловима. Неуловима не потому, что сложна, а, наоборот, потому что крайне проста и очевидна: российское накрыло и подменило собой русское настолько, что от русского уже к 19-му веку почти ничего не осталось. Исчезновение последних крох русского наблюдала и оплакала русская литература, Антон Павлович Чехов поставил прощальную поминальную точку: вишневый сад вырубили, чайку убили, старого слугу забыли. Эта подмена русского российским (советским) началась полторы тысячи лет назад во время становления российской государственности, продолжалась эти же полторы тысячи лет и благополучно дожила до сегодня: нынешним "государственникам" нет дела до Пушкина, Лермонтова и Толстого, но им есть дело только до того, как бы использовать их для выживания этого государства.

     Русское исчезло не только как доминирующая культурная матрица, но и как живая память, исчезло вместе с исчезновением своих "носителей", тех, кто был в ней (культурной матрице единства) сформирован и жил ею. Всё стало российским (российско-советско-российским), которое почти не имеет с русским соприкосновения, не говоря уже о координации и, тем более, созвучия. Ни "Боже, царя храни" или советско-российский гимн, ни идеи "третьего Рима" или мировой революции пролетариата, ни социалистическая или энергетическая державность не имеет к русской культуре никакого отношения, поскольку русское направлено на единство жизни как стихии творения, что само собой исключает какое бы то ни было выделение отдельного, какое бы то ни было господство, какое бы то ни было насилие.

     Русская матрица формировала человека на абстрактном или тотальном уровне, как цельное существо, но не в своей отделенности или атомарности, а, наоборот, цельное вовлеченностью в творение жизнью, которая ни за что не цепляется, ни на чем не останавливается, ничего не выделяет как устойчивое и непреходящее, которая не имеет конкретной цели и даже тяготится ею. Русскому человеку, по Льву Толстому, "от вечности привычно" тяготиться "ограничениями времени, пространства и причинности", то есть наличным существованием, воспринимая его лишь как временный долг, именно как принятое ограничение. Русское "золотое руно" учит не тому, как рожать и воспитывать детей и возделывать землю, а как удержать внимание беспредельности и ощущение бесцельности полета, как внимать жизни, цепляясь не за её ограничения, а за её стихийность, за "шум тополей" (Сергей Есенин). Десятки лет я вслушивался в шум живущего рядом тополя, пока новые соседи не изуродовали его, боясь, что он упадет на их новый дом. Я по-прежнему слышу его, но в его струне почти все нити порваны и шорох их лохмотьев слаб и печален.

     Российское смогло подменить русское, но не смогло и не сможет заменить его, потому что не несет в себе, в отличие от русского, никакого содержания, кроме выживания и насилия, что, конечно, к животворящим формам культуры отношения не имеет (вообще, выживание и насилие не могут быть культурой по определению). Русское – живое и формируюшее, российское – пустое и имитирующее: какой бы могущественной властью и ресурсами не обладало российское, оно пусто и ощущает себя пустым, ненастоящим, временным, пылью на дороге; его стремление, иногда напыщенное, иногда отчаянное, состояться, оставить по себе "добрую память", доказать, как лучшие петровские птенцы, что "мы были", обречено на провал, потому что пустое, подложное и симитированное не существует, – не существует как культурный феномен или живая форма. То же, что не имеет собственной живой формы, не существует.

     В современной цивилизации может быть актуально именно и только русское, но исключительно в том его модусе, который сможет стать мировым, всемирным или, словами Ф. Достоевского, "всечеловеческим" феноменом.

     Мир и война

     "Мир и война" – так стоило Толстому назвать свой роман, хотя словосочетание "война и мир" кажется более естественным, но это только кажется, поскольку в русской матрице единства мир видится, а война – нет, но мир не видится не потому, что это хорошо и добро, а война – это плохо и зло, а потому, что мир может иметь абстрактное ядро, а война нет. Русский может "абстрагировать", дремать мир как некое единство, например, как единство содрогающегося или связанного, но никак не может абстрагировать противостояние или вражду.

     Дремать убийство невозможно.

     Вообще, в философии, а я здесь занимаюсь именно и только философией, нет и не может быть никакой морали, да и оценочных суждений тоже; я реконструирую и исследую природу феноменов, которая ни хороша, ни плоха: было бы странным и неуместным рассуждать о том, хороша ли русская матрица, точно так же, как было бы странным и неуместным пытаться определить качество моральности солнечной системы или придорожного камня. Я не хвалю и не ругаю русское, не пытаюсь найти превосходство формирующей матрицы русской культуры над какой-то другой, например, европейской или, наоборот, обнажить ее слабости. Русская матрица такова, какова она есть, она не лучше и не хуже других, родственных или совершенно далеких ей матриц.

     Война является существенным элементом формирующей матрицы европейской культуры, поскольку в горизонт предметных взаимодействий необходимой составной частью входит противостояние, отталкивание, противоречие, борьба, вражда, которые можно назвать различными модусами войны. Однако достаточно распространенное представление о том, что война представляет собой войну всех против всех, является ошибочным, но ошибочным не само по себе, а только в том смысле, что это представление не соответствует максимам европейской культуры, формирующим горизонтом которой является предметное взаимо-действие, одним и всего лишь одним из модусов которого является война. Война как противостояние всех против всех характерна для матриц арабской цивилизации, но никак не индоевропейской.

     Мир, точнее, русский мир – это всегда некая связность непредметного, абстрактного характера, причем связность разного, различного, своего рода "русский ёрш", в составе которого русскому удаётся совместить, казалось бы, несовместимые ингредиенты, получая в результате не новую конфигурацию предметности, что характерно для европейца, а новый тип топосов, континуумов, горизонтов предметности. Русский мир – это всегда мета-мир, пред-мир, удерживающий человека от полного погружения в пространственно-временную причинность предметности тем, что его внимание удерживает "абстрактность" стихии творения и этим удерживанием становится одним из элементов этой стихии. Так точка Лобачевского "притягивает" множество параллельных линий, создавая топос искривленной сферы.

     Русское мирно, потому что предмирно.